Он шумно втянул в себя январский воздух, хрипло откашлялся и смачно сплюнул на пропитанную пороховой гарью серую землю, после чего прислонил к глазам такой же серый цейс, взглянув в затянутую гарью серую даль, где даже горизонт не просматривался. Подери его черт, этот долбаный мир. Остались ли в нем какие-то другие краски, или все вокруг превратилось в такое же непроницаемо-серое марево, сочащееся маслянистым дождем после очередного пожара, сожравшего очередной безымянный городок.
— Перелет! Scheissverdammt! Корректировка десять градусов выше! Батарея — огонь!
Небо разорвал рев трех его «Толстух». Сорокадвухсантиметровые болванки с утробным рокотом понеслись к горизонту, где в очередном поселке окопались… Неважно даже кто, французы, бельгийцы, томми… Всем было понятно, что через четыре часа там не останется ничего, кроме разодранной на части серой почвы, будь там хоть форт, хоть город. Треснутый цейс показал удовлетворительный результат — длинная колокольня местной церкви начала медленно оседать в облаке пыли, все ускоряя свое падение, рассыпаясь на части, складываясь сама в себя. Вчера эти лягушатники положили огнем пулеметов почти полк, сегодня за их ошибку платили еще и местные жители… Сколько раз такое повторялось по обе стороны этой чертовой войны, в которой все забыли, когда было начало, которой не было конца… Которая была всегда… Земля под ногами три раза мелко вздрогнула, спустя секунды ветер донес грохот разорвавшихся «подарков».
— Герр майор! Попадание! — крик телефониста прервал блаженное забытье.
— Заряжай! — теперь у него был восьмиминутный перерыв, чтобы затянуться сигаретой, «толстухи» часто не стреляли, но представляли собой железный аргумент, против которого даже бельгийские крепости не смогли устоять. Городок был не ахти большой, наверное, тысяч на десять жителей… Если до завтра они не поднимут белый флаг, там не останется ни одного дома, куда они потом смогут вернуться. А те, кто попрятались в подвалах, найдут там свое последнее пристанище… Как и тысячи таких же неудачников по другую сторону фронта… Одно успокаивало, его ребята сейчас далеко от всей этой вакханалии…
Тогда, в четырнадцатом, все было иначе. И гаубицы у него были поменьше, всего-то пятнадцатисантиметровки, и витых майорских погон на плечах не было… И бойня эта представлялась как-то повеселее. Только тогда случилось такое, что он до сих пор вспоминать без глотка спиртного не хотел…
Молодой лейтенант, командир артбатареи, вступил в дуэль с двумя батареями французов около очередного такого же безымянного поселка. Только вот колокольня была за его спиной, началом конца стал момент, когда в середине ее вдруг камни разлетелись в разные стороны, и она сложилась, почти так же, как и та, под которой ухнула чушка его «Берты»…
Нашли его спустя три часа на перепаханной земле, среди трупов, облепленного чужой кровью, с лицом, иссеченным кирпичной крошкой, осколком в левом плече и взглядом сумасшедшего. Он все таскал и таскал снаряды к единственной уцелевшей гаубице, досылал, забивал мешочки с порохом вслед, запирал затвор… Раз за разом посылая снаряды в неизвестность, просто желая отправиться туда же… Три месяца в лазарете не сделали из него человека, иногда он жалел, что не схватил сепсис и не подох там в горячке, как те, с шрапнелью в кишках, что с коек так и не встали. Но побывав в мирных городах, где долечивался после провонявшего гноем и смертью госпиталя, понял вдруг, что уже не может видеть этих спокойных физиономий, заливавших глотки пивом, с почтением глазевших на него, теперь кавалера чертова Железного креста, ходивших в театры и бордели и без умолку философствовавших о «тяжких испытаниях», «железной молодежи», «великом будущем народа»… Пошел и написал прошение об отправке обратно на фронт, где спустя какое-то время и получил свои майорские погоны и батарею, которая швырялась далеко и сильно. «Толстые Берты» всецело оправдывали свое прозвище. Все будущее свелось к кровавой грязи на дне очередной бессчетной воронки… Фронт продолжал жрать других, и сегодня очередные зубы этого молоха снова отправились в полет за добычей…
— Герр майор! Батарея к залпу готова!
— Огонь!!! — сплюнув команду, он сплюнул на грязную землю, содрогнувшуюся у него под ногами еще три раза.
— Есть попадание! — бодро отрапортовал очкарик-телефонист. В цейс смотреть не хотелось. При таком калибре точность особого значения все одно, не имела.
— Заряжай! — Вслед за колокольней начали складываться и дома пониже, горизонт выплюнул еще три серых пыльных облака. Дураки французы, только что перепахивавшие передний край окопов своими полевыми гаубицами, стоявшими на рыночной площади этого… теперь уже бывшего поселка, похоже не поверили в то, что их уже постигло.
— Еще стреляют! Требуют поправку, сто тридцать метров левее!
— Пусть в задницу меня поцелуют! Это ветер! Не нужна тут никакая поправка, следующий залп этих колотунов прикончит! — майор знал, что говорил, следующие три снаряда сделали свое дело, несчастная площадь превратилась в Луну, батарея неприятеля заткнулась, словно ее и не было. Но он все равно отдал приказ продолжать огонь, хотя и понимал, что в проклятом городке просто не осталось никого, кто был способен поднять белую тряпку, чтобы прекратить этот кошмар, живые либо контужены насмерть, либо напуганы до смерти. Ему просто было наплевать. Он не испытывал ни ненависти, ни ярости, ничего. Ему просто хотелось снять с головы эту глубокую камуфлированную кастрюлю образца 1916 года и, взяв ее в руку, сломать нос очкарику-телефонисту, чертову восемнадцатилетнему сопляку, который все так же бодро рапортовал каждые восемь минут об очередном «попадании», подобострастно таращась в его Железный крест, с готовностью до блеска облизать пыльные сапоги. Майор попытался снять с пояса флягу с болгарской анисовой водкой, левой рукой это сделать не получилось, ее в очередной раз заклинило, «на память» о когда-то пробившем ее осколке, и пробило острой болью, каждый раз вызывавшей резь в воспаленных от порохового перегара глазах. Ладно, не левой так правой. Он без закуски выхлестал треть фляги, выкурил еще сигарету, еще раз отдал команду открыть огонь… Еще раз притворился трезвым, не очень, наверное убедительно… Хотелось вылакать все, чтобы упасть тут же и уснуть, чтобы не видеть осатаневших от усталости артиллеристов, тащивших к ненасытным казенникам «толстух» столь же пузатые снаряды в девять центнеров каждый, раз за разом докладывавшие командирам расчетов… Хотелось не слышать, не видеть и не быть. Боль в когда-то пробитом плече отдавалась болью раздираемой снарядами Земли через в хлам растоптанные старые сапоги, сквозь утробный, сытый рокот улетавших снарядов, хохотали все боги и демоны Рая и Ада, ждущие свои души на обед… Ему было жаль идиота-капитана, который командовал несуществовавшей уже французской батареей, которая когда-то стояла на несуществовавшей уже площади почти унесенного на тот свет поселка, хотя жалеть там было уже некого, дурак-мальчишка устроил свой наблюдательный пост в колокольне, которая первой и рухнула. Жаль было таких же дураков, которые там испарились в горячем ветре взрывов, вся вина их состояла в том, что у них были гаубицы, и их было много, а у него — три чудовищных мортиры, которым эта безвестная батарея была только закуской. Первые три снаряда унесли к чертям на праздник ровно пятьдесят человек, половину французской батареи (их было пятнадцать), несколько неудачников из обоза, и деревенских дураков-зевак, пришедших на площадь потаращиться на бравых вояк. Водка постепенно притупила боль. Все когда-то нашло бы свой конец. Те, кто не погиб на долбаной площади после первого падения, были добиты вторым. Команды отдавать не было уже ни сил, ни охоты, майор отдал приказ прекратить огонь, через час долбаный телефонист бодро отрапортовал, что противник покинул поселок, хотя штурмовать чертову груду кирпичей уже не было никакой необходимости, огонь пожирал все то, что не успели сожрать снаряды «толстых Берт». Да и никто на передовой не получил приказа на продвижение вперед — резервы еще не подошли, а те, что стояли в окопах, за предыдущие три дня были обескровлены артиллерией французов. Это была очередная бессмысленная победа среди тысяч по обе стороны бесконечной войны, о причинах которой забыли даже те, кто ее начал… Вашу мать, подумалось было, неужели этому никогда не будет конца. Твою мать, подумалось следом, для тех, кто здесь оказался, конец должен быть только один… Он вспоминал свои отпуска, всегда одинаковые, всегда скрывавшиеся за пеленой алкогольного забытья, сквозь которую хотя бы на короткие промежутки времени переставало быть видно лощеные хари тыловых щеголей, водящих своих шлюх с карликовыми собачками в театры, вспоминал кабаки, всегда одни и те же, самые дешевые, где сидели такие же работяги, уставшие получать жратву по карточкам, вспоминал дрянное пойло, которое он предпочитал любым самым дорогим винам, просто за способность быстро вырубать мозг, который настолько отвык от мирной тыловой жизни, что просто отказывался ее воспринимать. Сегодня под рукой, которая в очередной раз отказалась сгибаться, была только болгарская водка, и он продолжал прикладываться к фляге до самого вечера, хотя кроме серого дня и ночи, другого времени суток в прифронтовой полосе уже не оставалось.
— Клаус! Готовьте батарею к транспортировке! Завтра мы отходим! — изрядно захмелевший мозг с трудом отдавал команды. — Да поскорее, не хватало, чтоб эти кретины прислали сюда аэропланы!
— Так точно! — опухший от недосыпа гауптманн побежал вприпрыжку к вкопанным в землю «толстухам». — Эй, сворачивай орудия!..
Слушать его тоже не хотелось. Работа на сегодня окончена, теперь пусть другие составляют отчеты, донесения пишут и награды получают. Можно было еще на полчаса забыться сном на сиденье автомобиля.
* * *
А потом был проклятый февраль 16-го… «Убийцы фортов», как их называли в Антанте, показали себя во всей красе. Начался февраль с полупьяного вестового, каким-то непонятным образом просочившегося в барак с пакетом:
— Герр майор, вам пакет из штаба! — детина едва стоял на ногах, на коленях были следы извести, какую-то часть пути он явно проделал на четвереньках.
— Ну давай, раз добрался… Ну и вонь…
В ответ на это вестовой попытался снова рухнуть на пол, но удержался на ногах:
— Оссс…мелюсь доложить, я нездоров.
— Пакет давай, знаю я все о твоем здоровье, пьяница несчастный… Сам-то когда начал, а, ефрейтор?
— Ввв…чера… — сквозь икоту пробухтел детина, — разз…решите обратиться?
— Да не вчера, дурень, а когда? — майор вытащил из ящика стола пузатую бутыль с чем-то мутным, — на ноги хочешь встать? Садись! — с этими словами он достал два коротких стакана для виски — трофей из перемолотых английских окопов, — Выпей, горемыка…
Из угла подал голос денщик, он же телефонист:
— Осмелюсь доложить…
— Я не с тобой разговариваю, свинья телефонная, а с ефрейтором, так что… Marsch heraus, du Arschgesicht! Меня Ульрих зовут, Ульрих фон Юрт, — обратился майор уже к ефрейтору, тот, выпив, начал приходить в себя, и вроде начал понимать окружающий мир.
— Карл Каблов, комиссован после ранения, для гарнизонной службы, герр майор…
— Можешь забрать бутылку с собой, мне еще привезут, значит, тоже после ранения… А тебя-то где?
— В пятнадцатом…
— Меня годом раньше… А потом дали этих… Коров пасти, — он ткнул большим пальцем через спину, за окно, там, на плацу красовались укутанные в брезент мортиры, — Вот, гоняю теперь этих красавцев, пускай потаскают как следует… Что ж у тебя там?.. — майор лениво разорвал пакет, — Мать твою…
В пакете предписывалось в пределах некоторого времени, которого, по счастью, пока было достаточно, подготовить батарею к маршу, погрузить орудия и личный состав на эшелон. Курсом на чертовы французские крепости, которые только его «толстухам» и были предназначены:
— Что ж, ефрейтор Каблов, нам придется закончить нашу беседу… Мой водитель отвезет вас в расположение вашей части или куда прикажете. И еще, Карл, не ходи пьяным по городу, тебя свои же пристрелят… А нам пора… — выходя из барака он хрипло заорал:
— Ну, и что расселись, сонные хаммельнские крысы?!! К маршу готовьсь!
Drei! Vier! Amen and attack!
(Powerwolf)
* * *
We are cursed and denied
Holy Lord of dynamite
And at midnight forever we are
Die, die, dynamite!
(Powerwolf)
21 февраля 1916 года началось то, что уничтожило его судьбу окончательно. Грохот фронтовой артиллерии заглушался разрывающим само мироздание ревом трех «толстых Берт», небо даже днем стало практически непроницаемо-черным, бесчисленные сполохи взрывов на горизонте вскоре слились в один огромный пожар, сжиравший каждую минуту десятки жизней…
Там горел бетон, там плавилась сталь, там в пламени бившейся в агонии Матери-Земли возносились на небо и проваливались в ад сотни и тысячи несбывшихся надежд выжить и жить, там кипело адское кровавое варево, там вершила свой суд Великая Мясорубка, к которой Ульрих фон Юрт приложил и свою длань, став навек неотъемлемой частью этого инструмента по превращению живых душ в простой человеческий фарш на дне бесчисленных воронок, став Судьей и Вершителем приговора, став Жнецом и Четвертым всадником, имя которому — Смерть. Перед началом этого конца что-то бормотал полевой священник, он его не слушал, он просто прощался в очередной раз, и снова навсегда, с синим небом, с лесами на горизонте, с полями и деревнями. А потом собрал их все единым серпом, массой почти девять центнеров. Пятнадцать тысяч стальных звезд, скрытых в каждом шрапнельном снаряде, сняли озимые с полей, которым уже не судьба была принести урожай, и щедро засеяли их смертью. Фугасы смели дома, деревья и постройки. Тяжелые бетонобойные проникли в глубину бесчисленных бункеров, блиндажей и укреплений, разбивая форты, огнем горящей пикриновой кислоты сжирая тех, кто надеялся спрятаться от всего того, что уже горело и рушилось на поверхности в очередной раз убитой планеты. Небо плакало черными жирными каплями, горизонт снова скрылся в рыже-сером мареве, цвета пропали, снег растаял под пламенем, сожравшим небо и землю, пока снова вокруг не остался только серый пепел, каждые 8 минут взлетавший с перерытой почвы, каждые прочие секунды взлетавший от ударов батарей таких же, как и он, сошедших с ума лейтенантов и майоров, капитанов и полковников… Многие из которых сами стали таким же жирным дождем, слившимся с сожженного неба, и серым пеплом, взлетевшим ввысь… Вот вам и все Вознесение, вся ваша благодать, господин фельдкурат… На это ты нас и благословил… Или твой всеблагий бог…
В какой-то забытый момент на пятом часу этого рукотворного ада он увидел лицо Клауса, трясущееся, все в слезах от осознания содеянного, его почти бессмысленный лепет вырвал его из небытия:
— Коммандант! Да когда же… Когда же это закончится… — гауптманна трясло, он был невменяем. Майор увидел подбежавшего святого отца с крестом наготове, бормотавшего что-то бессвязное и успокаивающее сыну, потерявшему рассудок от гибели мира вокруг:
— Сын мой, все это во имя Госпо… — фон Юрт внезапно сорвал с головы каску и ударил священника по лицу так, что тот на месте упал мертвым:
— Ничего хорошего он тебе не скажет, Клаус, вставай и работай! Солдаты! — заорал он расчетам, которые уже падали от усталости, бессилия и страха содеянного: — Вы хотите проповеди? Я вам ее произнесу! Вот он обещал вам, что Бог услышит ваши молитвы? Я расскажу, как до Него достучаться! Вот ваши алтари! Вот ваши распятия! И вот ваши требники!!! — залитой кровью каской он показывал на орудия, снаряды и полузаряды, сложенные невдалеке. — Если бог не услышал молитв этого пропащего, — взгляд на труп священника, — то пусть услышит вопль тех, кого вы отправите к нему. Заряжай!!! Верши, мать вашу, волю небес!!!! Обретите благодать, может Он услышит ваши молитвы о спасении через вопли гибели ваших врагов! Разорвите к чертям твердь небесную и земную, пусть Он услышит этот грохот, может и обратит на вас внимание, сонные мухи!!! Клаус! Смени этого очкарика, — телефонист упал в обморок, — и командуй! Сожгите этот сраный мир, сгорите сами, тогда и обретете покой!
Безумие следующих четырех часов поглотило и его самого. Вместе с рядовыми и ефрейторами он вставал к лафетам, досылал, наводил, корректировал, отправлял к горизонту снаряд за снарядом. Земля тряслась под ногами, небо пролилось черным ливнем, горизонт испарился в рыжем пламени. Спустя девять часов кошмара личный состав во главе с майором молча пополз по палаткам и уснул мертвым сном, оставив мертвого фельдкурата лежать лицом в камнях, залитых масляным черным дождем вселенского Ада, вознесенного во имя Господа и Отечества. Хотя никто уже не помнил ни про того, ни про другого. Ад творили ради продолжения ада. Кто-то узрел Всевышнего, кто-то поминал чертей.
Так прошли последние четыре часа из девяти…
— Заряжай!… — 7 минут — Целься! — еще минута — Огонь!… — дрожь земли под ногами, и снова: — Заряжай!!!
Двести два раза дрогнула земля под их ударами, прежде чем затихла, убитая.
* * *
Безумие продолжилось и на следующий день, потом батарея свернула и разобрала свои тяжеленные мортиры, пристегнула к тягачам и медленно поперла вслед гибели, которую несла почти двое суток подряд. Усталые лошади не поспевали за машинами, им дали отдохнуть, бросив обозников, а сами расчеты пошли вслед мортирам, перемешивая коваными сапогами серо-бурую грязь когда-то ровной дороги.
— Ульрих… Эй, герр майор! фон Юрт! — Клаус кивнул в сторону пересекаемого их процессией перекрестка, — смотри, Ульрих, это… Это ведь мы сделали.
— Ну да… Пожалуй, ты прав… — снова ни чувств, ни эмоций, на перекрестке красовался бетонный купол бункера, обозначавшего какой-то блокпост. Снаряд проломал полутораметровую крышу, расплескав бетон, словно воду, крошка валялась повсюду, и подорвался уже внутри. Толстенная бронированная дверь была вырвана огненным ураганом и торчала метрах в сорока из изрытого воронками поля. В одной из амбразур, наколотое на остатки пулемета, висело, словно сросшееся со своим оружием, обугленное тело одного из защитников. Остальные, вырванные тем же взрывом сквозь другую амбразуру, были размазаны по стенке бункера напротив, превратившись в кроваво-коричневые тени на треснутом бетоне. В ту же стену было вбито стволом казематное орудие, сорванное с лафета, словно пригвоздившее одну из теней. Соседний бункер был расплющен в лепешку снарядом, взорвавшимся в толще крыши.
— Ульрих. Это же кошмар… А если бы это мы…
— Успокойся, Клаус, неужели ты еще не понял этой простой истины? — фон Юрт посмотрел на него, — это и есть мы… Когда ты вернешься домой, ты поймешь, друг мой, почему я так сказал… Сейчас ты скучаешь по дому, а вернувшись, будешь им завидовать. Так и будет, Клаус, не спрашивай, почему.
— Да ладно, дома, поди, заждались, — Клаус хрипло усмехнулся, — герр майор, сомневаюсь, что такое возможно!
— Тогда прими это как истину и молись, чтобы война не кончилась никогда. Странно, что ты еще этого не понял… Этот француз — это и я, и ты, и каждый из этих ребят. Будь у него погремушка размером с нашу — нас бы размазало вчера по лафетам…
Клаус не стал дослушивать, он вдруг сорвался на шепот:
— Телефонист донесет на тебя за фельдкурата.
— Тогда сделай его мародером, — фон Юрт кивнул невзначай на две банки тушенки, лежавшие на обочине, очевидно, вынесенные взрывом из того же бункера, — Ты знаешь, что бывает за мародерство… Вот ведь гад, а смотрит, словно в зад целует. Правда, тебе придется его замещать.
— Не страшно, я привык, пока этот осел в обмороке отдыхал… Кстати, а куда дели фельдкурата, Ульрих?
— Да там же, наверное, и валяется. Труп есть труп… В следующий раз аккуратнее по скользким камням ходить будет. И не лезть, пока люди работают, — оба расхохотались, довольные, а вечером на построении, перед строем был расстрелян телефонист, у которого в подсумке, помимо двух банок французской тушенки, был обнаружен еще и приличный сверток красного шелка и две пары женских панталонов и бюстгальтеров. Это стало неожиданностью даже для Клауса, которого передернуло от увиденного. Он только и произнес:
— Страшно думать, что он сделал с их хозяйкой…
Фон Юрт только и заметил, когда погребальная команда уволакивала труп: — Вот ведь крыса, бабьи шмотки запихал вместо противогаза.
Противогаза при покойном не обнаружили вовсе.
* * *
Мясорубка набирала обороты. На третьи сутки батарея заглохла, снаряды кончились, новых еще не подвезли. Артиллеристы разбрелись по останкам недалекой деревни в поисках чего-нибудь интересного, полезного, или просто съедобного. Мало что осталось от разодранного железным градом поселка, единственное, что за ним было, так это огромное поле, проросшее целым лесом наскоро сколоченных крестов могил солдат и местных.
— Помнишь, майор? Тоже ведь наша работа… Мы били шрапнелью и фугасами…
— А, это та самая деревня, с колокольней. Да, Клаус, все, что мы сеяли, здесь и проросло… А вон там, под колесом пушки, вместо надгробья, наверное, их командир… Мир его праху. Я тебе истинно скажу, все это зря… Дальше десятка километров мы все равно не пройдем, все эти победы гроша ломаного не стоят…
— Ульрих, скажи, на кой черт нам все это? До войны я егерем был, рядом с Хаммельном, леса сажал, выращивал… Помнил каждое деревце, все до единого. А чем мы засеяли этот лес? Что мы скажем тем, кто остался дома, когда вернемся? Здесь нам нечем гордиться…
— Тебе следует запомнить и этот лес, Клаус. Каждого, в кого наши побеги угодили. Тыловые крысы в штабах только и бредят величием. А в чем оно? До вас у меня два десятка ребят было, как и у этого, наверное… А чем кончилось. Деревню, где мы стояли, французы раскатали за час… И такое же поле рядом проросло. Из тех, кого собрать смогли… Выпить хочешь? — майор передал приятелю флягу.
— Не грех, Ульрих… Сложно тут без этого… Хреново, что мы это видим…
— Это великолепно, что мы это видим, Клаус… Если бы мы этого не видели, мы были бы, как тот чертов фельдкурат…
— Наверное, ты был прав, что размозжил его череп. Хотя я до сих пор не пойму, как ты не побоялся…
— Вряд ли прав… Но меня всегда воротило от этих чистоплюев… Как-то раз мне приспичило исповедоваться, так вот я тогда его спросил, куда ж после смерти попадут те, кто выступил на стороне противника, он ответил, что, естественно, в ад, ведь они неправедны. А кто здесь праведник, что мы, что они, у нас руки по уши в крови… А священники благословляют нас на убийство именем всеблагого господа… Начали-то войну именно мы, и кто в этом теперь виноват? Пускай этот фельдкурат на том свете посмотрит всем этим ребятам в глаза, что он им скажет?
— Я бы прощения попросил… Хотя не знаю, что сказал бы этот кретин, он-то до последнего себя праведником мнил, но после такого… Ульрих, ты тогда… Наверное, совершил самое богоугодное деяние в истории человечества.
— Эээ, Клаус, ну теперь у него точно достаточно времени подумать, — майор печально ухмыльнулся, — богоугодник, мать его… Пустобрехи и болтуны, короли и штабисты, идеалисты чертовы… Знаешь, вообще-то, конфликт идеалов — это прекрасно… Что идеалы всегда лживые, это по-человечески, такова уж наша скотская порода. Но средства разрешения конфликта… Всегда от дьявола. И всегда с благословения именем господа, а это противнее всего… Пошли в лагерь, ни черта мы тут не найдем… Все нашли, что сами и сделали… Только собирать я этот урожай никому не желаю… Пусть лежат спокойно…
* * *
Несколько месяцев продолжалось одно и то же: с утра батарея заряжала орудия, наводила, пристреливалась, до вечера колотила в неизвестность, добивая все живое, что могло еще ползать, вечером наступал перерыв. Как назло, боеприпасы подвозили постоянно и регулярно, нормального отдыха не предвиделось, артиллеристы спасались кто как мог. Солдаты отбирали у санитаров и жрали опиум, припасенный санитарами на самый крайний случай, офицеры пили все, что пахло спиртом, и отбирали опий у солдат и опять-таки жрали его.
Усталость накапливалась, работы не убавлялось, фронт застрял, опиум заканчивался, пепел сыпался с неба, противник не отступал, резервы подошли к концу… Злые и одуревшие, артиллеристы поубивали бы друг друга, если бы не тот простой факт, что они все едва таскали ноги от усталости. Дни сливались в недели, недели в месяцы… Но от чертовой деревни батарея не отошла ни туда, ни обратно ни на шаг. Прислали нового фельдкурата, какого-то юношу из духовной семинарии. Тот попытался было устроить скандал — был утерян походный складной алтарь, который, естественно, никто из батарейных не подобрал, а ему, видите ли, сообщили, что он при батарее остался, где он теперь был, наверное, никакому богу и черту известно не было. Скандал был мгновенно прекращен Ульрихом фон Юртом лично. Тот просто выволок палаш из ножен и ласково спросил фельдкурата:
— Отче, хотите найти походный алтарь? Он у вашего предшественника, могу проводить.
Фельдкурат после этого являлся исключительно на завтрак, обед и ужин. Против, как ни странно, никто не выступил. Впрочем, это не мешало фон Юрту периодически ловить священника и принуждать к распитию разного «чего-то найденного внутри фляжки». Семинарист оказался чрезвычайно хорошим собеседником в вопросах, весьма далеких от религии, причем, со временем привык и всячески желал встречи с фон Юртом по поводу и без. Дурдом стремительно набирал обороты до одного прекрасного утра, когда вдруг неподалеку раздались непонятные хлопки, и дежурные дурными голосами, лупя палками в подвешенные на столбах кастрюли и рельсы, заорали, отплевываясь и натягивая противогазы, чуть не захлебываясь в стремительно наползавших желто-зеленых облаках:
— Газ! ГАЗ!!!! ГАЗ!!!!!
Противник подтянул дальнобойную артиллерию. Думать было некогда, уходить — некуда. Куда уйдешь от ядовитого ветра, запечатанного в тонкие ампулы, влекомые стальными скорлупками:
— ГАЗ!!! ГАЗ!!!! ГАЗ!!!!!
Их застали врасплох. Следующие полтора часа, пока продолжался обстрел, они лежали, забившись резиновыми мордами противогазов в грязь, а вокруг все хлопали и хлопали химические снаряды. Телефон трещал, никто не мог понять, что и откуда у них требуют — мало что можно услышать, когда на голову натянут резиновый колпак. Лошади порвали поводья и разбежались, никто даже не подумал их ловить — животные поступили куда умнее людей, которые все лежали мордами в грязи и ожидали продолжения — фугасов или шрапнели. Но почему-то продолжения не было. Когда ветер рассеял ядовитый дым, Клаус первым делом помчался к телефонному аппарату, от которого в потоке ругани какой-то штабной крысы узнал, что передний край обороны смят, потом два раза перешел из рук в руки, наконец, оставшись за французами. Теперь требовалось выбить их оттуда. Фон Юрт затребовал заряжать шрапнелью, когда орудия, наконец, плюнули огнем, пришла новая корректировка — засекли батарею французов. При этом тут же затребовали повторения удара по окопам… Гауптманн остервенело кашлял и плевался — он все же вдохнул ядовитой дряни.
— И что они там думают, — поругивался гауптманн, — герр майор, они рехнулись? Мы не можем отработать две цели одновременно. С нашими «дамами» нам бы одну успеть…
— Клаус, думай сам… Если мы накроем окопы, нас потом накроет батарея, если мы не накроем окопы, то полягут те, кто через час будут их брать. Если мы накроем батарею, нас отдадут под трибунал… Черт с ними, все одно подыхать, бьем по окопам! Дистанция — семь, корректировка по ветру три градуса! Огонь по готовности!
Расчеты захлопотали вокруг «толстух». Одна, вторая, затем третья плюнула пламенем. На горизонте гулко хлопнуло. Раз, другой, третий… Клаус оторвался от телефона:
— Три градуса вверх!
— Три градуса вверх, осколочный! Огонь по готовности! — фон Юрт продолжал отдавать команды. Еще три выстрела.
— Прекратить огонь, там пехота в атаку поднялась! — гауптманн бросил трубку, ждать результатов ему не хотелось, легкие нестерпимо жгло, перед глазами плыли круги. Он ждал ответа батареи французов. Но вдруг над головой пророкотали несколько громадных самолетов, вокруг которых просто роились истребители сопровождения. Один из бомберов отстал, волочась совсем низко, щедро распластывая за собой жирный дымный след с редкими проблесками огня.
— Вот оно что… Это «Цеппелин-Штаакен»… — отметил майор, — похоже, они накрыли их батарею… Странно, что нам дали те же координаты.
— Все они не более чем идиоты и паникеры, герр майор. Если бы мы это исполнили, теперь бы под суд пошли… Стадо тыловых кретинов. Нами командуют идиоты! Мы чуть не угодили под трибунал из-за толпы кретинов! — Клауса неудержимо трясло то ли от бешенства, то ли от очередного приступа кашля.
Бомбовоз накренился, с рокотом прошел прямо над поселком, пытаясь найти место для посадки. Со стороны бескрайнего кладбища послышался грохот и треск.
— Десять человек со мной, санитары тоже! — крикнул майор, — пошли посмотрим, есть там кто еще живой или нет…
Спасти удалось одного из пилотов и бортстрелка. Остальные были мертвы еще раньше, авиация французов времени тоже зря не теряла. Стрелок бредил, у него пуля засела в позвоночнике, другая прошла сквозь легкие. Пилот отделался пулей, раздробившей левую кисть, его постоянно рвало, сказалась жесткая посадка. Пока санитары готовили их к отправлению, стрелок умер. Собрались похоронить. Фельдкурата нашли неподалеку, в старой французской траншее, в горячке боя про молодого семинариста никто не вспомнил, а когда спохватились, было уже поздно. Лицо его было изъедено газом, он выкашливал куски сожженных легких, но кричать и шевелиться уже не мог, в отравленном организме уже не было воли к сопротивлению. Санитары приволокли умирающего к штабной палатке, но никто не знал, что же теперь с ним делать.
— Ульрих, нам явно не везет на общение с Богом… Несчастный мальчишка…
— Да уж, — майор снова приложился к фляге, — может взять пистолет, а?
— А что еще остается, — сказал Клаус, подавившись новым приступом, — черт, майор, я не могу, может ты?
— Эй, санитар! Морфий у тебя еще остался? — крикнул фон Юрт.
— А смысл? Безнадежен… Вот у летуна пуля в руке, так ему я дал.
— Дай и этому! — фон Юрт перешел на шепот, — Пусть просто уснет, все лучше, чем так. Давай, не скупись, пусть помрет спокойно, — майор нервно закурил.
Через какое-то время хрипы прекратились. Врач пощупал пульс: — Готов. Герр майор, разрешите похоронить их рядом с французами? Да и тех, из самолета. Все одно кладбище, не важно, чье…
Фон Юрт почесал каблук правого сапога и тихо сказал:
— Мы все валяемся на одном огромном кладбище, разница лишь в том, что мы еще топчемся в очереди вниз… — подумав несколько секунд, он добавил: — Вчера мне снилось, что мы драпаем.
На следующий день пришел приказ свернуть артпозицию и отправляться на переукомплектовку в тыл. Стволы были разодраны до предела и выработали все ресурсы, орудия отправлялись обратно на завод. Гауптманна окончательно разбила лихорадка, его спешно отправили санитарным эшелоном, следом отправились еще пятеро отравившихся. Через неделю погрузили и отправили весь личный состав и орудия. Наступление снова застряло, они стали снова никому не нужны.
* * *
— Докладываю! Гауптманн Клаус Дорбергер по месту службы после излечения и отпуска прибыл!
— Приветствую вас, герр гауптманн… — жирный батарейный писарь лениво вылез из-за стола, на котором свернулся ничуть не менее жирный батарейный кот. Узрев гауптманна, кот соскочил на пол и обрушил целый водопад на гудящую голландскую печь, отчего у всех присутствующих защипало глаза. Писарь, не обратив на него никакого внимания, продолжал: — Майор в увольнении в городе. Распишитесь вот в этих циркулярах… Здесь о прибытии, здесь о получении довольствия. С новым годом, герр гауптманн. Майор просил передать, что сегодня вы свободны и можете прогуляться. Он устно приказал найти его по прибытию.
— Прошу указать мне место его расположения, ефрейтор!
— Да опять в этом… Как его… Аааа, «Интеллигенте» сидит. Он там все выходные проводит. Триста метров ниже по улице.
Клаус молча направился за ворота гарнизона и далее, пока не уперся в зашарпанную дверь соответствующего учреждения. У входа двое полицейских отдирали от перил пьяного до беспамятства престарелого хозяина заведения, огромного жирного деда, который кричал на корявом австрийском диалекте и отбивался ногами:
— Он проиграл мне в карты!!! Besscheiss’na Major!!! Верни долг! Du Arschkopf!
Жена кабатчика, под стать ему, дородная баба лет пятидесяти, пинала его ногами в колышащиеся бока и орала, словно северный медведь:
— Иди, отдохни недельку в кутузке, кретин! Какие карты??? Я же говорила, черта было с ним спорить на Сомму, причем тут карты?!! Черта было с ним спорить, старый ты павиан???
— Черта ты спорил про Сомму! — приговаривал бородатый полицейский постарше, блестя стальными зубами. Младший, с протезом вместо левой руки, в котором Клаус с удивлением узнал того сбитого пилота с «Цеппелин-Штаакена», кряхтел и молча остервенело лупил деда-кабатчика дубинкой в правой руке.
Потом полицейские вдвоем били кабатчика по толстому заду, он продолжал орать и сопротивляться. Не обращая внимания на это интересное свинство, Клаус прошествовал внутрь «Интеллигента». Взору его открылся преинтересного вида кабак-кабаре-бордель, полный веселой пьяной солдатни, средней категории проституток и каких-то сомнительных личностей в штатском, записывавших иногда что-то мелким шрифтом в блокноты. За одним из столов в центре, спиной к сцене, словно возглавляя сей праздник жизни, сидел Ульрих фон Юрт собственной персоной, стол пред ним украшали восемь пустых литровых пивных кружек, две были полны. Пол вокруг него был щедро удобрен куриными костями. Заметив капитана, майор грузно встал из-за стола, свалив случайно две пустые емкости на пол:
— Аааа, servus, kamerad!!!! — фон Юрт весело махнул рукой в сторону разбитой тары, — вот и салют новоприбывшим! Можешь говорить, что хочешь в этих гостеприимных стенах, меня здесь все знают. Девок здесь не заказывай, попадаются грязные, я одного уже расстрелял за это перед строем, чтоб личный состав не заражал! Лучше соврати какую-нибудь красавицу с этого милого городишки, они там чистые, лично проверил, — он гордо показал на сомнительного в штатском, — я гуляю с его дочкой, но ее не трогать, у нас скоро помолвка! Его тоже! Хоть и из полиции, а нормальный, наших не сдает, сам с Вердена вернулся, под нашу же газовую атаку попал!
В ответ на эти слова один из сомнительных в штатском достал блокнот, затем посмотрел на майора, на огромный «Маузер» на майорском поясе, устало улыбнулся и спрятал блокнот навеки, заказав официантке с круглым крупом литр шнапса. Майор, громко грохоча сапогами, усадил Клауса за свой стол, придвинув ему пиво, после чего грохнулся напротив:
— Как отпуск, старый друг? А я говорил, драпать будем! Мы просрали на Сомме! Как раз, когда нас увели с Верденского плацдарма!!! — он нагло смотрел в сторону сомнительных штатских и нарочно громко продолжал смаковать свои же реплики. — Нам! Всыпали! По! Заднице! На! Сомме!!!!
— Не могу понять, чему вы радуетесь, герр майор, — Клаус опасливо поглядывал в сторону сомнительного в штатском, — армия потерпела поражение, да и нам, насколько я помню, досталось…
— Я радуюсь, что пью сегодня бесплатно благодаря этому!!! А вон тот дурак, сосед моего будущего тестя, тоже из тайной полиции, еще должен мне за Верден!!! Вот у меня его расписка о денежном пари!!! — он весело достал и всем продемонстрировал на вытянутой руке помятую бумагу с печатью нотариуса. — Что, осел? Не был под Верденом? А я был! И мой товарищ Клаус Дорнбергер! Просрали! Пои меня теперь еще месяц! — Повернувшись к гауптманну, он продолжал, — А теперь, дамы и господа, не будем о плохом, всем счастливого рождества, и с новым тысяча девятьсот семнадцатым годом! Да здравствует победа!
Кабак хором повторил бравый боевой клич в сотню пьяных глоток. Из-за дверей послышался треск отъезжающего полицейского автомобиля, потом в них вплыла счастливая «мадам», проводившая мужа «на отдых». Облегченно вздохнув, усталая баба счастливо улыбнулась:
— Еще пива, герр майор?
— Да, четыре! Согласитесь, Клаус, гораздо приятнее, когда тебя обслуживает достойная пожилая женщина, а не эти сопливые вертихвостки… И наконец, о главном, ради чего я тебя сюда и пригласил. Именем Его Императорского Величества, поздравляю с получением высокой награды!
Ошеломленный, гауптманн вытянулся и клацнул каблуками, браво козыряя правой рукой и держа кружку пива в левой, словно маршальский жезл. Майор полез в боковой карман кителя, достал кипу мятых бумаг, наполовину сгрызанный сухарь и коробку. Все это он протянул капитану:
— Найди там карандаш и приказ! Распишись, друг мой, и прицепи Железный Второй степени на китель! Ага… А теперь выпьем за это и за тебя, пока мы живы!
* * *
А еще три недели спустя батарея снова застряла неподалеку от очередного разбитого артиллерией французского поселка. Вечером в штабной блиндаж ввалился вымазанный окопной грязью фон Юрт, волоча с собой огромный мешок, битком набитый всякой вкусной снедью:
— Господа офицеры, прошу к ужину! Выменял на ящик патронов для своего «Маузера» у пехоты из окопов. Мне столько все равно ни к чему, а им пригодятся. Там еще копченая коровья нога, это я с поселка приволок, вчера там мясника повесили за шпионаж, ему она все равно не понадобится, сдайте ее повару, пусть наши солдатики в кои-то веки нормально пожрут… Если местные не растащат, завтра еще припру.
— Ооо, да тут тушенка? — гауптманн с воодушевлением потрошил мешок, выкладывая на стол различные прелести жизни, — откуда?
— Пехтура под прикрытием нашего огня делала набеги на их окопы. Кстати, специально ради этого. Двадцать человек положили… Дожили, чтобы пожрать, надо сначала подохнуть…
— И куда в тыловых штабах смотрят? — брюзжал из угла толстый писарь, остервенело потроша консервную банку и делясь ее содержимым с жирным котом, — на, Вильгельм, кушай…
Усатый Вилли с чавканьем принялся поглощать угощение.
— Ефрейтор, как ты назвал своего кота? — гауптманн в очередной раз опешил. Ефрейтор не смог ответить — рот его был занят перемалыванием метровой французской булки.
— Именем Его Императорского Величества Кайзера Вильгельма! — с помпой провозгласил майор, — чем заниматься политикой, Клаус, лучше извольте жрать вместе со всеми.
Сытый кот снова напрудил на печь-голландку, вонь поднялась несусветная, но ужин продолжался. В приоткрытую дверь блиндажа пролезла улыбающаяся рожа лейтенанта, командовавшего третьим расчетом:
— Ребятки просили передать сердечное спасибо! Сегодня жрем от пуза! Черт, господа командиры, ну и вонь тут у вас…
— Его Императорское Величество изволили опорожниться, герр лейтенант, сносите стойко тяготы фронтовой службы, — злобно ухмыляясь, ответил фон Юрт, сплюнув на пол, — милостью Его, у нас хотя бы нет крыс!
Это была святая правда. Кот, несмотря на обилие жировых масс, прекрасно справлялся со своими обязанностями. Фон Юрт снял с пояса свою безразмерную флягу и разлил содержимое по стаканам:
— За победу! Извольте хлебнуть! Подарок от французов!
Коньяк был превосходен. Противно затрещал полевой телефон. Все лицезрели, как улыбка медленно сползла с сытой морды ефрейтора-писаря:
— Герр Майор, они начали артобстрел передовых позиций… Наши просят огня, иначе через час от них и воспоминаний не останется. Батареи противника предположительно засечены в восьми километрах на высоте 33…
Майор одним рывком смахнул со стола стаканы, тарелки и прочие прелести фронтовых будней, обнажив потрепанную карту, лицо его приобрело злобный вид:
— Гады, пожрать не дадут… Клаус, дистанция восемь, ориентир 33. Пошли, поработаем, раз работать некому. Выскочив за дверь, они пинками поднимали сонных дежурных:
— Тревога, тревога, дистанция восемь, цель — батарея, полный залп, заряжать осколочными!!!
Позиции наполнились носящимися артиллеристами, снова открылись казенники мортир. Минуты тянулись как вечность, наконец, захлопнулся первый, второй сожрал снаряд, стволы начали подниматься к небу. В это время ярчайшая вспышка на короткий миг полыхнула со стороны третьего орудия, на доли секунды осветив всех, волна горячего воздуха и град осколков пронеслись, сметая все живое, а потом наступила тьма.
Клаус очнулся первым. Он переполз через лежавшего ничком майора, на лицо его смотреть не смог, — тот лежал в луже крови, каска была рассечена со стороны затылка. Трава вокруг горела, траншея к блиндажу обвалилась наполовину. Спустя вечность, он добрался до полуобвалившегося блиндажа, чувствуя, как по лбу стекает кровь. С потолка рухнула балка, под ней, раздавленный, лежал толстый ефрейтор, голова его превратилась в фарш. Толстый кот трясся в углу от ужаса. Телефон был цел, трубка валялась на полу рядом. Не обращая внимания на отчаянные вопли оттуда, он прохрипел в ответ:
— Ребята, поддержки не будет… Разрыв снаряда при зарядке орудия…
— Да пошли они в задницу со своими окопами, Клаус! — за спиной в дверном проеме стоял фон Юрт, зажав тряпками лицо. Среди кровавых сгустков, сползавших вниз, гауптманн смог рассмотреть только бешеные глаза майора, чем тот говорил, пока оставалось непонятно, тем более что в глазах снова начинало стремительно темнеть. Фон Юрт оттолкнул полуобморочного гауптманна, отобрав трубку, два раза ударил по рычагу и диким голосом заорал:
— Давай эваковзвод!!! Эваковзвод! Срочно требую помощи, да, фон Юрт! Батарея уничтожена, взрыв боеприпасов при зарядке! Нам нужны санитары, чем больше, тем лучше! — затем он бросил трубку на пол и медленно осел следом, обняв трясущегося от страха кота. Последнее, что теряющий сознание гауптманн услышал, был тихий шепот майора:
— Не бойся, Вилли, все хорошо… Все хорошо, Вилли, скоро мы поедем домой… Скоро мы поедем домой… Черт, как же спать хочется… Спокойной ночи, Вилли…
* * *
Новоявленный майор Клаус Дорнбергер, почти стыдясь, зашел в «Интеллигент». Возвращение в часть ничего хорошего не обещало, он действительно не нашел лучшего выхода, кроме как напиться. В «Интеллигенте» было людно, но, как ни странно, почти не было сомнительных личностей из тайной полиции, а единственный, что присутствовал, при виде Клауса тотчас встал и покинул заведение. Клаус вспомнил фон Юрта, его насмешки над агентами… Заказал себе пива, того самого, что так любил майор… Целый год прошел с той ночи, когда разорвался снаряд их «Берты»… Разорвался при зарядке, так и не отправленный к неприятелю. Почти год в беспямятстве и безумии… Почти год в чертовой кровавой мастерской по перекройке человеческих тел… И какой кретин назвал этот кошмар «госпиталем»… Трупорезка, где людей собирали заново по кусочкам… Все что он помнил, были беспрерывная трупная вонь, постоянный запах гноя и то, что кто-то умирал. Каждый день, каждую ночь… Смерть стала спутницей, сожительницей, почти родственницей… Единственное, что его тогда удивило еще в блиндаже, было зрелище умиравшего фон Юрта, обнявшего перепуганного кота Вилли. Он не мог понять, как этот безумец, одним словом отправлявший на смерть сотни человек, мог испытывать жалость к просто перепуганному животному… Причем испытывать ее на пороге смерти… Но понять это вряд ли кто смог бы. Это был фон Юрт, второго такого уже не было… А теперь Клаус сам стал майором, да еще и вернулся в ту же батарею, личный состав которой сменился до неузнаваемости… Психушка. Писаря не было, фон Юрта не было, в документах бардак… Не было даже кота. Умерло все, что стало почти родным… Потому он и оправился в кабак сразу по возвращению из госпиталя. Командовать сумасшедшим домом, с которым мог справиться только безумец фон Юрт, ему абсолютно не прельщало…
В кабаке-бардаке или как его там, все шло своим чередом, опорожнив литровую кружку, Клаус постепенно приходил в себя, да и окружающий мир становился не столь отвратительным и враждебным. Единственное зрелище, которое смущало майора, было лицо какого-то незнакомого полковника в углу, повернутое к нему правой стороной. Жуткие фиолетовые шрамы, рассекавшие его от угла рта до уха и от края глаза чуть не до затылка, придавали ему забавное выражение, однако на душе оставался осадок, что оберст просто садистски ухмыляется. Однако, вскоре произошло нечто, что заставило Дорнбергера отвлечь внимание от полковника…
Это были шестеро хорошо подвыпивших рабочих с местного завода, между которыми происходила беседа… Клаус весь из себя старался понять, о чем таком знакомом шла речь, но последствия контузии не давали ему включить мышление, а пиво и подавно…
— Ха! Да вот так, взял и испортил взрыватель!
— Ладно тебе, Вернер! Вы же их для «Толстых Берт» готовили! Это же…
— Да! Просто выкинул пару шпилек из предохранителя, и все! Meine Kameraden, это же так просто! Подумаешь, пятеро артиллеристов подорвутся! Зато сколько наших товарищей там останутся живы! А? Сколько в наших окопах, ведь ответного удара так и не будет!
Прочие рабочие из компании молча улыбались и кивали. Кто-то поддакивал, кто-то хихикал злорадно. Клаус застыл в оцепенении, он внезапно вспомнил ту кошмарную ночь, боль в затылке, умиравшего майора, который сквозь смерть вызывал санитаров по телефону… Он вспомнил все, но вдруг случился кошмар, родить который могла только чертова мировая война. Изодранный шрамами полковник из-за дальнего стола встает, одновременно вырывая из кобуры пистолет «Маузер-96»… Вот он, припадая на правую же ногу, направляется к столу, где сидят рабочие с местной фабрики… Вот жуткий призрак, ходячий труп с разорванным лицом, передергивает затвор непомерного, такого знакомого, «Маузера»… Следом грохочут пять выстрелов… Тот, что хвалился своим рабочим «подвигом», остается жив, прочие, в крови, корчатся на полу в конвульсиях… Полковник хватает рассказчика за волосы, заламывая ему голову… И начинает орать, нанося удар за ударом:
— Du Scheisskopf! Halt maul, du Elender!!! Заткнись, идиот!!! Я помню каждого, ублюдок, их было три тысячи!!! Три тысячи молодых ребят, они сгнили из-за тебя, ублюдок!!! Сорок пять моих ребят и почти три… Выродок, тридцать три тысячи тех, кого убили чертовы французы!!! Фронт рухнул из-за одного тупого урода!!!! Из-за тебя погибли тридцать три тысячи, а потом еще триста тысяч!!!
С каждым словом он, не отпуская левой рукой головы говорившего, дробит ему череп рукояткой своего огромного пистолета… С каждым ударом по лицу брехуна-работяги к контуженному майору, а когда-то гауптманну, возвращается память… Ульрих фон Юрт… Командир батареи… Это выше кайзера… Отец… Пастор… Его величество… Сокрушитель крепостей, Владыка осады… Стиратель городов… Не вынеся зрелища разбитой в крошево пистолетной рукояткой головы рабочего, майор Клаус Дорнбергер падает в обморок. Полковник Ульрих фон Юрт, сполна упившись возмездием, орет как всегда опоздавшей полиции:
— Что, опоздали??? — по щекам его стекают слезы. Правая изодрана ухмылкой, фиолетовый шрам до уха оставил ему на выбор только одно выражение.
Капитан полиции с протезом вместо левой руки протягивает жуткому полковнику с изорванной шрамами головой кипу чистых листов:
— Герр оберст, лучше напишите сами, как все было… И можете быть свободны.
Майор не умер. Он просто стал полковником. Безумия меньше не стало. К ногам жуткого демона-оберста, откуда ни возьмись, с невыразимо высокой скоростью подбегает столь же бессмертный кот Вилли.
— Чертово отродье, — думает про кота очнувшийся Клаус и снова падает в обморок. Господь являет ему видения: Фон Юрт бессмертен. Фон Юрт грешник. Фон Юрт святой… Фон Юрт командует Богом… Фон Юрт вне власти времени и Бога… Мертвый и живой оберст верхом… Фон Юрт верхом на Коне бледном…
* * *
Если я пойду и долиною смертной
тени, не убоюсь зла, потому что Ты
со мной; Твой жезл и Твой посох —
они успокаивают меня…
(Библия, Псалтирь 22)
— Господи, почему я так долго не видел Тебя? — отчаянно взмолился майор Дорнбергер, — где Ты был? Почему покинул нас?
Господь смотрел на него молча, на перекошенном шрамами лице Всевышнего застыло скорбное выражение. Клаус не мог понять, почему Всевышний одет в серый мундир с погонами оберста. Наконец, уста Его открылись, и Господь спросил:
— Клаус?… Майор Дорнбергер? Ты меня помнишь?
Молившийся остался безучастен к вопросу, он упал в обморок.
Оберст фон Юрт спросил подошедшую сестру:
— Матушка, когда он попал в ваш монастырь? Когда подписали перемирие, он дезертировал из расположения части, больше мы его не видели… Вот уж не знал, что так все кончится.
— Три месяца назад, сын мой. Вы приходитесь ему родственником, герр оберст?
— Не совсем, матушка… Мы служили в одной части во время войны, а потом война кончилась, часть расформировывалась… Меня отправили в экспериментальное управление, в Берлин… А его я тогда уже не видел.
— Сын мой, его подобрали на улице, он впал в безумие… Доктора в больнице считают, что у него… Опухоль мозга, наверное, врачи сказали, у него в голове сидит осколок… Его направили к нам, чтобы он провел в покое свои последние дни.
— Дела… А ведь он у меня последний остался с батареи, с первого состава. Я надеялся, что разыщу его… Матушка, вы слышали про «Толстуху Берту»?
— Герр майор, я видела, что они делают, это кошмар…
— Они же и забрали всех моих ребят… При зарядке рванул снаряд. Почти пятьдесят молодых парней, все родом из Хаммельна. Он был последним… — оберст снял с пояса свою флягу, открыл крышку, но пить не стал. Подумав, вернул флягу на место:
— Сколько ему осталось?
— Не более двух недель… Он уже не принимает пищу, практически не способен к общению, постоянные боли… Мне страшно это говорить, но в стенах нашего монастыря все давно желают ему поскорее обрести покой…
— Сестра, дайте мне шприц и разведите кокаин, — оберст протянул монахине листок, — пора закончить этот скорбный путь.
— Герр оберст, вы предлагаете мне убить его? Такой раствор мгновенно…
— Сестра, я хочу, чтобы вы хоть раз явили хотя бы ему настоящую милость Господа. Достаньте кокаин и приготовьте раствор, я сделаю все сам, вы не примете греха на душу.
— Сын мой, а вам самому не страшно?
— Чего бояться, матушка?.. В шестнадцатом мы сотворили ад на земле собственными руками… Если после смерти меня что и ждет… Это не будет страшнее того, что я делал при жизни. Только сейчас я понял, что уже давно сам умер… Спасибо, матушка, — он принял шприц из рук монахини. — Привет, Клаус. Это я, Ульрих фон Юрт, твой командир.
Глаза умиравшего внезапно прояснились:
— Герр оберст? Когда прикажете выдвигаться? Я готов пойти за вами, герр оберст!
— Немедленно, Клаус! — с этими словами Ульрих фон Юрт вогнал иглу в вену майора, — теперь ты свободен, майор Клаус Дорнбергер.
С блаженной улыбкой Клаус уснул, постепенно лицо его приобрело восковой оттенок. Оберст пощупал пульс:
— Он готов, сестра. Вот, что вам надлежало исполнить. Это единственная милость, которую он ждал от вашего бога.
— Вы дьявол, герр оберст! Свершить такое в этих священных стенах!
— Вы ошибаетесь, сестра. Кровь у всех одного цвета. Я за четыре года этой войны расколотил великое множество стен. Священных и не очень… Ваши соратники, полевые священники, всякий раз благословляли меня именем Господа… А потом я крушил крепости и монастыри… Те, кто прятались от моих снарядов, после смерти выглядели абсолютно одинаково… Бросьте укорять меня именем Господа, за четыре года войны он меня не услышал, хотя я молил его прекратить этот кошмар… Не вам меня судить, и не Ему! Прощайте, сестра! — с этими словами он быстро покинул помещение и направился через двор к воротам, где стоял автомобиль. В машине его ждала молодая женщина с младенцем на руках:
— Ульрих, ты так долго! Ханна вся извертелась! Скажи Вильгельму спасибо, он ее отвлек! Ты нашел его? Своего Клауса?
— Не совсем… Я его потерял. Последнего из моих ребят из Хаммельна…
— Слава Богу, Ульрих, что эта война закончилась… Больше не будет смертей…
— Не говори о том, что война закончилась… Это не мир, а только перемирие… Лет на двадцать, не более, нам всегда ведь надо больше всех… И следующую тоже провалим, как и эту. Поверь, Рейнхильд, так и будет… Единственное, за что я благодарен Господу, так что Он наградил меня дочерью, а не сыном… Она точно не отправится в окопы…
Девочка в пеленках весело агукала. На заднем сиденье автомобиля умывался престарелый толстый кот…
Симбирск-Ульяновск 2016