(сказка об оживших куклах и старом вредном магнитофоне)
В городской квартире живёт большая семья – бабушка с дедушкой, мама с папой и их дети. У каждого из них своё увлечение, и каждый из них собирал куклы и игрушки сообразно своей страсти. Но вот однажды семья в полном составе отправляется отдыхать, и квартира остаётся пустой. Но это только на первый взгляд, потому что в ней остались те, в кого люди вкладывали свою душу…
В одном городе, в старой и большой квартире на старой улице с большими и старыми вязами, липами и тополями жили бабушка, дедушка, мама, папа и трое детей: два мальчика и девочка. А ещё много кукол и игрушек, самых разных, старинных и современных. Кукол и игрушек собирали все, это было семейным увлечением и страстью. А еще все увлекались музыкой и искусством, и потому каждый сообразно со своей привязанностью и страстью и собирал эти куклы и игрушки.
Бабушка слушала только классическую музыку, она обычно уединялась на кухне, ставила на старый проигрыватель пластинку и уходила совсем в иной мир, наполненный торжеством, патетикой, чудодейственной гармонией и волшебством. Эта любовь к операм, симфониям, романсам осталась у нее, видимо, с детства, когда бабушка мечтала стать известной на весь мир балериной, чтобы покорять изысканную публику своим мастерством, изяществом и грацией, и ловить каждый миг своего торжества, когда залы стоя рукоплещут, кидая к ее ногам цветы и не желая отпускать со сцены. Балериной бабушка по неизвестным причинам почему-то не стала, до самой пенсии проработав администратором гостиницы, в которой часто останавливались известные знаменитости, звезды сцены и просто командированные.
Возможно, от неутоленной мечты с самого раннего детства бабушка увлекалась коллекционированием кукол: балерин, танцовщиков и оперных певцов в самых разных костюмах. У нее были куклы хореографов, концертмейстеров, дирижеров с целыми оркестрами, бутафоров, художников, гримеров, костюмеров и целой армии других рабочих сцены. Был даже игрушечный театр с галерками, ложами, партером и оркестровой ямой, который был заполнен публикой в костюмах разных времен и народов, а на сцене даже горели софиты, прожектора и находилась суфлерская ракушка.
Любимой игрушкой бабушки была балерина, которую ей подарил еще в детстве какой-то юный воздыхатель. Она держала ее отдельно от всех игрушек и часто любовалась ею, о чем-то мечтая и воздыхая.
Иногда, чтобы поиздеваться над бабушкой, внуки “врубали” рок-оперу, тяжелый металл или попсу, заслышав которую, бабушка закатывала глаза, затыкала уши или падала в обморок и долго после этого не могла прийти в себя. Она не понимала, как можно наслаждаться этой какофонией, состоящей из мычания, блеяния, скрипа, кваканья и грохота барабанов, от которой могли лопнуть перепонки и сойти с ума даже глухой глухарь.
Мама в детстве хотела стать артисткой цирка, как Любовь Орлова, чтобы летать под куполом под восторженные крики, охи, ахи и аплодисменты зрителей в красивом, переливающемся всеми цветами радуги костюме. После рассказов о детской мечте дети представляли свою толстую маму в розовом или голубом трико, расшитом разноцветными орнаментами, летящей на трапеции под куполом цирка, вольтижирующей на лошади или находящейся в клетке с тиграми и львами, и долго смеялись. А мама обижалась на них и долго не пекла пирожки с любимым ими вареньем из крыжовника.
У мамы на крышке огромного старинного рояля тоже разместился целый цирк, правда, игрушечный. В нем были акробаты, наездники с целой конюшней лошадей, гимнасты, дрессировщики и укротители со своими зверями, а всю арену заполняли зрители. Но самым главным персонажем и любимцем мамы здесь был, конечно, клоун с грустной маской на лице, в длинном зеленом балахоне и в белых шароварах с зелеными яблоками величиной с арбуз, на его голову был надет большой колпак с помпончиком и бубенчиками, свисающий набок. Всем своим видом клоун показывал, что ему очень грустно, он непонимающе и равнодушно смотрел на свой мир, а зрители почему-то были безучастны к его переживаниям.
Нет, вы не подумайте, что мама была просто розовой мечтательницей и не пыталась стать цирковой артисткой. Она много раз поступала в цирковое училище, чтобы выучиться на воздушную гимнастку, но там ей терпеливо и ласково объясняли, что нельзя стать в одночасье цирковым артистом просто по желанию, что этим тяжелым ремеслом нужно заниматься с самого раннего детства, жить с ним, страдать с ним, что только из цирковых династий получаются настоящие артисты, что это очень тяжелый и неблагодарный труд, что… В результате мама стала учителем русского языка и литературы и больше уже не помышляла стать цирковой артисткой.
Если мама предпочитала веселую, жизнерадостную и торжественную музыку, то папа с утра до поздней ночи готов был слушать бравурные марши и военные песни. При этом он не знал ни одного слова, а бубнил себе под нос:
— Бум, бум, бум-бум-бум! Тра, та-та, та-та, та-та!
Папа, как вы догадались, с раннего детства хотел стать военным, если уж не маршалом, то, как минимум, полковником. А вы не смейтесь, не смейтесь! Ведь у каждого из вас была или есть мечта, и, дай Бог, чтобы она осуществлялась. Может быть, папа и стал бы великим полководцем, но к окончанию школы у него резко ухудшилось зрение, а очкариков, даже самых способных, как известно, в армию не берут. Зато папа стал высококлассным хирургом и нисколько не жалел об этом.
Так уж получается, что детские мечты навсегда остаются со взрослыми, и люди делают все возможное, чтобы эти мечты как можно дольше оставались с ними. Поэтому папа берег свою мечту тем, что собирал солдатиков, вооруженных самым современным оружием, покупал игрушечные танки, самоходки, пушки, самолеты, ракетные установки.
Постепенно у папы скопилась военная армада, которая занимала все полки, подоконники и столы в его кабинете. Все это воинство было скомпоновано по видам и родам войск: стрелковые, моторизованные части, авиация, ракетные дивизионы. Не было, пожалуй, только военно-морского флота, потому что ему негде было развернуться – не плавать же ему в ванной. В свою очередь, каждый вид войск был разделен на дивизии, полки, батальоны, роты и даже отделения.
Войск было так много, что часть из них папа оставил в резерве, разместив их на полу, за старинным большим шкафом. Там же, между прочим, располагались госпитали и мастерские, где лечились нечаянно изувеченные солдаты и ремонтировалась подбитая в неравных игрушечных боях, которые иногда затевал папа, техника. Самой любимой игрушкой у папы был старый оловянный солдат-гренадер, которого он приобрел в детстве в комиссионном магазине, целый месяц отказываясь от любимого мороженого.
Дети окончательно еще не определились в своих мечтах. Они хотели стать то космонавтами, то зубными техниками, то олигархами, то бандитами, то собаководами, то терминаторами. Бабушка пришла в ужас, когда ее внучка однажды заявила, что она хочет стать мамой. Но, как выяснилось, мамой она хотела стать потом, лет через десять-двенадцать, и бабушка успокоилась. За внуков бабушка не беспокоилась, потому что один из них постоянно сидел за компьютером, а второй в наушниках и с плеером на ремне.
Самым примитивным и спокойным человеком в семье, как все считали, был дедушка. Его не интересовали ни музыка, ни цирк, ни театр, ни войны, а только политика. Бабушка говорила, что ему в детстве медведь на ухо наступил, мама возмущалась, как это можно целыми днями сидеть у телевизора, смотреть новости, читать газеты и журналы и ничем в жизни больше не интересоваться. Папа относился к дедушкиному пристрастию философски и всегда говорил:
— Да пусть занимается, чем хочет: чем бы дитя ни тешилось…
Вещи, как и люди, имеют свой характер, свой нрав, свои привычки и свои наклонности. Они бывают строптивыми, ласковыми, бездушными, упрямыми, ленивыми, трудолюбивыми или озорными. Если характер и способности человека зависят от его воспитания, то характер вещей зависит от человека, которому они принадлежат, или от тех, кто их делает.
А еще в квартире жил-был старый магнитофон. Он действительно не просто был, но и жил вполне самостоятельной жизнью. А так как он был старым, с обшарпанным дерматиновым корпусом голубого цвета и много повидавшим на своем веку, то его вполне можно было назвать мудрым. Он стоял на столике перед зеркалом, накрытый вышитой салфеткой. Собирал его, видно, какой-то непутевый рабочий, потому что он был вредным, сварливым, злобным и насмешливым. Магнитофон мог в любой, самый неподходящий момент включиться или замолчать, и сколько бы его ни трясли, ни били кулаками и ни бросали на пол, он из вредности все делал наоборот. Иногда он мог воспроизводить совсем не ту музыку, которую хотел от него хозяин.
Магнитофон мог включиться сам, например, ночью, когда все спали, и завести “Кота”:
– Жил да был черный кот за углом, и кота ненавидел весь дом…
Тогда в квартире и во всем подъезде поднимался переполох: все вскакивали, как угорелые, с постелей, кричали друг на друга, ругались и спорили до хрипоты, кто посреди ночи мог включить это орущее во всю мощь музыкальное чудовище. Наконец, кто-то догадывался вытащить вилку из розетки, чтобы, как говорил дед, перекрыть этому оруну кислород, и тогда все засыпали снова.
А вредный магнитофон лишь помигивал своим единственным зеленым глазом и усмехался наивности людей — ведь у него было еще свое, собственное питание из шести старых, но хороших батареек, и он мог снова включиться в любое мгновение. Но он и сам не хотел этого делать, потому что, наозоровавшись и устав, тоже хотел отдохнуть.
Однажды все обитатели старой квартиры с высокими потолками и окнами, со скрипучими дверями и паркетом уехали на отдых к морю. Они заранее отнесли к соседям все цветы, чтобы они не засохли за время их долгого отсутствия, закрыли все окна и форточки от воров, а входную дверь заперли на три замка. В комнате установилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов с боем и смутными звуками, доносящимися с улицы.
Все двери комнат были растворены настежь, и куклы могли видеть друг друга. Бравый Солдат, опершись на винтовку, теперь мог часами и сутками смотреть на предмет своего обожания — Балерину, которая стояла на окне отдельно от всех артистов. Солдат давно и неразделенно любил эту прекрасную куклу, но раньше он лишь мельком мог видеть ее, когда иногда на миг открывалась дверь, в течение которого хозяйка могла пройти в другое помещение. И вот сейчас он наслаждался этим прекрасным созданием, боясь хоть на секунду отвести от нее взгляд, словно оно могло исчезнуть в любое мгновение.
Балерина была хрупкой и тоненькой, словно тростинка. Она стояла на носочке одной ноги, другую держа сзади в полусогнутом положении, взметнув лебединые руки и устремив свой полный воодушевления взгляд ввысь, словно была готова вот-вот сорваться с места и куда-то улететь. Она была одета в розовый костюм и обута в такие же розовые балетные тапочки, а серебристые длинные волосы ниспадали вниз, прикрывая мраморные плечи. От всей ее точеной фигурки веяло целеустремленностью, нежностью и любовью. Даже несведущему в искусстве человеку было ясно, что эта девушка живет в мире прекрасного, тонкого и возвышенного, потому что все ее лицо, ее движения и прекрасные голубые глаза излучали мечту, любовь и восторг.
Но солдат был не единственным поклонником Балерины, Клоун тоже давно и беззаветно любил это прекрасное создание. Но кто ОНА и кто он? Ее обожают, ее любят все: и балетмейстер, и поклонники, и простая публика, ее заваливают цветами, ей аплодируют, ей поклоняются, словно идолу, ее обожают, ею восхищаются. А что он? Он просто жалкий паяц, коверный, который выходит на арену в паузах, чтобы чем-то занять публику, пока готовятся к выходу боги цирка; над ним хохочут, потешаются, на него указывают пальцами, как на какого-нибудь юродивого или дурачка, ассистенты лупят его метлами и палками, мажут мелом и краской, словно забор, а он должен только жалко и глупо улыбаться, ежиться и лить слезы из глаз, нажимая на грушу. Но иногда эти слезы были не бутафорскими и не притворными, а самыми настоящими. Но их никто никогда не видел, потому что он плакал где-нибудь за кулисами или в гримерке.
Когда Клоун однажды совсем случайно увидел свое божество — это было, когда мама проносила ее через бабушкину комнату, чтобы показать гостям, — его гуттаперчевое сердце вдруг вздрогнуло и остановилось, потому что он еще никогда в жизни не видел таких красивых и совершенных созданий. Эти изящные линии тела, совершенное движение, одухотворенное лицо и пронзительный взгляд голубых глаз поразили его в самое сердце. Но это было только один раз. С тех пор он больше не видел ее. Именно тогда-то он и стал грустным клоуном.
И вот теперь Клоун, так же как Солдат, мог часами и сутками любоваться Балериной, не сводя с нее своих задумчивых и грустных глаз. Но она не видела его, потому что смотрела куда-то за окно, ввысь, на облака, в небо, словно для нее никого и ничто больше не существовало. Это обижало его, но он был доволен и тем, что может созерцать и упиваться предметом своего обожания.
Однажды старый Магнитофон после долгого отдыха вздохнул и заскрипел своим проржавевшим механизмом. Он устал от непривычно долгой тишины, от ночной темноты, от покоя и неподвижности. В его электронном мозгу вдруг сверкнула озорная мысль: ”Пошалить что ли слегка, а то от скуки и умереть недолго”. Он зажег свой зеленый глаз, втянул кнопку “пуск”, потом прокрутил пленку на нужное место и щелкнул кнопкой “воспроизведение”. Из динамиков полилась нежная музыка “Лебединого озера” Чайковского.
И в тот же миг, словно по-волшебству, в оперном театре вспыхнул яркий свет, из оркестровой ямы послышались нестройные звуки настраивающихся инструментов, а в зале — тихие покашливание, разговоры, шуршание бумаги и нетерпеливые слабые хлопки зрителей. Мерно и призывно колыхался занавес, а зрители в нетерпении ожидали представления. Весь зал был пронизан флюидами волшебства, гармонии и ожиданием прекрасного. Старый магнитофон замолчал, он, конечно, видел и слышал, что происходит на игрушечной сцене оперного театра, и ждал развития событий, ехидно подмигивая кому-то при этом своим единственным зеленым глазом. А зал, сцена и персонажи уже жили своей самостоятельной жизнью.
После томительных минут ожидания перед занавесом появилась ведущая в длинном зеленом бархатном платье и, встав посередине сцены, дождалась полной тишины. Затем подняла программку к глазам и торжественно объявила:
— Арам Ильич Хачатурян. Фрагмент из балета “Спартак”. Главную партию исполняет ведущий солист театра…
Договорить ведущей не дали, публика зашумела, заулюлюкала, засвистела, затопала ногами, требуя своего:
— Долой топтуна! Хватит тянуть резину, мы не за это платили деньги! Давай фарфоровую Балерину! Ба-ле-ри-ну! Ба-ле-ри-ну!
Но ведущая, выполнив свои обязанности, с достоинством удалилась со сцены, и занавес разошелся в стороны. Оркестр сыграл вступление, и на сцену выскочили танцовщики в медных блестящих доспехах с мечами в руках, римлянки в тогах и сандалиях. И все это закружилось, замелькало, засверкало на сцене в таком бешеном вихре и темпе, что невозможно было определить, где ведущий артист, а где вспомогательная труппа. Так продолжалось несколько раз: ведущая объявляла номер, а публика неистово требовала своего, того самого желанного, ради чего она пришла в театр. Наконец их терпение было вознаграждено. Ведущая объявила желанный номер:
— Сен-Санс. “Умирающий лебедь”. Постановка Главного Балетмейстера. Исполняет фарфоровая Балерина.
Не дождавшись последних слов, публика устроила шумную овацию, а потом затихла в предвкушении того действа, ради которого она пришла в театр.
Полились прекрасные, чарующие звуки, и на сцену, размахивая руками-крыльями, медленно вплыла фарфоровая Балерина. Ее движения были так легки, изящны и прекрасны, что, казалось, сама прекрасная музыка растворилась в воздухе, превратившись в утреннюю дымку, спокойную гладь озера, в шуршащие камыши и легкое дуновение ветра. Несчастная, умирающая раненая лебедь прощалась с этим прекрасным белым светом, со своим верным супругом и друзьями. Она то замирала, словно последняя капля жизни уходила из ее тела, то снова воспаряла, не желая прощаться с жизнью, делая прощальные круги над водой. В какой-то момент казалось, что еще не все потеряно, что лебедь выживет, и в эти мгновения глаза Балерины и все ее существо, выраженное в пластике движения, наполнялись надеждой и жаждой к жизни.
Старый Солдат и Клоун смотрели на свою ненаглядную, и им казалось, что это не сценический образ, а сама Балерина умирала на их глазах. На оловянном раскрашенном лице Солдата появилось чувство сострадания и маска невозвратимой потери. Казалось, что из его грустных глаз вот-вот покатятся слезы – кто бы мог подумать, что в его металлическом теле еще есть душа, которая может сострадать, любить, радоваться или ненавидеть. Загримированное лицо клоуна тоже меняло свое выражение: оно то вспыхивало надеждой, то снова одевало плаксивую маску; и хотя грусть не сходила с его лица, она показывала настроение Клоуна — она была то светлой, озаренной надеждой, то обреченной, будто из его гуттаперчевого тела вытекала последняя капля жизни.
С последними тягучими аккордами оркестра, когда лебедь затихла, сделав последнее, судорожное движение крылом, в зале установилась такая тишина, будто зал и не был заполнен сотнями зрителей, будто не было оркестра, который своими чарующими звуками только что околдовывал всех. Все словно боялись потревожить эту прекрасную смерть, только что произошедшую на их глазах. Фарфоровая Балерина тоже лежала без движения, будто она умерла вместе со своей лебедью. Так продолжалось несколько минут. Потом послышалось чье-то пошмыгивание, чей-то еле слышный плач, затем зал, будто опомнившись, встал, взорвался аплодисментами и криками:
– Браво! Бис! Брильянте! Брависсимо!
Правда, с галерки, где размещались простые зрители, слышались совсем другие крики:
– Молодец, плясунья! Знай наших! Вставай давай, хватит спину гнуть! Бесовка девчонка, как это она хорошо притворялась!
Только после этого фарфоровая Балерина поднялась, проплыла кругом по сцене, не отрывая взгляда от зала, и сделала несколько низких и плавных поклонов. Публика неистовствовала, бушевала, свистела, не останавливаясь. А она все кланялась и кланялась с неизменной улыбкой на розовом лице. Вместе с ней улыбался и Солдат, а Клоун с неодобрением смотрел на галерку, потому что думал, что отрада его сердца заслужила более лестных и восторженных отзывов.
А старый Магнитофон со скукой смотрел на эту свистопляску в зале, не понимая, почему публика так восторженно встречала выступление Балерины — ну, сплясала, ну покрутилась на сцене, и довольно, чего ладони-то оббивать. “Ну, сейчас я вам задам!” – с мстительностью подумал он, подмигнул кому-то зеленым глазом, заскрипел механизмом и врубил кнопку “воспроизведение”.
И в тот же миг квартира наполнилась жизнерадостными звуками из кинофильма “Цирк”. На арене цирка вспыхнул яркий свет, и все пришло в движение: публика, ассистенты, подсобные рабочие, расстилающие ковер, закачались лонжи и трапеции, заколыхались занавеси, цирк наполнился шумом, гамом, плачем детей и той особой праздничной атмосферой, которая присутствует в дни премьер. Все суетились, улыбались, шутили и смеялись, с нетерпением ожидая начала представления.
Только Клоун стоял за кулисами, безрадостно глядя сквозь щели в зал, и тяжело вздыхал. После того, что он видел в оперном театре, после прекрасного танца фарфоровой Балерины, он не ждал такого же триумфа по отношению к себе. Что может дать зрителям он, грустный Клоун, который не может как следует и развеселить-то их, а только льет фальшивые слезы, кувыркается и грустно смотрит на рабочих, которые меняют декорации, и думает о том, чтобы они скорее закончили свои дела и чтобы он мог как можно скорее уйти с арены.
Представление началось! Ах, сколько восторга, радости и праздника в глазах зрителей, как тепло и приветливо встречают они каждый номер. Вот отработали акробаты, воздушные гимнасты, наездники, жонглеры, силовые гимнасты, дрессировщики, получившие свои порции аплодисментов и восторженных, одобрительных возгласов. Клоуна, который выступал в перерывах, публика принимала холодно и даже, как ему казалось, с презрением, а провожали жиденькими хлопками, улюлюканьем, свистом и насмешливыми замечаниями. У него оставался последний выход, которого он ожидал, словно пытку.
И вдруг, когда Клоун с кувырканием вылетел из-за кулис на арену, он увидел ЕЕ. Она стояла у самых верхних рядов в проходе, в своем неизменном розовом платье и с легкой улыбкой наблюдала за ним, словно гадала, а что же выкинет этот несчастный клоун на этот раз. В ее улыбке не было и тени презрения или насмешки, она смотрела с трепетным ожиданием и, как показалось Клоуну, с тревогой за него.
Сердце Клоуна радостно вздрогнуло и застучало быстрее и ритмичнее. “Она пришла посмотреть на меня! Она переживает за меня!” – с трепетом и восторгом в груди подумал Клоун. Он почувствовал, как все его тело наливается давно забытыми упругостью и силой, как проясняется ум, а душа, словно испуганная птица, начинает взлетать к самому куполу. И тут Клоун вспомнил свой старый, давно забытый, номер. Он знаком подал знак своему ассистенту, чтобы тот принес его старые аксессуары, спрятал их на груди и вышел на арену.
Клоун с кислой миной на лице долго смотрел на зрителей, на купол, под ноги, долго оглядывался, словно не решаясь пройти дальше, будто не понимал, куда попал. Потом он вздохнул, сел на чурбак с веткой, мечтательно поднял голову и заулыбался, Жестами и мимикой он показал зрителям, что мечтает о прекрасной даме, у которой широкие бедра, пышный бюст и кислая мина лице. Зрители ответили сдержанным смехом, который несколько воодушевил его. Да, это был хоть и небольшой, но успех. Затем Клоун неожиданно вскочил, извлек из за пазухи красное бьющееся сердце, отцепил от него большую прищепку и с брезгливостью выбросил ее, показывая этим, что его сердце больше ничего не щемит.
Клоун снова сел, закатил глаза, потом вскочил на пенек и жестами и мимикой стал показывать следующий объект своих вожделенных мечтаний. Она была очень высокой, худой, глупой и смешной. Клоун снова сел на пенек, потом вытащил из сердца огромную, с палку толщиной, занозу и отбросил ее в сторону. Зрители снова засмеялись, на этот раз громче, а некоторые из них даже устроили аплодисменты.
Клоун снова сел на пенек и снова мечтательно уставился в небо. На этот раз он не показывал, как выглядит объект его мечтаний. Он только вздыхал, улыбался и мечтательно покачивал головой. Вот Клоун показал рукой наверх, и неожиданно вспыхнувший луч прожектора высветил фарфоровую Балерину. Все взгляды метнулись в ее сторону, и в зале раздался восхищенный шепот. Клоун достал из сердца большую розовую розу, медленно подошел к Балерине, прижал левую руку к груди и положил цветок к ее ногам.
Фарфоровая Балерина долго стояла, ошеломленная поступком Клоуна. Затихли и зрители, ожидая развязки. Вот Балерина оглядела ряды, словно извиняясь перед всеми и одновременно спрашивая, что же ей делать. И в этот момент арена взорвалась аплодисментами, огласилась восторженными криками одобрения. Внутреннее пространство цирка заполнилось таким шумом, что, казалось, рухнут все конструкции. Одни кричали:
– Браво, Клоун! Брависсимо! Браво! Бис!
Зрители с галерки высказывали свое мнение по-другому:
– Ай да молодец! Уел, право слово, уел коверный! Не тушуйся, брат, лиха беда – начало! Вот тебе и слезливый, до самой печенки достал!
Балерина с робкой улыбкой на устах снова оглядела зрителей, потом наклонилась, взяла из руки Клоуна цветок и, прижав его к груди, долго повторяла:
– Спасибо вам. Большое спасибо. Спасибо.
И никто не заметил, как окрыленный счастьем и успехом Клоун исчез за кулисами.
А Магнитофон, глядя на это представление, думал: ”Эх, люди, все бы вам смеяться, радоваться чужому счастью, тешить свои надежды да ликовать. А жизнь-то штука посложнее. Даже на земле есть день и ночь, холод и тепло, бедность и богатство, свет и тьма. Неужели вам невдомек, несчастные, что после радости всегда наступает горе? Чему же вы радуетесь, чему смеетесь? И не угодить ведь вам: когда слишком много счастья, вам хочется чего-нибудь поострее, а когда наступает беда, вы начинаете мечтать о спокойствии, уюте, о призрачном счастье. И отчего вы так устроены, чего вам неймется, куда и зачем вы стремитесь? Эх, жизнь чертова!”
Магнитофон вздохнул, заурчал своим проржавевшим механизмом, перемотал ленту и втянул в себя кнопку “воспроизведение”. Тихое пространство квартиры заполнилось бравурными, ритмичными и жесткими звуками военного марша, и в то же мгновение пришли в движение игрушечные войска, раздались громкие команды:
– Рота, строиться! Батальон, строиться! Полк, строиться! Быстрее, быстрее! Пошевеливайся! Ррравняйсь! Смирррна!
Перед войсками, стоящими в парадном строю, появилась блестящая машина, в которой, взяв под козырек, стоял генерал. Вот машина остановилась в середине строя, генерал обвел колонны и шеренги взглядом и рявкнул:
– Здравствуйте, братцы мои!
Войска разом вздохнули и выдохнули гром:
– Здравия желаем, господин генерал!
– Вот и настал наш звездный час, – продолжал генерал. – Мы долго готовились к этому, и я поздравляю вас с этим событием!
Грянуло троекратное растянутое “ура”.
– Нас зовет боевая труба. Вы слышите ее призывные и грозные звуки! Они зовут нас в бой! Враг посягнул на нашу землю…
Стоящий рядом с генералом командир спросил:
– А где же враг-то, господин генерал, тут только наши войска?
– Была бы армия, а враг всегда найдется, – ответил генерал. – Пушки не могут долго молчать, они ржавеют и разрушаются, солдат не может стоять только на посту у складов, от этого падает его боевой дух. Ему нужна кровь, ему нужна драка. Поэтому я отдаю приказ – готовиться к войне. Все, на этом точка!
Шеренги и колонны рассыпались словно горох, и в тот же миг задвигались танки и бронетранспортеры, выплевывая из широких раструбов глушителей черный дым, с аэродромов стали взлетать самолеты, барражируя по комнатам и выискивая возможную цель, ракетные установки подняли свои хоботы, высматривая цели. Все пришло в движение: из гаражей и ангаров выползали автомобили, танки, бронетранспортеры, самолеты, засуетилась солдаты, задымили даже полевые кухни.
И только старый Солдат с мудрым спокойствием глядел на эту суету, потому что он уже давно был в отставке и служил простым символом старой гвардии. Винтовка у него тоже была старой – длинной, тяжелой, с трехгранным штыком, но он всегда содержал ее в чистоте и исправности. У Солдата сохранился всего один патрон, каких уже давно никто не выпускал. Все, что происходило сейчас на его глазах, он воспринимал как простые очередные учения. Сколько их было на его веку! Однажды ему пришлось и повоевать, но с тех пор он ненавидел войну, смерть и кровь.
Разве плохо просто любоваться природой за окном, наблюдать, как лето сменяется осенью, осень – зимой, а зима – весной. Это какая же красотища, когда зеленый наряд и радужное разнотравье сменяются ровным теплом и красочным увяданием. А как прекрасна зима, когда холодное снежное покрывало заботливо укутывает землю, укрывает поля, украшает леса! Аж дух захватывает! А потом природа снова делает свой извечный круговорот, и все начинается сначала. Да и разве лучше ненавидеть, чем любить, разве лучше проливать кровь и уничтожать все прекрасное вокруг, чем растить, лелеять, возводить, да просто любоваться земной красотой?
Вот и Балерину Солдат полюбил не только за красоту и изящество, но и за кроткий нрав, за мечтательность и артистизм, за сердечность и понимание прекрасного. Солдат знал, что эта любовь безответна — кто ОНА и кто он! — но кто сказал, что такая любовь менее прекрасна и благородна.
А приготовления к войне шли полным ходом, согласно армейскому уставу: штаб во главе с генералом разрабатывал операции, войска приводились в полную боевую готовность, выходили на намеченные позиции, вовсю работала разведка. Но вот беда: никто не знал, где находится противник. Но как сказал генерал, если нет противника, его надо обязательно найти.
И вот уже первый снаряд заслан в ствол артиллерийского орудия, прозвучала первая команда “Огонь!”, и снаряд, описав дугу, взорвался у самого цирка. Стены его задрожали, а ничего не понимающие зрители подумали, что это гремит искусственный гром, и спокойно ждали нового действа. Но вот снаряды стали рваться один за другим, один из них попал прямо на арену, где выступали слоны. Израненные животные с диким ревом бросились на трибуны, все подминая под себя, а публика в ужасе – с криками, воплями, стонами – побежала к выходам.
Все на ходу спрашивали друг друга:
– Что случилось? Что это было!
– Не знаю! Наверное, началась война!
– Какая война, кто с кем воюет? Что происходит?
В это время Клоун сидел в своей гримерке и пытался подправить свой грим. Услышав взрывы и выстрелы, он вслед за другими артистами выскочил на улицу и увидел, как над головами обезумевших людей с воем летают самолеты и со всех сторон надвигаются цепи наступающих солдат. Они с каменными лицами шли вперед, уничтожая все на своем пути. Клоун не заботился о своей безопасности, он вспомнил о Балерине, о той, под ноги которой он совсем недавно бросил свою любовь. Он сейчас думал о той, которой принадлежало его мягкое гуттаперчевое сердце, и к которой стремилась его исстрадавшаяся душа.
Клоун сбросил с себя рабочий балахон и побежал к театру, где могла находиться Балерина. Но театра почти не было, на его месте дымились лишь обломки, а вокруг лежали раненые, убитые, о которых некому было позаботиться, и они умирали прямо на его глазах. Но чем мог им помочь обыкновенный клоун. Клоун бежал и бежал, взглядом разыскивая знакомое розовое платье.
Вот сзади застрочил пулемет, и Клоун увидел, как под его ногами пробежала цепочка свинцовых следов. Он бросился за обломки камней, выглянул из-за них и увидел, как к нему приближаются солдаты. “Вот и все. Это конец!” – подумал Клоун и стал ждать неминуемой смерти.
И в этот момент он увидел ЕЕ, выбирающуюся из разбитого здания театра. Она словно не замечала ничего вокруг и ничего не боялась: вот она выбралась из обломков и пошла прямо к нему, гордо неся свою красивую голову. Вокруг бегали обезумевшие от ужаса люди, а она шла с неизменной улыбкой на губах. Клоун хотел ей крикнуть: ”Берегись, милая, тебя могут убить!”, но он боялся привлечь к ней внимание солдат. Когда Балерина оказалась совсем близко, он схватил ее за руку и потащил за камни, куда не доставали пули.
– Ах, это вы! – совсем не удивилась она. – Мне так понравился сегодняшний ваш номер. Это было исполнено блестяще, я давно не видела такой пронзительно-нежной и доброй клоунады.
Клоун непонимающе взглянул на нее – как в такое время она может думать о чем-то другом – и спросил:
– Разве вам не страшно? Ведь вас могут убить.
– Нет, мне не страшно, – просто и с улыбкой ответила Балерина. – Допустим, они убьют меня, но разве можно убить прекрасное в душе человека? Оно вечно, как театр, как сцена, как зрители, как их аплодисменты и цветы. Ведь это невозможно убить, правда?
– Я согласен с вами, – ответил Клоун. – Но тогда не будет вас…
Клоун хотел добавить, что если не станет ее, то и ему незачем будет жить, но в это мгновение рядом с ними появился солдат с автоматом. Он пустым взглядом смотрел на них, как смотрят на какую-нибудь ненужную и даже вредную вещь, потом, глядя на Балерину, оскалился и сказал:
– Все красивое и прекрасное никому не нужно, барышня, оно отвлекает от полезных дел в жизни, оно смущает души настоящих солдат и только поэтому подлежит уничтожению. Так говорит наш генерал.
Клоун встал перед Балериной, заслонив ее своим телом, и сказал:
– Ты не прав, солдат. Прекрасное делает людей еще прекраснее и добрее, а мир ярче, наполненнее и богаче. И оно не мешает другим делам, а даже помогает им. Ты не можешь убить ее, потому что она принадлежит всем людям, которые любят ее искусство…
– А ты? — спросил безжалостный солдат. – Ты тоже принадлежишь всему человечеству?
– Я… – растерялся Клоун. – Я не знаю.
– Вот видишь, это только пустые, никому не нужные слова, – перебил его солдат. – Значит, мир будет без тебя еще чище.
С этими словами солдат выстрелил в Клоуна, и тот, обмякнув, упал на землю, успев при этом заслонить своим телом розовую Балерину.
Старый солдат смотрел на все военные приготовления с мудрой отстраненностью и ленцой — так это было все знакомо ему. Сейчас его это не касалось, он давно отслужил положенный ему срок. Забеспокоился он только тогда, когда первые снаряды полетели в цирк и в театр. А когда увидел первых убитых мирных граждан, сердце его дрогнуло: ведь там, среди этих людей, была и Балерина, предмет его воздыханий. Нужно во что бы то ни стало остановить это безумие! Но как? Солдат бросился в штаб и предстал перед генералом.
– Разрешите спросить, господин генерал, что происходит? Я думал, проходят учения, а там – убитые, раненые, все бомбят.
– А, наш старый, заслуженный гвардеец, это ты, – небрежно и заносчиво ответил генерал. – Разве ты не видишь – идут боевые действия.
– Но с кем, кто враг? – с нажимом спросил Солдат. – Там, на поле боя, погибают только мирные люди, там нет ни одного вражеского солдата! Остановите это безумие, немедленно!
– Остановить?! – воскликнул генерал. – Остановить можно только лошадь, Солдат, а войну можно прекратить или победить в ней. Уж ты это должен знать лучше других. Война закончится только тогда, когда враг подпишет Акт о безоговорочной и полной капитуляции или мы его уничтожим! Только так и не иначе! Я великий полководец, мне не к лицу останавливаться на полпути. Это, – он обвел рукой свои войска, – мое тело, а я – его мозг и сердце. Пока жив я, эта машина будет двигаться, убивать, уничтожать все живое и смешивать кровь с землей! Такова логика войны. Вот так, гвардеец.
– Но ведь там нет врагов, там только мирные люди! – закричал Солдат.
– Мирные, говоришь! А ты знаешь, гвардеец, что каждый мирный человек – это потенциальный солдат, а значит и враг, – жестко и властно отвечал генерал. – Так зачем же ждать, когда они вооружаться и нападут на нас, ведь их проще уничтожить сейчас. Разве я не прав?
– Но ведь там люди, мирные, слабые люди – старики, женщины, дети, которых вы призваны защищать! – кричал в отчаянии старый Солдат. – Разве вам их не жалко?
– Жалость? А что это такое? – спрашивал неизвестно кого генерал. – У настоящего солдата не должно быть в сердце ни жалости, ни сострадания. Он должен быть сгустком энергии, который сметает и уничтожает все вокруг. И все это ради одной-единственной цели – победы!
Поняв, что здесь он ничего не добьется, Солдат выбежал из штаба и что есть мочи понесся к театру – в его оловянной голове билась только одна мысль – спасти Балерину. Вот он все ближе и ближе к месту своего стремления. Но что это? Возле груды камней лежал Клоун с простреленной грудью, рядом с ним – мертвый солдат-автоматчик, а чуть поодаль розовая Балерина с оторванной ногой – видно, в это место попал артиллерийский снаряд. Она истекала кровью, но была еще жива. Солдат быстро сделал ей перевязку, она со своей неизменной улыбкой поблагодарила его:
– Спасибо, Солдат.
Он смотрел на ее прекрасное лицо, в котором не было и тени страдания, на ее голубые, широко распахнутые глаза с длинными ресницами – видно, даже в таком положении она еще грезила о сцене, об искусстве, которое дарила людям своими великолепными танцами. Солдат уже знал, что делать, чтобы остановить эту кровавую бойню, – это подсказал ему сам генерал. Он выбрал позицию поудобнее и лег, прижавшись к земле. У Солдата только один патрон, и он должен обязательно попасть в свою цель, чтобы уничтожить зло, творящееся в этом мире.
Солдат навел свою винтовку на цель – генерал ни о чем не подозревал, он мило беседовал со своими подчиненными, показывал рукой на поле боя, и смеялся. Видно, душа его радовалась при виде горя, крови, разрушений и страданий. Ему не нужны были обычные человеческие радости, мир, покой, ему не нужны были красота, гармония и прекрасное. Он жил в своем, созданном им и для себя мире, его не интересовала участь других.
Солдат тщательно прицелился – только бы попасть, только бы попасть! – и нажал на курок. В последнее мгновение он увидел, как голова генерала треснула, словно спелый арбуз, и кусками разлетелась в стороны.
И в тот же миг в квартире установилась тишина и покой. Их нарушали только размеренный ход часов и поскрипывание механизма старого магнитофона, который нервно подмигивал своим единственным зеленым глазом – этот старик не любил, когда кто-то вмешивался в ход событий, которые он планировал. Но это сделал одним-единственным выстрелом старый оловянный гвардеец.
Когда домочадцы вернулись с отдыха в свою квартиру, они застали ужасную картину: все в комнатах было разрушено и перевернуто вверх дном, бабушкин театр и мамин цирк были разбиты до основания, кругом валялись фигурки зрителей, артистов; тут же среди них валялись изувеченные солдаты, подбитая техника, разбившиеся самолеты и генерал без головы. Взрослые охали, ахали и плакали, собирая свои коллекции и водворяя все на место.
Клоун лежал с дырками в груди, но теперь он не плакал, а улыбался – видно, перед смертью, в свои последние мгновения жизни, он думал о том, что его любимая розовая Балерина осталась жива; сама Балерина была без ноги, но оставалась такой же прекрасной, как и прежде; Солдат стоял, опершись на свое старое ружье, и смотрел на Балерину, наслаждаясь ее красотой и изяществом. А старый Магнитофон недовольно ворчал и думал о том, что после возвращения хозяев ему станет очень скучно.
Ты, дорогой читатель, наверное, думаешь, что такого не может быть: не могут оживать куклы и заниматься тем, что захотят; что они не могут думать, разговаривать, переживать, страдать, любить и ненавидеть. Но разве может кто-нибудь знать, чем занимаются эти малые дети наших пристрастий, когда никого нет дома? Может быть, куклы становятся куклами лишь тогда, когда в доме появляется человек? Но разве куклы – это просто куклы? Нет, это воплощение нашей детской мечты. А мечты – увы! – иногда сбываются.