Всю свою сознательную жизнь Павел Реутов верил. Сначала верил своим фантазиям, потом в науку, в деньги и чёрт ещё знает во что. Неотступная эта потребность открывала в нём пластилиновую податливость характера и искреннюю готовность следовать всему, что завладевало им. Впрочем, всецело отдаваясь одному, он быстро остывал и вскоре отказывался в пользу другого.
Отец Паши, Валерий – мрачный кряжистый человек с пронзительными живыми глазами, известный в некоторых кругах коммерсант, был неусидчив и мстителен, но весь его тяжёлый нрав оказывался беспомощен перед сыном. Воспитать в нём ядрёную породу Реутовых Валерий не сумел, как ни старался. В этом он, конечно, винил жену Алину, тихую домохозяйку, которая позволяла маленькому Павлику буквально любой каприз.
Теперь двадцатисемилетний парень тоскливо думал о череде провальных статей, кисло жуя дотлевающий окурок. Никто не опубликовал. Неактуально, недостаточно остро, слишком вяло, были, пожалуй, самыми мягкими эпитетами в его адрес. Брезгливо сморщившись, он нервно вдавил окурок в пепельницу и безвольно повалился на диван. Серый едкий дым кисейно бродил по комнате в слабом свете окна, настенные квадратные часы сдавленно тикали, то срываясь в частокол, то, казалось, спотыкались и вязли.
Ещё один мозглый осенний день, как вчера. Летом хотя бы можно было бросить всё и уехать на дачу. Осенью же глинистая дорога от трассы Самара-Москва до деревни Сырочи жирно раскисала, жадно всасывая всякий заезжий транспорт. Двадцатью домами деревенька обосновалась в распадке между двух лесистых холмов, густо поросших ельниками, карагачём, куцыми клёнами и, в общем-то, представлялась замызганным, сгорбленным поселением, которых немало можно встретить вдали от крупных магистралей. Рассохшуюся пятистенку он купил здесь одним порывом, ткнул наугад пальцем в карту после жаркого рассказа случайного знакомого о неповторимой красоте сельской жизни.
Первый день встретил Пашу раскалённым пятаком солнца, прелью разомлевшей земли и удушливым запахом поздней сирени. Пройдя по густому ковру подорожника мимо кустистых островков полыни и топинамбура, он толкнул опутанную вьюном дверь и вошёл в избу. Тяжёлый, настоявшийся дух нежилых комнат настойчиво бил в голову, день упрямо прорывался сквозь двойные глухие рамы окон, высвечивая выщербленную временем печь, два запылённых стула, стол и остов деревянного топчана. Скинув рюкзак, он поспешил выйти на воздух и позади избы обнаружил захваченный глухой крапивой и одуванчиком сад с разросшейся дикой вишней, орешником и парой разлапистых яблонь.
За забором надрывно со всхлипами прополз автомобиль, размоины и выбоины дороги здесь не высыхали даже летом. Паша глубоко вздохнул, замер, прислушиваясь к новым ощущениям, и, жмурясь на солнце, открыл банку «Золотого».
«Вот оно, – захмелев, думал он. – В городе в пыли гудели маршрутки, сновали одурелые от жары люди, тощие больные голуби курлыкали у мусоросборников, гудели линии электропередач, потрескивали мониторы, а здесь… Тишина».
Очередная пустая банка полетела в кусты.
– Сейчас я вам тут, – Паша побрёл к приосевшему сараю и, с трудом отодрав заржавленную в петлях дверь, добавил на выдохе, – накасю.
Косы не оказалось, и он, раздевшись по пояс, с нетерпеливостью и усердием городского жителя неумело тюкал затупившейся мотыгой густые заросли бурьяна. Быстро набил кровяные мозоли, лицо и торс нестерпимо жгло. Тяжело дыша, он смахнул со лба крупные капли пота, плюнул и раздражённо ушёл в дом. Хотел нащепать лучин для растопки кособокой бани, весело поблескивающей треснувшим окном из угла сада, порезал пальцы. Как-то уж совсем по-щенячьи тяжело стало на душе, что-то хмельное скулило и царапалось внутри, не давая покоя. Чтобы отогнать хандру, некстати взявшую за хилое горло, Паша кое-как накопал червей, взял снасть и побрёл искать реку.
«Должна же она здесь быть», – вяло думал он, перепрыгивая через влажные земляные провалы дороги.
Он упрямо шёл в расплавленном солнцем воздухе, тяжело поднимая ноги, вязшие в густом разнотравье, когда услышал за спиной неприятный стрекочущий звон.
– Дядь, дай закурить! – потребовал тонкий, но уже надсаженный табаком голос.
На расшатанном, бескрылом велосипеде, едва доставая ногами до педалей, к Паше катил мальчик лет десяти. На кочках велосипед отбивал частую дробь, побрякивал звонком, в нём всё время что-то скрипело и жалобно дребезжало. Мальчик остановился вплотную и с вызовом посмотрел на Пашу. Белобрысый, в бесформенной синей кепке и обрезанных под колени брюках, он по-взрослому смерил Пашу оценивающим взглядом и чему-то утвердительно кивнул.
– Из города чёль?
Паша с недоумением осмотрел себя: камуфляжные бриджи, футболка с любимой группой, зачем-то ощупал бандану и улыбнулся.
– Да.
– Чего да?! Из города, тогда гони.
– Чего гони?
Мальчик набычился и хулиганисто сдвинул кепку на глаза.
– Чего, чего? – передразнил он. – Закурить, вот чего.
Паша протянул ему сигарету и хмуро спросил:
– У вас тут речка есть?
Мальчик, было, открыл рот и махнул куда-то влево, но тут же застыл. Он уже с восхищением смотрел на штекерное бамбуковое удилище с медными кольцами на защёлках и тяжёлым резным «комлем».
– Пойдём.
Паше никак не удавалось разговорить своего провожатого. Звали его Дима, жил через два дома по улице, вот, пожалуй, и всё. На расспросы Дима отвечал неохотно, изредка жадно взглядывая на снасть.
Крутые берега, казалось вдавленной в землю реки, заросшие ивами, крапивой и борщевиком долго не давали подойти к воде. Цепляясь за ветки, обжигаясь и оскальзываясь, Дима, наконец, обнаружил небольшую заводь на изломе реки. Он бестолково ходил вдоль берега, выпячивал нижнюю губу, часто дымил сигаретой и, в какой-то момент не выдержав, порывисто выпалил:
– Дай закину!
Несколько часов они молчали, пробовали глубину, перебрасывали и напряжённо всматривались в поплавок. Блики на воде слепили глаза. Было невыносимо душно, горячий ветер слабо дышал на верхушки деревьев и окончательно стаивал книзу.
– Как река называется? – вдруг спросил Паша.
Мальчик вздрогнул, но удилище не выпустил.
– Щастя.
– А почему Щастя? – Паша сочно выговорил название и прищурился.
Ему почему-то понравилась сладкая звучность слова.
– Я вчера полведра сороги натаскал, а тут ни одной поклёвки. Чё ей надо?! – Дима посмотрел на стрижей, режущих воздух почти над самой водой у противоположного берега и сурово добавил, – гроза будет.
– Наоборот самый клёв – возразил Паша, запрокинув голову в чистое небо.
Дима протяжно, с хрипотцой вздохнул, нехотя положил удилище и поплёлся в деревню, бросив уже из кустов:
– Это у вас там, в городе, клёв.
Паша твёрдо решил сегодня поймать что-нибудь. Ловил он много лет, выбираясь в пригород на озёра, большей частью безуспешно, но дело это любил. Любил ожидание, азарт, чувство торжества сродни выигрышу в казино. Всего один раз он побывал там, много пил, бокал оказывался всегда полон, поначалу даже что-то выигрывал, искренне не понимая, как это могло получаться. Вокруг было шумно, тесно и душно. В конечном счете, проиграл всё, что было с собой, и вышел на улицу. Только подъезжая к дому, понял, что забыл на стойке подарок – чёрные перчатки тонкой кожи с серебряными застёжками. Подарок был сделан родителями под Новый год в один из тех немногих праздников, когда семья собиралась вместе. Было горько. Паша злился на себя, но возвращаться не стал. Он вообще не любил возвращаться, это означало бы повторение уже пройденного, уже пережитого, да и не хотелось делать долгий круг по кольцу в центр. Теперь игорные дома намного дальше. Их перенесли на границу Ростовской области и Краснодарского края, в Калининградскую область, Приморский край и ещё куда-то на Алтай. Конечно, выделили деньги, составили проекты, забили первые сваи, да так и оставили среди полей. Русских Las Vegas не получилось.
«Воруют» – вспомнил он слова то ли Карамзина, то ли Гончарова.
Поплавок дёрнулся, раз, другой, его повело в сторону камыша. Паша начал осторожно подтягивать. Рыба упиралась, гнула «вершинку», словно, предвидя каждое движение рыбака, старалась сорваться и уйти на глубину. Паша пытался измотать её, то стравливал лесу, то подводил ближе к берегу и, наконец, выволок хлюпающую мокрым ртом рыбину. Он с восхищением смотрел, как она мощно бьётся о землистый берег, и не успел поймать бандану, сброшенную с ветки сильным порывом ветра.
Быстро потемнело. Вокруг был тот контрастный предгрозовой свет, когда можно различить каждую травинку под ногами. Паша посмотрел в небо. Тяжёлые глыбы кучевых облаков наползали друг на друга, вязко смешивались, заполняя собою всё пространство до горизонта. Там они сливались в сплошной чёрный покров, срастаясь с землёй. Издалека, нехотя и валко, докатился первый разрыв грома. Удар горячего ветра с песчаной косы напротив почти сбил с ног. Он выворачивал голубоватую изнанку листьев краснотала, ломал слабые ветки, метался вдоль обрывистого берега, не находя выхода. Белые буруны ходили по реке, бились о мелководье, казалось, отталкивались и уходили на стремнину. Ослепила фиолетовая вспышка, через несколько затяжных секунд над головой оглушительно взорвалось.
Испуганно озираясь по сторонам, Паша пытался вжаться в холодный ствол дерева. Он много раз наблюдал грозу, но здесь над Щастей всё казалось так близко и огромно, будто что-то первобытное проснулось и отозвалось в нём. Одна за другой фиолетовые, розовые, белые вспышки высвечивали набухшее брюхо облаков. В пятнадцати метрах в противоположный берег с сухим треском впилась молния. Не успев погаснуть, она дала дорогу второй, третьей. Молнии вгрызались в песок, распространяя резкий запах озона. Паша боялся пошевелиться, он закрывал глаза руками, вздрагивал от каждого раската, но не мог оторвать взгляда от разрываемого вспышками неба. Каждую секунду ему казалось, что вот сейчас раскалённый разряд прошьёт его тело насквозь. Он ловил себя на мысли, что старается не дышать. Постепенно высверки становились всё реже, раскаты глуше и в какой-то момент сплошной пеленой на землю упал дождь. Ветер сносил его полосами, перекрещивал, сминал. Холодный дождь лепил одежду к телу.
«Какая сила, какое могущество – оглушённо думал Паша, подходя к дому. – Что-то есть. Где-то что-то всё-таки есть».
Всю ночь грызли комары. Этот маленький, шаткий от голода зверь почему-то не спешил набить брюхо и всё нудил и покусывал, медленно доводя до истерики обгоревшего, усталого, взволнованного человека. Скорчившись, он беспокойно возился на топчане, бормотал что-то бессвязное, то скрываясь под простыню с головой, то, не выдерживая духоты, сбрасывал её. Забылся только под утро.
* * *
Был темный густой октябрьский вечер, наполненный запахом жжённых осенних листьев и пыли.
– Паша, давай сходим на собрание, – с порога сказала она тогда.
Собрание проходило в глухом переулке по Красноармейской улице. Над входом в здание детского сада висело объявление «Семинар отца Никодима». Паша прошёл по размашисто разрисованному коридору, на стенах которого небрежно изображались глазастые ромашки, красные тюльпаны, крупные пузатые шмели и ломкие кузнечики ядовито-зелёного цвета. Все они недобро таращились на человека и чему-то зло улыбались. «Наверное, ещё в восьмидесятые эти наспех оштукатуренные стены с похмелья расписывал протративший жизнь «культраб», воплотив в произведении все свои тяжёлые мысли разом». Но почему-то в детстве они нравились, и здания, и дородные всклокоченные воспитательницы, и даже эти размалёванные стенки.
Паша оказался в небольшом слабо освещённом зале. Здесь было накурено. Терпкий воздух отдавал церковной горечью во рту, из угла приглушённо звучала музыка. Несколько человек стояли у «шведской стенки» и о чём-то тихо переговаривались. Заметив его, они поспешили подойти, представились и страстно пожали руку. Насте они просто кивнули. Худой, хрупкий мужчина в толстых очках, с открытой добродушной улыбкой непрерывно говорил о том, как он рад видеть Пашу. Звали его Николай Звонарчук, он был экономистом и завсегдатаем семинара. Рядом с ним стоял суетливый Олег Вицман, совсем молодой парень с хитро блестевшими глазами. Он часто брал Пашу за руку и пытливо всматривался в лицо, как будто хотел в чём-то убедиться. Остальные обступали Реутова, мягко бормотали что-то льстивое, и от их голосов создавалось лёгкое головокружение.
Постепенно помещение заполнялось людьми. Со всех сторон доносились шарканье ног, шелест одежды и неясный гул голосов. Насколько можно было разобрать в скудном освещении мутных ламп, здесь были и мужчины, и женщины, и старики, даже дети.
Пашу услужливо усадили в первых рядах. Он с недоумением понял, что Настя куда-то исчезла, но уходить теперь ему казалось невежливо. От первых рядов до стены небольшое пространство было освещено несколько резче, воздух стоял удушливее, музыка играла громче и жалостливее.
Внезапно всё стихло. Из небольшой тёмной комнатки к передним рядам вышел отец Никодим. Это был маленький сухой старичок в выцветшей рясе с узким желтоватым лицом и пронзительными синими глазами. На середине свободного пространства он остановился, ласково посмотрел поверх голов и неожиданно твёрдым напевом проговорил :
– Блаженны вы, когда будут поносить вас и гнать, и всячески неправедно злословить за Имя мое! Радуйтесь и веселитесь, ибо велика ваша награда на небесах!
– Аминь! – прокатилось по рядам.
«Что-то стадное» – сморщившись, неприязненно подумал Паша и чуть привстал, собираясь уйти.
В глубине тёмного зала заплакал перепуганный ребёнок, послышалась короткая возня и раздражённый шёпот. Неожиданно Никодим в два шага оказался рядом с обескураженным Павлом и хищно навис над ним.
– Как тебя зовут? – вкрадчиво спросил он.
– Павел Валерьевич Реутов – дрожащим от растерянности голосом ответил он.
Паша не мог пошевелиться, синяя сталь глаз «отца» придавила его к стулу. Странный гул стоял в ушах, сердце часто стучало в груди. Как будто та гроза над Щастей заклубилась над ним, ослепила, стала опускаться всё ниже. Старик заполнил собой весь зал, вот он уплотняется, становится тяжёлым неповоротливым, ветвится разрядами, пригоршнями бросает в лицо песок.
– Вы – соль земли, Павел! – вдруг заявил Никодим. – Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?
Он выждал некоторое время и, указав тонким узловатым пальцем на Пашу, добродушно пояснил:
– Она уже ни к чему негодна, как разве выбросить ее вон на попрание людям.
Зал напряжённо молчал.
– Если вы пребываете с Богом, вы все – свет мира! – он описал рукой круг. – Не может укрыться город, стоящий наверху горы! И, зажегши свечу, не ставят ее под сосудом, но на подсвечнике, и светит всем в доме. Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного… Здесь, я не явлю чудо, не дам исцеление, молитесь ко Господу и да будет вам по вере вашей.
Грузный мужик тяжело поднялся и понуро похромал к выходу, ещё несколько человек последовали за ним.
– И здесь я не дам вам Слова как жить, стяжая закон человеческий, но дам как жить по закону Божию.
Он долго ходил вдоль стены, говорил, поглаживая аккуратно уложенную бороду, и Паша заворожено слушал. Слушал и следил за каждым его движением. Неторопливые, но точные жесты, мягкий голос, то ровный, то поднимающийся к потолку, уверенность то потухающих, то освещённых откровением глаз заставляли открываться этому удивительному человеку. В какой-то момент Паша понял, что верит.
– Итак, будьте совершенны, как совершен Отец ваш Небесный.
Сказав это, отец Никодим размашисто перекрестил воздух.
Когда Павел выбрался из чадного душного помещения и вдохнул свежего вечернего воздуха, в голове немного прояснилось. Однако, впечатление чего-то особенного, чего-то, что так долго искал, не проходило.
Поздним вечером в дверь постучали. На пороге стоял низкорослый, с короткими руками и красным одутловатым лицом Константин Андреев. Жил он в соседней квартире и от безделья временами заходил развеяться.
– Ты где пропал? – с ходу спросил он, протянув влажную пухлую ладонь.
– Проходи, – вяло отозвался Павел.
Константин прошёл в комнату, тяжело опустился на диван и громогласно чихнул.
– Понимаешь…я на семинаре.
– Ни черта я не понимаю! Ты когда последний раз телевизор включал? Ты хоть знаешь, что в мире творится?!
Паша нехотя развёл руками. Андреев любил задавать «большие» вопросы, он вообще считал, что в нашем огромном мире всё должно быть сообразно соотнесено с ним и потому часто преувеличивал, преумножал, приплюсовывал и переедал.
– Барак Хусейныч войска в Иран ввёл, вот что! – Константин сделал паузу, чтобы подчеркнуть важность новости. – Не сиделось ему в Иллинойсе! Стоит теперь на трибуне и пальчиком грозит во все стороны, мы, мол, насадим у вас демократию, мать вашу растак.
– Ну и что? – равнодушно спросил Паша.
– Да, ты что, Пашок?! Запасы нефти кончаются, а у нас её во-о сколько. Они давно на нас ряшку разевают. Смотри. – Андреев стал загибать пальцы. – Их базы в Афгане, Украине, Грузии, ПРО в Польше, даже в Северном Ледовитом крейсер стоит. В кольцо взяли, а наши ротозеи клювом щёлкают. Вот, сегодня в «нете» интервью смотрел, наш шишак снова за старое, денег нет, армию содержать не можем, в общем, сокращу-ка я для начала ВВС на пятьдесят тысяч душ, дармоедов, мол, развелось. Представь, что каждому четвёртому погоны срежут, самолёты под нож, денежки по карманам, мол, экономия бюджету! Чем не государственное преступление?
– Ты чего сегодня курил, Костик? – улыбнулся он, пристально всматриваясь в лицо друга.
– Я? Да пошёл ты! Только некому ещё нас в бараний рог завернуть!
Константин показал толстый кукиш в сторону запада и гневно засопел.
– Ты что ли на баррикады полезешь?
– И полезу. Тут в мире чёрте-что, а у него семинары. Крыса тыловая! – неожиданно закричал он и без всякого перехода буркнул, – поехали в боулинг.
Следующие несколько дней Паша упрямо звонил Насте, но она не отвечала. Через неделю она позвонила и сказала, что «совсем нет времени, но можно видеться на семинарах». Встречались они недолго, да и как-то уж совсем кособоко всё получилось с самого начала. Подошла она первая, первая же позвонила, пригласила на встречу, разве что цветы не заставляла покупать. Теперь Паша виделся с ней, но общались они всё меньше. Часами он просиживал на семинарах, старательно записывая все проповеди отца Никодима. Паша незаметно втягивался, всё своё свободное время проводил за изучением конспектов и часто срывался, если его отвлекали.
Декабрь 2011 года как новогодняя ёлка игрушками пестрел предзнаменованиями. Порой казалось, что предприимчивые дельцы ловко выуживают их прямо из воздуха. Константин при каждой встрече приводил в доказательство предсказания Ванги и календари Майя, по телевидению без конца крутили Эдварда Кейси и Нострадамуса, а в газетах красовались заявления учёных об изменении магнитных полюсов земли. Всё это вместе с глубоким мировым экономическим кризисом и политической напряжённостью давило на людей. Появилось множество пророков и мессий, которые как зазывалы на рынках кричали сиплыми сорванными голосами, призывая народ идти за ними.
Люди с упоением ждали конца света, но с удивительным упрямством надеялись встретить «Новый год». На площадях Пироговой и имени Горького собирались митинги сомнительных организаций. Воспользовавшись смятением людей, они вдруг в один момент встали во весь свой рост. Яркими их представителями были пьяные студенты, уволенные по сокращению безработные и крикуны всех калибров. Там велись невнятные речи, бились бутылки, смеялись и с остервенением дрались. Их быстро разгоняли разухабистым ОМОНом, но митингующие на следующий же день собирались снова. Густой пар мешался с сизыми клубами табачного дыма, скрипел снег, задние ряды давили на передние, чтобы получше рассмотреть очередного оратора или при случае запустить в него бутылкой.
– Граждане! – гнусавил в мегафон бритый наголо парень в расстёгнутой кожаной куртке. – Граждане, нам не дают жить! Нас душат налогами и волокитой!
Толпа возмущённо загудела и заколыхалась, кто-то по старой привычке пьяно выкрикнул «Ура!». Его тут же успокоили глухим ударом в лицо.
– Нас придавили к земле и обрекают на нищенские пособия! В университетах процветают взятки и засилье непроходимых дураков! Нам морочат головы концом света! Так кто эти люди?! Кто эти люди, что управляют нами?!
– Жиды! – во всё горло выкрикнул кто-то из толпы.
– Нет, граждане, это… – краснея, надрывался парень, но его уже не слушали.
– Бей жидов! Держи его! Бей! – в хмельном возбуждении ревела толпа, оттесняя издёрганного человека к стене девятиэтажного дома.
– Я не жид! Я свой! Свой!
– Менты, братцы!
– Бей выродков! – снова кричал в мегафон со своего возвышения парень в кожаной куртке, всё ещё надеясь взять ситуацию в свои руки.
Он напрягался из всех сил и страшно выкатывал глаза, потрясая кулаками морозный воздух.
Раз за разом ОМОН, матерясь, сшибался с митингующими. После каждой стычки на площади оставались корчившиеся от боли люди и пятна быстро втянутой снегом крови.
Обо всех этих событиях с упоением рассказывал Константин Андреев. Он приходил к Павлу, долго отдувался, стряхивал с шапки снег и с восхищением заявлял:
– Ну и дела сейчас творятся! Удивительные дела!
После этих слов он всегда шмыгал носом и добавлял:
– Не поверишь, как в семнадцатом побывал!
Паша только виновато улыбался и кивал головой. Он почти совсем замкнулся в себе, подолгу думал о своём месте в этом вздёрнутом на дыбы городе и о боге. Теперь он с удивлением замечал, каким неприятным стал этот непроходимый Андреев с его глупыми восхищениями и непосредственностью, с которой он принимал всю эту жестокую реальность.
«Если вы пребываете с Богом, все вы – свет мира»: часто повторял он про себя, часами всматриваясь в потолок, и временами ему даже казалось, что сквозь него проходит неясное голубоватое сияние и благодать божья сходит на него с мутного свинцового неба.
На улице что-то коротко звякнуло. Паша медленно поднялся и выглянул в окно. Фонарь не горел, в тусклом свете луны две сгорбленные фигуры медленно пробирались к магазину напротив. Они коротко перешёптывались и опасливо следили за окнами домов. Паша пригнулся и стал наблюдать. Немного потоптавшись у двери, они исчезли в чёрном проёме. Подтаявшая ноздреватая корка снега бледно мерцала у входа, густые тени дома прорезали её и казались бездонными провалами. Была такая прозрачная тишина, что если бы с неба начал падать снег, можно было услышать его мягкий шорох.
В магазине что-то с грохотом ударилось и разбилось. В правом углу окна зажглась и отчаянно заморгала красная лампочка. Противно заголосила сигнализация. Через несколько секунд два человека выскочили на улицу и, чуть присев, стали растерянно оглядываться вокруг. Было видно, что они не знают, куда им лучше бежать, за угол по Пензенскому переулку или вдоль по Минаева до парка Матросова. Паша подумал, что лучше всё-таки по Пензенскому до торгового центра на Смирновой, глухой улице выходящей на пустырь. Он забылся и не заметил, как приподнял голову. Один из налётчиков, державший в руках большую коробку, нервно кивнул в сторону Паши. Другой, должно быть испугавшись, резко вскинул руку и выстрелил. Пуля прошла мимо окна и цокнула о кирпичную кладку. Паша припал к батарее. Стало страшно. Эти минуты выдернули его из бесконечного, тягучего как смола богословия, на мгновение показалось, что тяжёлый воздух комнаты стал чистым и вкусным. Захотелось пить. Пришло осознание того, что взамен работы, денег, друзей и бесшабашных пирушек он получил пыльные книги, бессонницу, головные боли и слабость. На четвереньках Паша отполз от окна к выключателю, погасил свет и судорожно перекрестился.
– Это испытание, – тихо прошептал он и осторожно, на цыпочках, выбрался в коридор.
Там Реутов просидел до утра, прижимая к груди Новый Завет.
Паша почти ничего не ел и выходил из дома только для того, чтобы посетить очередной семинар. Отец Никодим почему-то стал жёстче. Теперь он говорил о конце света и покаянии, о том, что все погрязли в грехах, но ещё есть время для спасения, нужно только смиренно слушать его и исполнять все указания «ибо он есть пастырь их».
– И стал я на песке морском, и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами: на рогах его было десять диадим, а на головах его имена богохульные! – кричал отец Никодим, хватая себя за седые лохмы. – Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва; и дал ему дракон силу свою и престол свой и великую власть.
Как не странно, ему верили.
Однажды в доме Реутова появилась Настя, она настояла на том, чтобы он отказался от своей квартиры в пользу «Семинара отца Никодима» и отрёкся от родственников. Отказать ей он не смог. Семинар стал домом, Никодим – святым.
В тот же день оформили документы и сменили замки, а Пашу поселили в трёхкомнатной квартире на окраине города. Перед ним предстал совершенно разбитый и раскисший район, даже зимой здесь было грязно и сыро. Вдоль дорог вразнобой темнели покалеченные вязы. Снег в чёрный крап лежал слипшимися глыбами по обочинам, фонари горели через один, а на посыпанных реагентом тротуарах противно хлюпала под ногами рыжеватая кашица. Тяжело шлёпая по ней, Паша радостно думал, что вот теперь всё будет хорошо, новая настоящая семья без утомительного Андреева, без звонков отца с его нравоучениями, без просьб, без жалоб, без приказов. А что, в сущности, нужно? Тишина и покой. Слово пастыря. Близость к богу. Рядом бодро шагает Колька Звонарчук.
– Всё брат, теперь спасёшься, – хлопнув по плечу, говорит он.
Он всё время что-то насвистывает, пристально взглядывая на прохожих. Люди опускают лица и спешат мимо. Пройдя захламлённый двор, поднялись на второй этаж, просевшей от времени «сталинки». Дверь открыл всклокоченный Олег Вицман, в спину легко подтолкнул Звонарчук:
– Да не робей!
– За молитв святых отец наших, Господи Исусе Христе Сыне Божий, помилуй нас, – заученно проговорил Паша.
– Аминь, – машинально отозвался Олег.
Паша разделся и прошёл в тёмную комнату.
– За молитв святых отец наших,… – начал, было, он.
В четырёх очищенных от обоев стенах вплотную друг к другу на коленях стояли люди. Десять пар глаз были обращены к иконостасу, губы чуть слышно шевелились. Двухъярусный резной киот украшал божник, длинное, узкое полотенце домотканого холста с кисточками на концах. Иконы Спаса Вседержителя и Божьей Матери с Младенцем матово блестели от трёх вплавленных в полку свечей, с края свешивалась ветка засохшей вербы. Окна были тщательно задрапированы плотной тканью и видимо уже давно не открывались. Прерывистое дыхание и монотонный шёпот в темноте, обращённый к подсвеченным иконам создавали волнующее чувство в груди. Даже случайным движением не хотелось выдать своего присутствия.
Кто-то мягко взял Пашу за локоть.
– Не будем им мешать, – прошептали над самым ухом и слабо потянули к двери.
Его провели в другую комнату, по-видимому, спальную. Пол устилали небрежно заправленные матрацы, в воздухе стоял слежавшийся кислый запах, а на потолке одиноко болталась лампочка. Тут же вручили увесистый куль постельного белья, а вездесущий Николай сообщил:
– Ты осмотрись пока, а завтра уж точно начнём.
– Что начнём? – не понял Паша, но Николая уже не было.
«Притерплюсь», – легкомысленно думал он, пытаясь найти свободное место для лежака.
– Заутреня, – растолкав Пашу, сообщил Олег Вицман.
«Приставлены они ко мне что ли»? Реутов сонно поднялся, посмотрел в окно и ахнул. На улице стояла густая зимняя ночь, от сильного ветра снежная крупа суматошно роилась под фонарём.
– Как?
Олег нахмурился:
– С четырёх до пяти заутреня, потом завтрак, с шести до десяти Божье Слово, с десяти до двенадцати обедня, потом до трёх «самостоятельное» изучение конспектов, затем песнопения, в семь ужин, в восемь…
– А когда придёт отец Никодим?
– В восемь вечерня, – как заведённый продолжал Вицман. – потом таинство исповеди, четыре раза в неделю всенощная. Ступай.
Кормили скудно, спали по три часа и молились до головокружения. Звонарчук и Вицман почти всегда были рядом, и в случае нарушений оставляли без трапезы, стыдили, а кого и били «во искупление гордыни». Провинившийся бдел всенощные и искренне радовался наставлению «братьев». По истечении двух недель Паша стал замечать какую-то приятную лёгкость во всём теле, хотя по утрам подташнивало. Стало совершенно спокойно и уверенно на душе, временами, казалось, иконы оживали, святые поворачивали смиренные головы и ласково смотрели на него. Совершенно отрезанный от мира, Паша не знал времени, дней недели, теперь он отмерял их по заутреням и вечерням. Близкий конец света ждал скоро, но уже точно знал, что спасётся. Отец Никодим не приезжал. Как-то на вопрос где он, Николай замялся, на помощь ему пришёл Олег.
¬– Отбыл на Афон, – убеждал он и заверил, – совсем недолго осталось.
На следующий день всех погрузили в микроавтобус и вывезли за город.
Своих соседей Паша не знал совершенно, Вицман и Звонарчук зорко следили, чтобы «братья» и «сестры» не общались друг с другом, надеясь избежать разрушительных суждений. Все свои мысли должны были высказывать только наставникам на исповеди. Однако в виде исключения говорить разрешалось со Снежаной, но общаться с ней было всё равно, что с забором. Эта высохшая некрасивая девушка приняла обет молчания и, отказавшись от пищи задолго до появления Реутова, теперь была прислонена головой к окну и как всегда безмозгло смотрела вдаль. Тоненькая синяя жилка нервно дёргалась на её хрупкой шее, а дыхание сделалось частым и прерывистым. Паша почему-то с брезгливостью смотрел на Снежану, но в тайне восхищался силой её духа.
Плавно покачиваясь, автомобиль ходко шёл по накатанной колее, пассажиры сонно смотрели в окна.
– По радио штормовое предупреждение объявили, – тихо, чтобы никто не услышал, сообщил Олег.
– Да и хрен с ним, – также шёпотом беззаботно отозвался Николай, сосредоточенно ведя машину на крутой подъём.
Олег вопросительно приподнял бровь. Звонарчук усмехнулся и перешёл на пониженную передачу.
– Как-нибудь доберёмся, – пояснил он, кивая головой к салону. При этом его толстые очки чуть не слетели с переносицы.
– Что им сделается? Разваренные и разжёванные.
– А Никодим?
– Никодим совсем съехал, – нехорошо улыбнулся Вицман.
Перемахнув через холм, микроавтобус дёрнулся и остановился. Олег открыл дверь, отрывисто скомандовал выходить и, глубоко увязая в рыхлом снегу, повёл по косогору к небольшой поляне в стороне от дороги. О беспомощной Снежане он даже не вспомнил. Никодим недвижно стоял за густым ельником и пристально наблюдал за подходившими. Вокруг него в беспорядке лежали ломы и лопаты, основательно вдавленные в сугробы. Звонарчук с любопытством взглянул на «святого отца» и понял, что за эти недели старик сильно сдал. Лицо его как-то сжалось и похудело, новые сеточки морщин избороздили щёки, разворошенная борода грязно топорщится вперёд. Было непонятно, как он вообще сюда добрался. Машин нигде нет, следов вокруг тоже, не с парашютом же спрыгнул. Замыкавший цепочку Николай осмотрелся и заметил умело заброшенную под дерево связку веток. «Значит, прикатил на машине, а остаток пути прошёл в посадке. Следы замёл. Ловко».
– Близок день суда, – тем временем возвышенно начал Никодим. – Наступает время, когда брат поднимается на брата, а сын на отца и чтобы спастись, вы пришли в это место, а другие пусть придут на ваше. Как Святой Василий взошёл на гору и жил в пещере, изгнанный за имя Христово, так и мы обретём здесь пристанище, и станем молиться ко Господу о прощении.
Словно в подтверждение в елях беспокойно зашумел ветер, с неба в лица швырнуло крупными хлопьями снега. Олег раздал инструмент и указал на склон холма. Быстро расчистили площадку. Паша попробовал ломом землю, от удара больно отдалось в пальцы. Через полчаса, сбив руки, проломили сорок сантиметров промёрзшей почвы. Дальше дело пошло быстрее, лёгкая супесь хорошо ложилась на лопаты, только мрачный Олег, тяжело дыша, сипло свистел воздухом и тихо матерился. Он и не думал копать, но старик был непреклонен.
Пашу шатало от усталости, плечи ныли, в виски мощно билась кровь. Второй день он работал уже монотонно и равнодушно, постепенно замедляясь с каждым взмахом. Почва всё-время осыпалась, затрудняя работу. Углублялись, расширяли и снова углублялись. Казалось, это не закончится никогда. Кто-то тяжело облокотился на плечо, но тут же сорвался и повалился в грязь. Отдуваясь, к нему подошёл Олег и звонко ударил по щеке, мужичок всхлипнул и, застонав, поднялся.
Ветер продувал насквозь, выбирая тепло с разгорячённых тел, снег залеплял глаза и уши, набивался за воротники, деревья тревожно скрипели. Густая метель накатывала белым слепым валом, то отступала, то набирала полную силу. Постепенно одну за другой начали ставить опоры, тут же срубленные и набитые у навершия сучьями крест-накрест, к уже установленным ладили перекрытия. За отсутствием фонарей внутри развели небольшой костерок. Теперь удушливый горький дым мешал дышать, но его нервное пламя давало достаточно освещения для работы.
Вечером отец Никодим подозвал вконец обессилевшего Николая и прокричал в самое ухо:
– Снежана преставилась! Бери кого-нибудь и зарой подальше!
Его хриплый голос заглушил ветер. Звонарчук коротко кивнул и, спотыкаясь, побрёл к чернеющему проходу. От долгого напряжения Николай стал молчаливым и раздражительным. Землянка предстала перед ним неровным сырым квадратом, два на два метра, с низким рыхлых потолком.
Олег сидел на бревне и лениво наблюдал за стройкой. Брать его было нельзя, даже сейчас за подопечными нужен присмотр. Скоро он поднимется и загонит всех внутрь.
Пашу резко дёрнуло и развернуло. Кто-то неприятно дохнул в лицо. Уставившись остекленевшим взглядом перед собой, он не сразу узнал Николая. Звонарчук тряхнул ещё раз.
– Пойдёшь со мной, – коротко сказал он и вышел.
Паша ещё недолго постоял, приходя в себя, и на негнущихся ногах последовал за ним. Когда они открыли дверь автомобиля, Снежана сидела в той же позе, но уже не дышала.
– Чего встал? – гаркнул вдруг Звонарчук. – За ноги бери!
Оробевший Паша взялся за щиколотки и осторожно потянул.
– Тяни сильней, не хрустальная.
– Мы её с собой возьмём?
Голова Снежаны со стуком ударилась о порог.
– Ты совсем идиот? – тут же совладав с собой, Николай весело прибавил. – Она уже там…на небесех.
Со всех сторон их обступали деревья, ноги вязли в рыхлом снегу, долгое время слышалось только надсадное дыхание и шорох быстро коченевшего тела. Чувствуя неприятную тяжесть Снежаны, Паша невольно думал о том, как ей повезло. Господь призвал её до судного дня, избавив от мучений, которые совсем скоро обрушатся на землю. Наконец Звонарчук отпустил руки и облегчённо вздохнул:
– Тяжёлая, чёрт.
Он с наслаждением закурил и тут же почувствовал на себе изумлённый взгляд Реутова. Выплюнув сигарету, Николай досадливо кашлянул и повернул к машине. Закапывать он её не собирался. Паша сразу отстал и догнал его уже на поляне. Звонарчук стоял неподвижно лицом к землянке, в темноте почти ничего нельзя было разобрать. Над поляной стояла какая-то дикая опустошающая тишина.
– Доигрались, – потрясённо прошептал Николай.
Холм заметно просел, заживо похоронив под собой всех разом. Стараясь не шуметь, Паша стал медленно отступать под защиту деревьев. Что-то заставляло его сейчас быть подальше от этого хрупкого улыбчивого человека. Опомнившись, Звонарчук медленно обернулся и шагнул к Реутову.
– Паш, ты чего? – недоумённо спросил он. – Их же откопать нужно, они же живые ещё.
Николай засунул руки в карманы куртки и сделал ещё один шаг:
– И стал я на песке морском,… и увидел выходящего из моря зверя с семью головами и десятью рогами… Помнишь?.. Зверь, которого я видел, был подобен барсу; ноги у него – как у медведя, а пасть у него – как пасть у льва.
Звонарчук вынул из кармана нож и рванулся к нему. Чудом увернувшись, Паша нырнул в заросли шиповника, вскочил на ноги и побежал. Он спотыкался, падал, вставал и снова бежал. Снег жёг лицо, воздух закипал в лёгких, с хрипом вырываясь наружу. Когда ноги перестали слушаться, он встал на четвереньки и пополз, впервые за многие дни ему захотелось жить. Непреодолимый страх придавил его так, что Паша готов был кричать, выть, скрести землю ногтями.
– Пашок, брось дурить, пошутил я, – раздалось где-то далеко в темноте. – Но знаешь что? Я тебя прощаю, ибо сказал Господь: возлюби ближнего своего, как самого себя. Выходи и мы с тобой поговорим, я ведь не зверь какой. Паш? Паша?!
Задержав дыхание, Реутов замер и прислушался.
– Ладно, слушай, я с тобой поделюсь. – Николай подошёл ближе. – Я экономист, все его счета вёл, даже часть недвижимости на мне висит. Долю Олега тебе отдам, ему теперь ни к чему. Хочешь?!
Звонарчук сделал паузу, переводя дух. Он надеялся по шороху определить место нахождения Паши.
– Мы вас, сукиных детей, всех закопать хотели. Выходи!
Паша не шевелился. Звонарчук долго ходил кругами и, наконец, не выдержав, прорычал:
– Да и чёрт с тобой, сам сдохнешь!
Реутов поднялся и осторожно двинулся к дороге. Микроавтобуса нигде не было. Спрятав промёрзшие кисти рук в подмышки, он потерянно побрёл по колее. Снегопад прекратился, открыв колкое звёздное небо, воздух сделался прозрачным и звонким. Настойчиво клонило в сон.
* * *
Очнулся Паша на своём топчане. Он плохо помнил, как его подобрали и привезли сюда. Зачем-то назвал деревню Сырочи. В доме было жарко натоплено и…пусто. На столе аккуратно лежало несколько мятых бумажек.
Он кисло улыбнулся, встал с постели и долго ходил по комнате, не зная чем себя занять. По привычке упал на колени и тут же порывисто встал. Слова Иисусовой молитвы только что были готовы сорваться с губ, но он стиснул зубы и приказал себе забыть их. Никаких больше молитв, никаких поклонов.
С улицы кто-то крикнул. Паша выглянул сквозь забранное морозцем окно. За калиткой проступали причудливо-округлые очертания фигуры, казалось, не имевшей головы.
– Товаришшы! – потребовала фигура. – Выходи, дело есть! Э-эй!
Паша медленно поплёлся к калитке, сонно протирал кулаками глаза и глухо ругался, изредка всматриваясь в застывшего у плетня человека. Это оказался плотный мужик в огромной изодранной телогрейке без пуговиц. На его красном испитом лице сиреневым подглазьем отпечатался недавний разгул.
– Ты чего орёшь? – решил наступать Паша.
Мужик опасливо втянул голову в телогрейку так, что остались видны только голубые, водянистым блеском залитые глаза.
– Тебя как зовут-то сынок?
– Паша, – нехотя ответил он.
– А меня дядь Саша, – мужик протянул руку и, не давая опомниться, ловко притянул к себе. – Тока у нас и тока шшас. Меняю первосходну посуду на стакан мутного.
– Очумел что ли? – возмутился Паша, вырвавшись из цепких рук мужика.
Из-за угла докатился чуть слышный окрик. Дядя Саша явно занервничал, засуетился, вытянул из-за пазухи небольшой медный таз с деревянной ручкой и воздел над головой:
– Смотри кака вешшь! Медна, в хозяйстве как воздух.
Чтобы только отделаться от назойливого пъянчужки, Паша быстро прошёл в дом и вынес мятую сторублёвку. Окрик послышался совсем близко.
– Сашка, дрянь, стой! – обрушилась на мужика толстая взлохмаченная баба с суковатой палкой в руке. – Стой, убью!
С необыкновенной прытью мужик перемахнул через плетень, запихнул сторублёвку в карман и стал казать «дули». Выбив палкой крюк, разъярённая баба легко отодвинула вросшую в снег калитку и ринулась на дядю Сашу. Он вскрикнул, часто потрусил к дому и быстро скрылся за углом. Через несколько минут она вернулась, от бега лицо её раскраснелось, лоб покрывала испарина.
– Убёг гад, – шумно выдохнула она и, страшно посмотрев на Пашу, вырвала из рук таз. – Да-ай сюды!
Почти сразу как она ушла, показался дядя Саша. Он деловито подошёл к Реутову и крепко, по-мужицки пожал руку.
– Спасибо, товаришш! Не зря, пацанок мой, про тебя все уши прожужжал. Удочка, говорит, хорошая и человек хороший. Жить будем, Пашшок!
Как ни в чём не бывало, он вышел на улицу и скоро исчез из виду, только его хриплый голос протяжно долетал издали:
– Сколь бабы меня не встречали, всегда был обстиран и сыт. Отчалю, ребята, отчалю, до почков заел меня быт.