По понедельникам Шурка Никаноров, как обычно, просыпал в школу. Нет, будильник с огромными, как две чайные чашки, колокольцами он, конечно, слышал, но вставать из нагретой постели ну никак не хотелось. Да к тому же он знал, что мама ставила стрелку будильника за час до начала занятий, и потому Шурка не торопился: ну, долго ли вскочить с кровати, сполоснуть лицо, натянуть на себя одежду. А уж до школы всего пять минут бегом. Правда, умываться холодной водой из рукомойника не хотелось, зубы Шурка так и вовсе редко чистил, потому что от зубного порошка с мятой его всегда тошнило. Завтракать почему-то тоже не хотелось, правда, уже после первого урока в животе начинало недовольно урчать, сосать, а желудок сжимался и съёживался и, в Шуркином воображении, становился похожим на ежа. Ну, не зря же говорят, что съёживается.
Проклятый будильник, как же он долго звонит – целую вечность! Но вот звонок стал стихать, потом последний раз звякнул и затих. Затихал и Шурка, чувствуя, как проваливается в сладкую дрёму. Этот будильник родители купили специально к тому дню, когда Шурка впервые пойдёт в первый класс. Он долго любовался подарком, вертел его в руках, любуясь красным корпусом, никелированным ободком, заводными ключиками и тремя ножками. Но особый восторг вызывал звонок колокольцев – громкий, мелодичный, даже ласковый, словно бубенцы на лошадиной упряжке. Отец спросил:
– Ну, как, Шурка, нравится?
– Вещь! – восхищённо ответил сын. – А я сам его заводить буду?
– Ну, если сумеешь, – уклончиво ответил отец. Мама ничего не сказала, она, как и всегда, лишь мудро улыбнулась. Но уже через неделю этот шикарный подарок стал его злейшим врагом и палачом. Он терзал Шурку каждый будний день, как хищный зверь терзает свою добычу, и некуда было от него деться.
Сегодняшний день выдался совершенно необычным. Во-первых, потому что Шурка встал непривычно рано, ещё до звонка своего истязателя. Случилось это, наверно, оттого, что вчера необычно рано отключили электричество, и волей-неволей пришлось укладываться спать. Удивилась даже бабушка, которая в этот ранний час стояла на коленях перед образами с зажжённой лампадкой и молилась:
– Что это с тобой, Шурка? Ни свет, ни заря вскочил! То, бывалоча, не доторкаешься, а тут сам.
– Выспался, – коротко ответил Шурка, проходя через заднюю половину избы к рукомойнику у печи. Больше для шума и видимости позвенел клапаном рукомойника, мокрыми пальцами потрогал лицо и, утершись полотенцем, посмотрел на окно. Шурка очень любил кататься на коньках, а морозов уже которую неделю всё не было и не было, словно зима запуталась то ли в северных лесах, то ли в южных ковыльных Орловских степях. И вот… Сердце радостно ёкнуло, когда он увидел на стекле первые морозные узоры – наконец-то ударили первые приличные морозы. А это значило, что озеро посреди села наверняка покрылось первым ледком. Он пытался рассмотреть что-то сквозь узорную вязь, но так ничего и не увидел.
Бабушка, недовольная, что её оторвали от беседы с Господом, что-то проворчала, со вздохом встала, опираясь о край сундука, последний раз перекрестилась. Затем подставила ладонь к лампадке и несколько раз дунула, огонёк заколыхался, потом ярко вспыхнул и погас. Бабушка задёрнула белые занавески и села на сундук. Шурка быстро оделся, натянул валенки, схватил со стола десять копеек, приготовленные матерью на обед, и рванул, было, к двери, как услышал укорчивый бабушкин голос:
– Шапку, шапку-то надень, голову застудишь! Что за мода лыской бегать, чать, не лето.
Шурка без пререканий нахлобучил на голову шапку, подхватил свой брезентовый портфель, который он таскал уже седьмой год с самого первого класса, и выбежал в сени. В горло ударил сухой морозный воздух. Звонко звякнула одна сенная защёлка, затем вторая, от дворовой калитки, и вот он уже мчится вдоль палисадника и огорода, затем по склону к озеру. Так и есть: круглое озеро напоминало огромное зеркало, в котором отражались сосны графского парка, дома и изгороди и голубое-голубое небо с плывущими по нему облаками. Шурка подбежал к берегу, носком валенка потрогал лёд – не жиблется ли и, разогнавшись, прокатился по блестящему льду. Покров затрещал, заворчал, словно недовольный тем, что его потревожили, тут же покрылся трещинами, сквозь которые на поверхность стала просачиваться вода. Шурка почувствовал, что лёд под ним прогибается и вот-вот проломится, и выскочил на берег. Ничего, дня через два уже можно будет свободно кататься на коньках.
Теперь у него есть настоящие хоккейные коньки, которые в их деревне почему-то называли дутами. Это не то, что снегурки, у которых подворачиваются лапки, и на которых себя чувствуешь коровой на льду. Шурка уже давно выпросил у совхозных конюхов сыромятные ремни и приготовил крепления к конькам.
Школа встретила его беготнёй, шумом и гамом голосов. Забежав в свой седьмой класс, Шурка нос к носу столкнулся со своим соседом и другом Валеркой Зажимновым и, тяжело дыша, спросил:
– На коньках кататься пойдём?
Валерка криво улыбнулся:
– Ага, на чём, на бабкиных ножах?
– Я тебе свои снегурки отдам.
Валерка недоверчиво покосился на Шурку:
– А отец твой не заругается?
– Не, не заругается, он мне дуты принёс.
– Откуда?
– В техникуме старые списали и выкинули, а он подклепал – и порядок.
– А лёд как, держит?
– Нет ещё, денька через два нормально будет.
Прозвенел тетькатин колокольчик, и ребятня стала рассаживаться за партами. Прошла минута, вторая, но в класс никто не входил.
– Слушай, а какой у нас первый урок? – спросил Шурка.
– Литература.
– Фу, – выдохнул Шурка, – тогда знаю. А ты?
– Да прочитал, – неопределённо ответил Валерка.
После звонка прошло уже минут пять, а учитель всё не появлялся. Ребята строили разные предположения:
– Может, литераторша заболела.
– Да нет, я её в учительской видел, когда за мелом ходила.
– Я стихотворение не выучила, хорошо бы урок перенесли.
– Ага, надо больно, вместо четырёх будем пять уроков сидеть.
– Наверно, случилось чего.
– Чего?
– Ну, война там или Гагарин опять полетел.
Все сомнения и предположения в одно мгновение заглушил скрип внезапно открывшейся двери. Класс стих и встал, одновременно хлопнув крышками парт. В класс вошла завуч. Как всегда, в строгом чёрном костюме и белой блузке, с тщательно причёсанными волосами, собранными на затылке в пучок, полноватая, она прошла к учительскому столу, положила ладони на его край и обвела класс строгим взглядом тёмно-карих глаз.
– Здравствуйте, дети, – прокартавила она.
– Здрасьте, – ответил разноголосый хор.
– Садитесь.
Все с шумом сели, кроме отличницы Вальки Мисяевой.
– Марья Николавна, а что, литературы не будет?
Если бы порядок нарушил Толька Синяков или драчун и задира Витька Гусельников, Марья Николаевна непременно сдвинула бы чёрные брови и пригвоздила бы их своим жгучим взглядом. Но на Мисяеву, всешкольную любимицу, она сердиться не могла, а просто слегка улыбнулась и ответила:
– Сейчас всё узнаете, Мисяева, садитесь. – Завуч выдержала эффектную длинную паузу, сплела кисти пухлых рук перед животом. – Дети, в вашем классе будет новый ученик.
Эта новость для класса прозвучала ошеломляюще – в истории школы ещё не было случая, чтобы новичок появлялся после начала учебного года. Класс зашевелился, загудел встревоженным улеем, но Марья Николаевна подняла правую руку, и все, словно загипнотизированные, затихли. Завуч повысила голос:
– Тихо, тихо, дети! Я пришла к вам сказать, чтобы вы с пониманием, вниманием, максимально предупредительно, корректно и вежливо отнеслись к вашему новому товарищу. Вам понятно? – акцентировано-устрашающе спросила она.
– Да, понятно, ясно, чего не понять, – вразнобой ответил класс.
Марья Николаевна снова обвела класс строгим взглядом.
– Гусельников, встаньте! – громко рыкнула она. На «Камчатке» поднялся Витька Гусельников, громко хлопнув крышкой парты. – Вы чему улыбаетесь, Гусельников?
– Я чо, я ничо, так просто, – залепетал Витька, переминаясь с ноги на ногу.
– К вам предупреждение относится особо. Если я только услышу, запомните, только услышу что-то нелицеприятное относительно вас к новому ученику, то… – Повисла длинная пауза. – Садитесь, Гусельников. Одним словом, ребята, я прошу встретить и принять своего нового школьного товарища как можно радушнее и вежливее.
Чувствовалось, что Марья Николаевна что-то не досказывала. И все ждали этого недосказанного. Но завуч ещё несколько мгновений помедлила, потом пошла к двери и открыла её:
– Нина Григорьевна, проходите.
В класс вошла учитель литературы, держа за руку девочку. Она провела её к столу, поставила перед собой и положила руки на её хрупкие плечики. Девочка была худенькой, как тростиночка, с белым, словно мрамор, лицом и руками. Лишь большие, круглые глаза небесно-голубого цвета, похожие на два маленьких озерка, без стеснения, открыто и даже смело разглядывали каждого, словно заранее знакомясь. Одета она была в голубые чулки, короткое голубое платье и вязаную бежевую кофточку с длинным рукавом. Её одежда контрастировала с форменной одеждой класса, потому что всё девчонки были одеты в чёрно-коричневую форму, а мальчишки в мышиного цвета форменную одежду с ремнями и бляхами. Девочка казалась белым лебедем среди стаи серых гусей. Но что больше всего поразило ребят, так это голубая косыночка, повязанная назад, из-под которой виделся краешек белой шапочки, прикрывающий её высокий лоб.
Девочка неожиданно улыбнулась, обнажив ровные белые зубы, и первой поприветствовала всех:
– Здравствуйте.
И все почему-то встали и растерянно ответили:
– Здрасьте.
И неизвестно, почему так произошло: то ли потому, что девочка, в отличие от других новичков, не склоняла в смущении голову и не прятала глаз, то ли потому, что смело смотрела на всех сразу и как бы на каждого в отдельности; то ли от растерянности, ласковости голоса и брызжущей лучистости её огромных голубых глаз на белом утончённом лице. Даже Витька Гусельников, этот всегда непокорный мальчишка, стоял, открыв рот, и на лице его не было ни криворотой насмешки, ни ухмылки. После взаимного приветствия класс так и стоял, а девочка вдруг представилась:
– Меня зовут Света Лесневская.
В помещении наступила полная тишина, нарушаемая лишь дыханием – это было неслыханно, когда новенькая представлялась сама да ещё с таким спокойствием и открытым дружелюбием, словно она была учителем, а весь класс её учениками. Правда, Витька, по-видимому, вспомнил о своём статусе хулигана, он презрительно улыбнулся и скривил зубы, словно от боли. Он ожидал увидеть перед собой достойного соперника и показать при случае своё превосходство в силе и характере, а тут вдруг возникло худое, тонконогое и тонкорукое существо, способное не к борьбе, а разве что для того, чтобы держать ученическую ручку.
Светлана, видно, заметила кривую улыбку Витьки и тоже неожиданно улыбнулась так, что и он и она одновременно поняли, что эта улыбка предназначалась именно ему. Понял это и класс, все вдруг повернули голову и посмотрели на «Камчатку», где Гусельников стоял рядом с дылдой Толькой Синяковым. Витька вдруг покраснел, опустил голову и стал, словно медведь, переминаться на ногах.
Эту неловкую немую сцену разрушил голос Нины Григорьевны:
– Садитесь ребята, начнём урок.
Все сели, и тут же по классу пошёл шепоток.
– Вот вы и познакомились. – Нина Григорьевна повернулась к новенькой. – Так, где же тебя посадить, – спросила она то ли себя, то ли новенькую.
Свободных мест было лишь два: одно около шкафа и второе в углу, куда еле достигал дневной свет. Новенькая и здесь не растерялась:
– А можно мне сесть сюда, Нина Григорьевна? – И она показала пальцем на переднюю парту рядом с учительским столом, где сидели Шурка Никаноров и Валерка Зажимнов.
Учительница растерялась:
– Ну, если кто-то из этой пары уступит вам место. Зажимнов, Никаноров, кто уступит место Лесневской?
Обычно за первую парту сажали самых низкорослых, недисциплинированных или плохо видящих учеников, и потому каждый мальчишка стремился пересесть поближе к «камчатке», подальше от учительского внимания. А тут представлялась такая возможность…Валерка вскочил первым:
– Нина Григорьевна, можно, я пересяду?
– Хорошо, Зажимнов, перебирайся туда, где тебе нравится.
Валерка быстро собрал свой портфель, не забыл захватить чернильницу-непроливайку и отправился за шкаф. Шурка со злостью подумал про товарища: «Предатель». Класс и на этот раз был удивлён поведением новенькой – виданное ли дело выбирать себе место в первом ряду. Перед твоими глазами целый день мелькает учитель и чернеет доска, на которой появляются слова, цифры, рисунки, чертежи, задания и прочие надоевшая школьная атрибутика. Ученика с передних парт чаще, чем других, просили стереть с доски, принести глобус или помыть тряпку. Обычно любой ученик старался держаться подальше от учителя и его внимания, за спинами других, где можно было пошалить, шёпотом поговорить, при надобности заглянуть в учебник или шпаргалку, списать у соседа контрольную. Лучшим местом в классе считалась «камчатка», последний ряд у стены, где никто не сидел сзади, не толкал в спину и не дёргал за косички. Но и на «камчатке» была элитная парта, левая, самая последняя парта у окна, через которое можно было смотреть в молодой сад, только что посаженный всей школой, на улицу и мечтать о тех сладких мгновениях, когда прозвенит последний звонок и наслаждаться полной свободой. И, конечно же, именно эту парту оккупировали Гусельников с Синяковым.
– А теперь, ребята, начнём урок.
А Шурка… Шурка проклинал своего товарища, который согласился пересесть за другую парту, освободив место для новенькой. Он не поднимал головы и чувствовал, что краснеет – как, он будет сидеть рядом с девчонкой! Да теперь весь класс, да чего там, вся школа будет над ним насмехаться, тыкать пальцем в спину и кричать: «Тили-тили тесто, жених и невеста. По полу катались, крепко целовались». Ну, угораздило же его оказаться самым низеньким в классе, чтобы с самого первого класса сидеть за этой проклятой передней партой! Шурка боялся повернуть голову, чувствуя, как новенькая садится рядом, шурша платьем, как она раскладывает свои принадлежности: чернильницу, ручку, тетрадь, учебник. От девочки пахло чистотой, какими-то пряностями и сладостями и… лекарствами, запах которых он переносить не мог.
Шурка совершенно не слышал того, о чём говорит учительница, он поедал её глазами и словно не видел её, все его чувства находились слева от него, где сидела эта новенькая. Он слышал её дыхание, он чуял запах девчоночьего тела, боковым зрением видел, как она что-то пишет.
В тот момент, когда учительница отвернулась к доске, Шурка почувствовал, как девчонка ударила его в бок острым локотком, и увидел перед глазами листок, на котором было написано: «Как тебя зовут?» Он ответил: «Шурка». И вернул листок назад. Света писала, глядя прямо на учительницу, а Шурка удивлялся, как ей это удаётся. «У тебя очень хорошее имя – Александр, Саша. В переводе с греческого оно означает «защитник людей». Шурка задумался. И в школе, и дома, и в селе его все называли Шуркой, и уж тем более он не знал, что означает его имя. Лишь старшая сестра, которая сейчас учились в городе, ласково называла его Шуриком. Учителя называли только по фамилии: «Никаноров, иди к доске», «Никаноров, зайди в учительскую, принеси карту», «Никаноров, передай родителям, чтобы завтра пришли в школу». И потому сейчас Шурка растерялся, не зная, что ответить. Подумав, написал: «Все зовут меня Шуркой». « А можно, я буду звать тебя Сашей». «Ладно, зови». «А ты где живёшь?» «У озера». «Разве в селе есть озеро? Я не видела». «Очень большое и хорошее озеро. Оно скоро замёрзнет, и мы будем кататься на коньках». «Здорово! А я не умею кататься на коньках. Там, где мы жили, не было ни озера, ни речки». «Пойдём кататься? Я тебя научу». «У меня даже коньков нет». «У меня есть снегурки, я дам тебе», ответил Шурка, совсем забыв о том, что пообещал коньки Валерке.
Звонок на перемену нарушил их эпистолярный разговор. Топот ног, хлопанье крышек парт, смех, выкрики. Мальчишки устремились к выходу, крича, застревая и толкаясь в дверях, а девчонки гурьбой обступили новенькую.
– Свет, а меня зовут Зина. – Это Портнова навязывала свою дружбу.
– А ты где живёшь, Свет?
– Откуда ты приехала?
– Свет, а в кино пойдём?
– Ой, какое у тебя платье хорошее!
Света только улыбалась, поворачивая голову то к одной, то к другой, то к третьей девочке. Шурка, не одеваясь, выскочил на улицу. Красотища! Прелесть! Солнце, голубые небеса, ни ветерка и лёгкий морозец. Если погода продержится несколько дней, то скоро можно будет вставать на коньки.
Но покататься не удалось. В среду, во время большой переменки, когда вся школа бросилась в пристройку, служившую мастерской и одновременно временной столовой, за пирожками и компотом, случилось небольшое происшествие, которое повлекло за собой серьёзные последствия. Раздачу производила тётя Катя, толстая, громогласная и строгая. Когда ребятня ворвалась в столовую, тётя Катя оперлась руками в крутые бока и грозно приказала:
– А ну, гаврики, все в очередь и не толпиться вокруг меня! Иначе, закрою эту богадельню к чёртовой матери, и останетесь голодными.
Тётя Катя принимала мелочь, подавала пирожки, заворачивая их в нарезанную газетку, одним махом зачерпывала половником компот из огромной алюминиевой кастрюли и опрокидывала его содержимое в подставленную кружку. Пирожки были с разной начинкой: с картошкой, с повидлом, с капустой, с изюмом, с рисом. Каждый заказывал себе по вкусу. А тётя Катя не забывала покрикивать:
– Не дави на стол! Не толпись! Без сдачи давай! Отходи, ты тут не один!
– Тёть Кать, мне бы компотику без ягод, – клянчил кто-то.
– Без ягод ей! Какой же компот без ягод – вода! Ягоды мне куда – свиньям? Они тоже денег стоят. Отходи! Следующий! Кружки быстрее вертайте, другим не хватает!
Шурка тоже стоял в очереди. Он то и дело поглядывал на дверь, ожидая Светлану, которая попросила его занять на неё очередь. Очередь двигалась быстро, а Светы всё не было. Вот он уже у стола. Денег, чтобы взять пирожков и компота на двоих, у Шурки не было. И в этот момент в столовую влетела Света. Она нашла глазами Шурку и подбежала к нему:
– Ой, извини, Саша, я задержалась.
Сзади раздался голос Витьки Гусельникова:
– Эй, ты, белошапочка, чего без очереди лезешь! Вставай в хвост. Нашлась тут цыца!
Света растерялась:
– Я… Мне… Вот Саша занимал очередь. Я просила.
За Светлану заступился Шурка:
– Она говорила мне, что она за мной. – Но было это как-то неубедительно.
– Ничего не за тобой, каждый сам по себе, – кричал Витька.
Его стали поддерживать и другие:
– Откуда мы знаем. В очередь вставай. Нам тоже поесть успеть надо. Да хватит вам, перемена уже кончается.
Света хлопала длинными ресницами, губы её дрожали. Её лицо, и без того почти белое, приняло почти мраморный, неживой цвет. Но она ещё отстаивала своё:
– Девочки, мальчики, но я правда просила занять на меня очередь. Что же тут плохого.
Гусельников выскочил из очереди и, выпятив по-петушиному грудь, стал напирать на Свету:
– Иди отсюда, цыца! Явилась тут, приехала тут! Думаешь, если ты городская, так тебе без очереди можно, да?
Наблюдая за этой неприличной сценой, все словно оцепенели. Даже тётя Катя, которая прошла всю войну, растерялась и стояла, открыв рот. Витьку Гусельникова таким ещё никто не видел. Взъерошенный, как молодой воробей, краснолицый от гнева, с вытаращенными коричневыми глазами, он напоминал сейчас Демона на Врубелевском полотне. И никто не мог понять, что это на него нашло. Да, Витька был задиристым и кулакастым парнишкой, если что-то было не по нему, он мог наброситься на обидчика и подраться с ним. Но чтобы так кричать на слабенькую, беззащитную девчонку…
Света стояла перед ним, как вкопанная, и не уступала ни на шаг. Цвет её лица постепенно изменялся: от гипсово-белого до розового. Она прямо смотрела в глаза противнику, насмешливо, чуть прищуриваясь. Её волнение выдавали лишь подрагивающие крыльца ноздрей, пробегающая по коже бледность, словно кто-то плеснул на неё извёстью, и крепко сжатые кулачки с посиневшими костяшками пальцев.
Сцена эта длилась всего несколько секунд. Витька первым не выдержал противостояния, он с плаксивым рычанием взмахнул правой рукой, сбив с головы Светы платок и шапочку. И намеревался ударить её по лицу левой, но Шурка зубами вцепился в Витькину руку, пока они оба не повалились на пол.
Сколько они барахтались на полу под крики школьников и тёти Кати, Шурка не помнил. Чья-то крепкая рука приподняла его за загривок и оторвала от врага, другая рука схватила за ворот куртки Витьку. И оба они марионетками повисли на руках учителя по физкультуре и черчения Бормотова Алексея Семёновича, тяжело дыша и с ненавистью глядя друг на друга. А учитель строго спрашивал обоих:
– Это ещё что такое? Что за петушиные бои? В чём дело?
Но и Шурка, и Витька лишь молчали и бессильно сопели.
– Чего молчите? Ну, успокоились, петухи? Из-за чего это они, Екатерина Яковлевна? – спросил он у тёти Кати.
– Сама не пойму, из-за очереди будто. Сколько раз я говорила директору, чтобы ко мне приставляли помощницу. Ведь не успеваю я. Деньги прими и сосчитай, сдачу дай, и компот налей. Разорваться мне, что лива!
Бормотов снова встряхнул драчунов, спросил обоих:
– Ну что, поостыли, забияки? Что молчишь, Гусельников?
– А чего она без очереди лезет, – загнусавил Витька.
– И что, из-за такого пустяка надо драться, да?
Витька встряхнулся:
– А чего я-то! Пустите меня!
Бормотов выпустил драчунов из рук и примирительно сказал:
– Ладно, на этот раз прощаю. Но если ещё раз увижу, смотрите, вызову в учительскую, на драньё. Поняли?
Пока происходила эта разборка, почему-то никто не обратил внимания, как Светлана Лесневская ползала по полу, пытаясь выхватить из под ног толпящихся косынку и шапочку, которые сбил с неё Витька. Наконец, она их подняла и встала. И тут все увидели, что Света почти лысая. На её голове курчавились редкие белые волосики, похожие на тополиный пух. Кожа на черепе была розовой и нежной, под которой пульсировали тонкие голубые прожилки. С крепко сжатыми губами, ни на кого не глядя, она надела на голову шапочку, повязала косынку и дрожащим голосом бросила в сторону Витьки:
– Дурак! Идиот!
Витька повесил голову, опустил плечи и стал переминаться с ноги на ногу, словно пол жёг ему ноги. При этом он бубнил под нос что-то неразборчивое – не понять что. А Света подошла к Шурке и с горькой, кривой улыбкой поблагодарила:
– Спасибо, Саша.
После этого случая школа гудела несколько дней, обсуждая происшествие на большой перемене. Школьники собирались в коридоре, по углам, на улице и шушукались, словно заговорщики. Но как только рядом появлялись действующие лица происшествия, разговоры тут же прекращались. Два основных слова, которые витали в школе, были «лысая» и «белошапочка». Первое почему-то не прижилось, может быть, оттого, что Светлана Лесневская, казалось, была совершенно не смущена происшедшим и, как всегда, гордо и независимо, с высоко поднятой головой, с поуулыбкой на бледном лице жила в этом таинственном, шепотковом пространстве, словно это её не касалось.
Никаноров с Гусельниковым ждали вызова в учительскую на «ковёр», но их никто так и не вызвал. А Свету вся школа теперь за глаза иначе как белошапочкой не называла. Казалось бы, конфликт утих, если не считать того, что Витька с Шуркой избегали друг друга. Но однажды после урока литературы, на котором изучали биографию великого русского поэта Пушкина, Толя Синяков и Виктор Гусельников сцепились из-за резинки, из которой они стреляли по затылкам одноклассников бумажными пульками. Витька обозвал длинного Тольку дубиной стоеросовой, на что Толька, как всегда, покраснев от обиды, ответил:
– А ты, ты. Ты Дантес, вот ты кто.
– Какой я тебе Дантес, я что, Пушкина убил, да! – закричал в ответ Витька и набросился на Тольку. Но Синяков только повыше задрал подбородок, и Витькины кулаки стучали по гулкой груди тощего соседа. – Какой я тебе Дантес, дылда!
– А такой, – насмешливо отвечал Толька, увёртываясь от кулаков. – Ты в Светку влюбился, вот и ревнуешь её к Шурке Никанорову.
– Ты врёшь, ты врёшь! Ничего я не влюбился. Нужна она мне, цыца такая! – орал Витька.
– Если не нужна, чего ты тогда на Шурку набросился, а? – нагнетал обстановку Толька, кривляясь, усмехаясь и уворачиваясь от ударов.
– Потому что она без очереди лезла! А он, потому что врал!
Возможно, этот инцидент так и остался бы незамеченным – мало ли ссор и стычек происходит в большом школьном коллективе, – если бы однажды Света не попросила Шурку:
– Саша, проводи меня, пожалуйста, домой, у меня что-то голова болит и тошнит.
Света и на самом деле была бледной, губы её дрожали, а на лбу выступила испарина. Шурка, может, и отказался бы – да ну её, эту Светку, не хватало ещё провожать девчонку, потом задразнят, – но весь её болезненный вид, слабый, дрожащий и просящий голос не позволили ему отказаться. К тому же и в классе никого не осталось, все убежали по домам. Не было никого и в коридорах школы, даже уборщица тётя Нюра, которая постоянно сидела с вязаньем у бачка с питьевой водой, и та куда-то исчезла.
– Ладно, пошли, – согласился Шурка.
Они вышли из школы и стали спускаться по ступенькам. Неожиданно Света покачнулась, ухватилась за перила и села на заснеженную ступеньку. Портфель выпал из её рук. Шурка не на шутку испугался, спросил:
– Свет, тебе плохо? Может, позвать кого?
Света долго молчала. Шурка в панике заметался, хотел броситься назад, в школу, в учительскую, чтобы позвать кого-нибудь на помощь, но Света предупредила его намерения, подняв руку:
– Не надо, Саша, не зови никого. Скоро пройдёт, скоро мне станет лучше.
И правда, через минуту лицо у неё порозовело, она благодарно улыбнулась Шурке и встала. Потом осторожно спустилась по лестнице вниз и пошла по свеженатоптанной снежной тропинке в сторону графского парка, где находился её дом. Шурка подхватил забытый ею портфель и пошёл следом. Через четыре дома она остановилась, подождала Шурку и протянула руку за портфелем:
– Спасибо, Саша, теперь я дойду сама.
– Нет уж, – заартачился вдруг мальчишка, – я провожу тебя до самого крыльца, а то упадёшь ещё.
– Ну, хорошо, – легко согласилась она. – Пойдём.
Идти молча было гнётко, тяжело и, чтобы завязать хоть какой-то разговор, он спросил:
– А чем ты болеешь, Света?
Девочка ответила не сразу:
– Я не знаю.
– Как это не знаешь! А врачи что говорят?
– А они тоже не знают.
– Что же это за врачи такие, если они ничего не знают, – возмутился Шурка.
Света несколько минут подумала, поморщив лобик:
– Может, и знают, но не говорят.
– Слушай, Свет, а вы откуда приехали?
– Из Казахстана. Слышал про город Семипалатинск?
– Нет, не слыхал, – честно ответил Шурка. – Знаю, что это где-то на юге, вроде. Зачем же вы уехали оттуда, там, тепло, наверно.
– Не очень тепло, – ответила Света. – Там было хорошо, пока не умерла мама.
Шурка замолчал, он не знал, что говорят в таких случаях, потом спросил:
– Так это врачи заставляют тебя носить эту шапочку?
– Ага. Они и посоветовали уехать нам оттуда. Сказали, что нам с папой необходимо сменить климат.
– Чем же он у нас лучше-то? – недоумевал Шурка.
– Я не знаю, – ответила Света, – но воздух у вас и правда другой, свежий, лёгкий. У вас вон и луга есть, и леса, и речка. А озеро какое у вас красивое, как тарелка.
– Ага, озеро у нас – класс! – горячо поддержал её Шурка. – А ты на коньках умеешь кататься?
– Так, немного.
– Придёшь кататься?
– Обязательно приду, только не сегодня
Домой Шурка летел, как на крыльях, он даже не заметил, как из-за угла палисадника за ним наблюдал Витька Гусельников, раздувая от злости ноздри.
С того дня Витька не давал Никанорову проходу: в толчее на перемене он подло, будто нечаянно, толкал соперника в спину и, когда тот падал, наклонялся и шипел:
– Ну, што, женишок, понравилась тебе лысая белошапочка? Портфельчик за неё таскаешь. А за ручку ты её не берёшь? Ха-ха-ха!
Во время уроков Гусельников стрелял ему в затылок пулькой из жёваной бумаги, а один раз закатил в шею пулькой из алюминиевой проволоки. Но Шурку не смущали придирки и козни Витьки. Он назло Гусельникову каждый день брал у Светы портфель и провожал её до самого порога. И делал он это не только назло Витьке, но и потому, что искренне подружился с ней. Гадил Витька всегда исподтишка: бросал твёрдые снежки в спину, улюлюкал вслед и дразнил женихом и невестой. Витька так достал их, что они предпочитали ходить до дома Светы разными, окольными, путями, чтобы не встречаться с ним.
Однажды Юрка Девочкин и Валерка Зажимнов, когда они встретились в графском парке, чтобы поиграть в «партизанов», сказали:
– Слушай, Шурка, врезал бы ты этому Витьке, чего он вас достал, чего он дразнится!
Шурка лишь вздохнул:
– Да, врежешь ему! Он вон какой здоровый и задиристый, а я драться не умею, я ударить человека не могу.
– А чего тут уметь-то, – хорохорился Юрка. Он принял боксёрскую стойку и запрыгал на месте, имитируя бой с невидимым противником. – Бах, бах ему по морде! Хук справа, хук слева, апперкот – и готово.
– Нет, я так не могу. Меня разозлить надо.
– А ты что, на него не злишься? Тогда представь, что он фашист, а ты партизан, – советовал Валерка.
– Конечно, злюсь, но это так, как-то несерьёзно.
Неожиданное предложение сделал Володька Цыпочкин, который недавно вернулся из «разведки» и молча прислушивался к разговору:
– Слушай-ка, робя, а пусть Шурка вызовет его на дуэль, ну, как Пушкин и Дантес, как Ленский и Онегин.
– А что, – поддержал Юрка, – это мысль. Молодец, Вовка! Всё будет по-честному: кто кому морду начистит, тот и победил.
– Да не смешите меня, – отмахнулся Шурка. – Какие дуэли в наше время – смешно. Сейчас не девятнадцатый век. Тогда дворяне дрались, за честь этих, как их…
– За честь дам, – подсказал Цыпочкин.
– Во-во, за честь дам. А я за кого?
– Как за кого, – заорал Юрка. – А Светка! Разве она не дама? Даже вполне дама, только пока ещё маленькая. Витька с неё шапку срывал? Срывал. Кляксу в тетрадке ей ставил? Ставил. Снежками в спину кидал? Кидал. Он каждый день за вами следит, как шпион? Следит. Вот и врежь ему, чтобы отстал. Ну, что, слабо?
Шурка после такого предложения долго мялся, потом нерешительно спросил:
– А как на дуэль-то вызвать?
– Как да как! Обыкновенно, брось ему перчатку в моську и скажи при всех: ты, мол, Витька, оскорбил даму моего сердца, и потому я вызываю тебя на дуэль.
Валерка захохотал, схватился за живот и закрутился волчком. Шурка посмотрел на него:
– Да, весело будет: после этого надо мной вся школа хохотать будет. Да и перчаток нет, у меня только варежки.
– Тогда варежки брось, какая разница, – настаивал Юрка. – Лишь бы он понял, что с ним не шутят.
– Не, варежку бросать в лицо не буду, не солидно.
– Солидно-не солидно, засолидолил тут. Тогда подойди и прямо так и скажи: «Ты, Витька, сволочь, вызываю тебя на дуэль». И всё тут, чего размазню заводить.
– Не, на это я тоже не согласный. А вдруг он не поймёт ничего, за шутку примет, а я дураком останусь.
– Ну, тогда записку напиши, – предложил Володька Цыпочкин.
– Точно, – поддержал Юрка. – Только не записку, не письмо, а послание – вызов. В нём и объяснишь, что к чему.
Но ни варежек, ни разговоров, ни посланий не потребовалось. Однажды, когда Шурка возвращался домой после проводов Светы, из-за угла палисадника навстречу ему вышел Витька. Расстегнув две верхние пуговицы пальто и выпятив петушиную грудь, он попёр на противника и зашипел:
– Слушай, шибздик, если ты ещё раз пойдёшь провожать Светку, получишь по мусалам. Понял?
Шурка, как ни странно, не испугался Гусельникова, он прямо посмотрел ему в глаза и спросил:
– Витька, а тебе-то что за дело? Хочу – провожаю, хочу – не провожаю. Что ты к нам пристал.
– А я тебе ещё раз повторяю: не подходи к ней, – напирал Витька и помахал перед Шуркиным носом сжатым кулаком.
Враг был явно напористей и сильней, но Шурку, что называется, заело, застопорило, ему было уже всё равно, и он тоже выпятил грудь:
– И не подумаю. Ты что, Витька, или втюрился в Светку?
– Не твоё дело, сказал, отстань, значит, отстань.
Шурка окончательно разозлился:
– Да пошёл ты, – выругался он по-мужски и хотел обойти противника, но тот схватил его за шиворот и хотел запихнуть лицом в снег. Но в этот самый момент вдруг раздался басовитый голос Юрки Девочкина:
– Эй, Витька, разве тебе не говорили, что драться нехорошо.
Юрка выглядел солидно: в подшитых кожей белых чёсанках с подвёрнутыми голенищами, в белой дублёнке, поярковой серой шапке. Правда, всё это было поношенным и отцовским, доставшимся Юрке по наследству от низенького отца, которого в селе звали не иначе, как Метр с Кепкой. Витька ощерился:
– Не твоё дело, проходи, куда шёл.
Но Юрка был спокоен, как верблюд:
– Ты, Витька, не юли, я слышал, о чём вы тут говорили. Светку не поделили, да? А я предлагаю решить по-честному.
Шурка молчал, понимая, к чему клонит его друг, а Витька явно заинтересовался:
– Это как?
– Предлагаю провести дуэль.
– Ты что, дурак? – вскипел Гусельников. – На шпагах или на пистолетах?
– Зачем на шпагах, просто на кулаках. Только уговор: до первой крови, кто юшку пустит, тот и проиграл. Ну, как договорились? – прищурившись, спросил Юрка противников.
Шурка просто вздохнул – он был в явном проигрыше, потому что и задиристостью, и ростом не вышел для кулачных боёв. Но и отступать было нельзя. Зато Витька язвительно окинул щуплую фигуру Шурки и, цыкнув из-за зубов слюной, ответил:
– А что, я согласен. Только пусть он, – Толька презрительно показал головой в сторону Шурки, – слово даст, что отстанет от Светки, если я ему моську расквашу.
– Ладно, пусть будет по-твоему, – обречённо согласился Шурка.
Дуэль была назначена на следующий день. В качестве секундантов со стороны Гусельникова были выбраны Толька Синяков и Генка Лучков, со стороны Никанорова – Юрка Девочкин и Валерка Зажимнов.
Поединок был назначен в графском сосновом лесу, на большой поляне. Шурка со своими секундантами пришли на час раньше. Юрка поучал друга:
– Ты, главное, не бзди. В драке выигрывает не сила, а ловкость. Понял? Давай я тебе покажу один приёмец. Ты правша, правильно? Значит, основной упор ты делаешь на правую ногу, левая у тебя как бы прыжковая. Значит, Толька будет ждать удара от твоей правой руки. Ты делаешь ложный замах, уходишь слегка вправо, меняешь положение ног и ударяешь левой. Только береги этот удар напоследок, а сначала усыпи его бдительность, больше двигайся, чтобы он прицельно тебя не ударил. Вот и всё.
– Ага, легко тебе говорить, ты ходишь в секцию бокса.
– Ну, давай потренируемся, – предложил Юрка.
Когда после крепких ударов в грудь Шурка несколько раз упал на землю, Юрка разочарованно произнёс:
– Да-а-а, ты, конечно, не купец Калашников. Ты не стой, как баран, на месте, а двигайся, двигайся!
– Робя, идут, – предупредил Валерка.
Из пролома в заборе вылезли Витька и его секунданты. Подошли, поздоровались.
– Ну, что, начнём? – спросил Синяков.
– Конечно, начнём, – ответил Девочкин. – Только сначала надо установить правила.
– Какие ещё правила? – недовольно проворчал Гусельников. – Я буду его бить, пока он пощады не запросит, хлюпик.
– Нет, так не пойдёт, – возразил Юрка. – У нас не Мамаево побоище и не поединок Челубея с Пересветом, – показал он знания истории, – а дуэль, честный поединок. Поэтому давайте установим правила. Биться до первой крови. Согласны?
– Согласны, – ответили секунданты противника.
– Ногами и лежачего не бить. Согласны?
– Согласны, это по-честному.
– Драться в варежках или без варежек?
Гусельников без лишних слов снял свои варежки и бросил на снег, при этом ухмыльнулся и стал бить кулаком по своей левой ладони, отчего раздавались хлёсткие щелчки.
– Давай, девчатник, готовься, я тебя сейчас уделаю.
– Ну что, начнём?
– Начнём, – поддержали все, кроме Шурки.
– Вы готовы? – спросил Толька Синяков.
Ответом было молчание противников, которые уже скинули свои пальто и приняли боевые стойки. Шурка сосредоточил взгляд на движении противника, а Витька устрашающе, исподлобья смотрел прямо в глаза Никанорова, словно пронзая его взглядом.
– Начали! – дал отмашку Юрка Девочкин.
Витька коршуном набросился на Шурку, но Шурка был настороже и сразу ушёл от первого удара. Гусельников не останавливался, он шёл напролом, словно бык через изгородь, и явно намеревался устрашить противника и уложить его первым ударом.
Секунданты подбадривали поединщиков, хлопая руками по ляжкам и крича во всё горло:
– Шурка, не дрейфь! Уходи вправо! Снизу его, снизу, целься в челюсть!
– Гусь, ты чего бьёшь, как баба! Клади его, клади! Двинь по сопатке!
В какой-то момент Шурка поскользнулся на снегу и упал. Витька налетел вихрем и занёс над собой кулак, чтобы ударить, но тут все закричали:
– Лежачего не бить, лежачего не бить!
Гусельников недовольно отошёл и насмешливо посмотрел на своего врага. Но лишь только Шурка поднялся, он подскочил к нему и ударил его по уху. Этот удар напомнил Шурке, что это не игра, а серьёзное, настоящее мужское дело. Теперь он по-настоящему разозлился, упрямо сжал челюсть, так что скрипнули зубы, и бросился на противника. Но тут же получил второй чувствительный удар, на этот раз по щеке. Шурка отскочил и стал пританцовывать, уходя от ударов, как и учил его Девочкин. Скоро он заметил, что левая рука Витьки почти неподвижна, а удары он наносит только правой. Тогда Шурка сделал ложный замах правой рукой, а затем неожиданно ударил левой прямо в нос. Витька опрокинулся навзничь, а из его носа пошла кровь. Гусельников тут же вскочил и со страшным криком бросился на Никанорова, сбил его с ног и стал мутузить лежачего. Секунданты бросились к дерущимся, схватили их за руки и растащили в разные стороны.
– Всё! – закричал Девочкин. – Дуэль закончена. Был договор – до первой крови. Ведь так? – спросил он Тольку Синякова.
Тот лишь кивнул в знак согласия и почему-то сразу покраснел – Толька всегда краснел в неудобный момент, если даже просто нечаянно кого-то задевал. Но не соглашался проигравший, размазывая кровь по лицу, он кричал:
– Ничего не всё, ничего не всё! Это он случайно попал!
Запыхавшийся, с взъерошенными волосами, Шурка смотрел на поверженного и кричащего врага, и в груди его теснилась жалость к нему. А на душе вдруг стало так тяжело и неуютно, что он без слов оделся, развернулся и пошёл прочь. У забора он ещё раз повернулся, увидел, как Витька умывает лицо снегом и прикладывает снежный комок к носу, который тут же наливался кровью. И ещё он услышал жалкий лепет Гусельникова:
– Робя, не говорите в школе, ладно.
– Ладно, не скажем, – заверяли его секунданты.
Но, несмотря на эти заверения, уже на следующий день школа гудела от необычной новости. Никто ничего толком не знал, но все хватали Шурку и Витьку за рукава, останавливали и спрашивали:
– Это правда, вы дрались на дуэли? А кто победил?
Шурка лишь отмахивался – ему стыдно было признаваться, что он участвовал в этой некрасивой истории, хотя, казалось, он должен был гордиться свой победой. Витька после этого случая как-то присмирел, он тоже отбрыкивался от надоевших школьников, которые задавали один и тот же надоевший вопрос.
Слухи дошли и до учителей. Как-то учитель физкультуры сказал:
– Никаноров, Гусельников, зайдите в учительскую.
– А зачем? – несмело спросил Шурка.
– А вот там и узнаете, зачем.
В учительской была лишь заведующая учебной частью. Марья Николаевна посмотрела на стоящих у порога с низко опущенными головами учеников и строго спросила:
– Ну, голубчики, это правда, что вы затеяли драку? Что молчите?
Первым осмелился подать голос Никаноров:
– Марь Николавна, мы не дрались, мы просто так.
– Как это просто так! Расквасили друг другу носы просто так? – грассировала Марья Николаевна. – Это просто позор для нашей школы, нет, для учеников всей советской школы. Драка, дуэль! Безобразие!
– Марь Николавна, да мы не дрались, мы просто боксировали, – подал голос Гусельников.
– Что, боксировали? Какая разница, это такая же драка. До крови! Надо же, до чего я дожила! – Завуч погрозила пальцем. – Смотрите, если ещё раз такое повторится, я вызову в школу ваших родителей. Хорошо, что это произошло за стенами советского учебного заведения. Идите, занимайтесь учёбой, а не… этими дуэлями.
Пожалуй, единственным человеком, кто долго не знал об этой истории – это сама виновница поединка, Света Лесневская. Теперь они без стеснения ходили по улицам, держась за руки и никого не боясь. Однажды, когда они остановились на опушке леса после катания на коньках, Света встала перед Сашей и спросила, в упор глядя в его глаза:
– Саш, а это правда, что ты дрался из-за меня с Гусельниковым? – Шурка опустил глаза и ничего не отвечал. – Ну, хорошо, если не хочешь говорить, то и не надо. Я тебе очень благодарна за это. Только, пожалуйста, в следующий раз не делай этого. Я уверена, что все проблемы можно решать более мирным способом. Ты согласен?
– Хорошо, я больше не буду, – буркнул Шурка и, словно в небо, взглянул в её нежно-голубые озёра глаз. – А он к тебе больше не пристаёт?
Она засмеялась:
– Да когда! Ты же всё время со мной.
Как же быстро пролетела зима! В прошлые годы Шурка не мог дождаться весенних каникул, а тут весна словно прилетела нежданной перелётной птицей и села на село. Под тёплыми лучами мартовского солнца враз почернели и осели сугробы, по улицам зазмеились живые, говорливые ручьи, посерел и осунулся лес, загомонила в хлевах скотина, соскучившаяся по зелёному приволью.
В этот день, когда они договорились встретиться у старого графского амбара, Света вдруг схватила его за руку и потащила в свой дом:
– Пойдём, Саш, с тобой хочет познакомиться мой папа.
– Не, я не пойду, – заартачился Шурка.
– Почему?
– Не хочу и всё, – упрямился Шурка, хотя он ни разу не был внутри их дома, и на самом деле ему давно хотелось посмотреть, как живёт Света.
– Вот упрямый, – смеялась Света. – Да ты его, видно, боишься. Не бойся, он у меня очень хороший.
– Да никого я не боюсь, а не хочу, и всё.
– Жалко, – вздохнула Света. – А я хотела показать тебе нашу библиотеку.
Тут Шурка не выдержал, потому что был страстным чтецом и частенько получал за это взбучку от родителей и от бабушки за то, что читал иной раз до утра. Они ворчали: «Сколько можно читать, глаза испортишь, неслух. На тебя керосина не напасёшься, и что за страсть такая ночами читать!»
Так что Шурка всё-таки уступил:
– Ладно, если библиотеку посмотреть, тогда пошли.
Ещё издали они заметили стоящую возле крыльца чёрную «Волгу». Эти машины только начали выпускать, а в селе она была так и вовсе диковинкой. Света крикнула:
– Видно, кто-то к папе приехал. Ты заходи в сени, а я отлучусь на минутку. – И девочка убежала за дом.
Сенные двери были распахнуты. Шурка вошёл в сени и осмотрелся: в левом углу небольшой чулан, слева горка сухих берёзовых дров и полка с двумя вёдрами, на стене полка с бидоном и стеклянная керосиновая лампа на высокой ножке. Изнутри доносились голоса. Шурка прислушался. Разговаривали двое:
– Нет, ты, Савелий, не крути, говори прямо: согласен или нет?
– Да я бы с большой охотой, всё-таки Москва есть Москва, там и возможностей больше. Но вот Света…
– А что Света! Ей тоже там лучше будет. Там есть прекрасные специалисты, они обследуют её и, даст Бог, вылечат.
– Так-то так, Боря, только здесь, в деревне, ей стало намного лучше. Воздух здесь, что ли, такой, уж не знаю. Да и частая перемена мест не лучшим образом на организме сказывается.
– Ладно, ты думай, думай, время ещё есть, целых три месяца. Запомни, Борода не всем такие заманчивые предложения делает. Кстати, что показывают замеры?
– Фон в норме, правда, в воде уровень немного повышен, но он не опасен.
– Ну, в воде – это понятно, к сожалению, замкнутый цикл ещё до конца ещё не отработан. Сам понимаешь, исследования экспериментальные. – Наступила пауза. – Кстати, ты помнишь Володьку Ершова?
– Конечно, помню, он…
В этом месте в сени вбежала Света и закричала:
– Саша, пошли.
Она распахнула тяжёлые дубовые двери в избу и закричала:
– Дядя Борь, дядь Борь, это вы!
Шурка вошёл следом, затворил за собой дверь и скромно встал у порога, наблюдая за тем, как Света виснет на шее низенького, коренастого мужчины и кричит:
– Дядь Борь, как вы здесь?
– Здравствуй, здравствуй, егоза. Да тише ты, задушишь, кто тогда тебе манты будет готовить, а? – отшучивался мужчина.
Отец, сухощавый, высокий, полуседой, с улыбкой наблюдал за встречей, потом посмотрел на стоящего у порога Шурку:
– Светка, нехорошо забывать про гостей. Привела кавалера, а сама к другому липнет, бесстыдница.
Все посмотрели на Шурку, который от всеобщего внимания покраснел и ещё ниже опустил голову. Света подошла к Шурке, представила:
– Папа, дядь Борь, это Саша Никаноров, мой одноклассник.
– Это тот самый Д, Артаньян, который Светку на дуэли защищал, – с улыбкой пояснил отец, обращаясь к Борису.
– Да? – Гость внимательно посмотрел на Шурку. – Это достойно похвалы, вы настоящий мужчина, молодой человек. И нечего этого стесняться, поднимите голову и смотрите на людей прямо и открыто. Вот так, молодец. Тогда вам в жизни будет просто, правда, и нелегко, – вдруг засмеялся он.
Гость посмотрел на наручные часы:
– О, загостился! Мне пора, Савелий. Дела, дела, будь они неладны. Костя, запрягай жеребца.
Шурка увидел, как с дивана поднимается водитель, которого он раньше и не заметил за суетой и за спинами других.
– Дядь Борь, так скоро? – жалостливо спросила Светлана. – А как там Мурат поживает, тётя Роза? Я ничего о них не знаю.
Но гость уже одевался.
– Папа всё тебе расскажет. – Он хитро прищурился. – А, может, и сама их скоро увидишь. Вот тогда наговоришься, наобнимаешься с ними. Ну, всё, всё!
Он быстро подошёл к Савелию, обнял, и, приподнявшись на носках валенок, поцеловал в синюю щёку. Потом подхватил Свету и легко поднял её над головой:
– Будь здорова, крестница, ещё свидимся. До свидания всем.
После этого он быстро вышел вслед за шофёром и захлопнул за собой дверь.
Вот и последний день учебного года, школьная линейка, прощание с выпускниками и всеобщее «ура». Долгожданные каникулы сделали всех счастливыми – и учеников, и учителей. Но лишь один человек в этот день ходил хмурым и неразговорчивым – это Светлана Лесневская. Как всегда, Шурка провожал её домой. Неожиданно она остановилась и сказала:
– Саша, а мы скоро уезжаем.
– Как уезжаете, куда, зачем? – тупо спрашивал Шурка, хотя из подслушанного в сенях разговора понял, что это рано или поздно произойдёт. Но всё же он надеялся, что это будет не так скоро. – А как же каникулы? Как же купание в нашей речке? Мы же собирались съездить на лошадиные бега, сходить на пасеку, в старый графский сад, – почти кричал Шурка.
Света спокойно выслушала кричащую душу мальчишки и с грустной улыбкой ответила:
– Моему папе в Москве предложили должность в исследовательском институте. Он не имеет права отказаться, он же физик, он учёный.
– Учёный, физик, – тупо повторял Шурка. – Ну и что. Дядя Савелий мог бы преподавать физику в нашем техникуме.
– И ещё, мне необходимо лечиться, – добавила Света. – А в Москве есть хорошие профессора.
Шурка сник – это был самый веский аргумент.
– А что у тебя за болезнь? – спросил он. – Может, и наши врачи помогли бы. Вот у нас есть классная врачиха, Янина Войцеховна, она всех мальчишек и девчонок лечит.
– Я её хорошо знаю, она приходила ко мне почти каждый день, – ответила Света. – Но мою болезнь она вылечить не может.
– Не может, не может, не может, – повторял Шурка.
День отъезда Лесневских выдался мокрым и серым. Накануне двое суток шли обложные дожди, и дороги раскиселило так, что в глубоких колеях застревали даже колёсные трактора. И Шурка надеялся, что отъезд не состоится. Но когда он в тяжёлых резиновых сапогах прихлюпал к дому Лесневских, то увидел, как четверо мужиков грузят на тракторные зимние сани пожитки и укрывают их брезентовым пологом. ДТ-54 урчал на холостых оборотах, выпуская из выхлопной трубы сизый дым. Рядом с трактором стоял легковой «козлик».
Шурка стоял поодаль, у изгороди, словно боялся той последней минуты, когда придётся говорить Свете последние прощальные слова. Да он и не знал, что говорят в таких случаях. К ним часто приезжали родственники, а потом уезжали, говоря «до свидания». Но он знал, что они обязательно приедут ещё раз. А Света уезжала навсегда – он это чувствовал своей нежной мальчишеской душой.
Вот всё погружено, тракторист сел в кабину, и трактор рывком сорвал сани с места. Из дома вышли Светлана и дядя Савелий, постояли на пороге и пошли к машине. И в этот момент Светлана остановилась и стала искать кого-то глазами. Шурка знал, что она ищет его, но боялся показаться на глаза. Он боялся увидеть в её глазах грусть, боялся услышать слово «прощай», боялся, что она увидит его слёзы. Он боялся сейчас всего.
Света глубоко вздохнула и побрела к машине, шагая в жёлтых резиновых сапожках по глубокой луже. Ещё мгновение – и она скроется в салоне автомобиля. И тогда он не выдержал, выбежал из-за забора и побежал к воротам со двора, чтобы успеть перехватить машину до того, как она навсегда скроется. Под ноги попала проволока, он запутался в ней и упал прямо в грязь. Снова вскочил и в отчаянии закричал:
– Света, Света, Све-е-е-тка!!!
Вот «Газик» выехал из ворот и поехал к проулку – ещё минута, и он исчезнет за поворотом навсегда. Машина всё дальше и дальше. А Шурка всё бежал и бежал за ней, поскальзываясь на масляной, глинистой мокрой земле, падая и снова вставая, и кричал только одно слово: «Света!»
Неожиданно в маленьком заднем запотевшем окне он увидел сначала белую ладошку, а потом и Светино лицо. Машина неожиданно остановилась, открылась дверца, из салона выпрыгнула Светлана и побежала ему навстречу. Вот они рядом, тяжело дышат и молча смотрят друг на друга. Наконец, Шурка разлепил бескровные, дрожащие губы:
– Ты извини, Света, я…
Она прижала пальчики к его губам:
– Молчи. Я знала, что ты придёшь. Я чувствовала, что ты где-то рядом, но не видела тебя. Ты знай, Саша, что таких друзей, как ты, у меня ещё не было. Я буду помнить тебя всегда, всю жизнь. – «Всю жизнь» она произнесла с надрывом, вложив в слова всю горечь расставания и в то же время сладость надежды.
– И я, и я, и я, – твердил Шурка.
– Ты не бойся, я обязательно напишу тебе, когда всё устроится. Веришь?
– Верю, верю, Светка, я… – Он хотел произнести те слова, какие произносят мальчишки, когда девчонка становится больше, чем другом, но в этот момент посигналила машина. Света оглянулась, снова повернулась к нему, поцеловала в щёку и побежала к машине. Открыла дверцу и крикнула:
– Саша, я обязательно тебе напишу, мы встретимся, обязательно встретимся.
Он кивал, давая знак, что понял её, и махал рукой.
Шурка Никаноров ждал письма от Светы всё лето, но письма так и не было. Уже начался новый учебный год. Заканчивалась первая четверть. Шурка снова ждал первых морозов, чтобы покататься на коньках. А морозов, как назло, всё не было и не было. Даже наоборот: казалось, снова наступает весна, не перескочив зимы. Природу обдало таким теплом, что люди снова оделись в летнюю одежду, а обманутые деревья стали беременеть, готовые вот-вот развернуть набухшие почки.
И вдруг в одну ночь всё переменилось: после сильного ветра нагнало такого холода, что под утро ударил мороз. Шурка пробежал мимо озера, потрогал ногой лёд на озере – слабоват ещё, и побежал в школу. Но и снова, как и год назад, первый урок начался с ожидания. Учительница литературы не появлялась, и по классу пошёл тревожно-радостный шепоток: отменили-не отменили; заболела-не заболела. Скрипнула дверь. Нина Григорьевна вошла в класс вместе с завучем Марией Николаевной. Все встали. Учительница и завуч переглянулись. Марья Николаевна обвела взглядом класс, но в этот раз ученики не заметили в её глазах обычной строгости. Сейчас в них читалось сострадание, грусть и боль.
– Дети, я хочу сообщить вам неприятную новость: неделю назад в Москве скончался ваш товарищ и одноклассник Светлана Лесневская. Пришла телеграмма. – Мария Николаевна вдруг запнулась, подбородок её задрожал. – Вот.
И она быстро вышла. Класс стоял не шелохнувшись, прошла минута, вторая. Вот кто-то всхлипнул, кто-то засопел носом. Саша Никаноров оцепенел, он не замечал ничего и никого вокруг. А в его голове металась лишь одна мысль: «Как, Светы больше нет?! Этого не может быть. Ведь умирают взрослые, старики. Это неправда, ведь Света обещала написать письмо». Он не видел, как сел класс, как Витька Гусельников неожиданно заморгал глазами и попросился выйти. Вывел его из небытия голос Нины Григорьевны:
– Никаноров, вы что, не слышите? Садитесь. Итак, дети, мы начинаем урок. Тема сегодня такая…
Молодая душа человека, как молодое деревце, как быстро она заболевает, так быстро и излечивается. Сначала Шурка грустил, не спал ночами, вспоминая эту светлую и грустную девочку из своей жизни, а потом соки жизни забродили вновь, воспоминания начали стираться из его памяти.
Однажды Шурка прибежал домой, бросил портфель в угол и собрался, было, опять бежать на улицу, но его остановила бабушка:
– Шурка.
– Чего, бабуля.
– Ты куда навострился, хоть бы поел чего.
– Не хочу.
– Господи, Боже мой, и чем только питаются, святым духом, что ли. Всё бёгом, бёгом, всё куда-то летят, всё куда-то торопятся. Ой, забыла! Шурка, тебе письмо пришло.
– Письмо, мне? – удивился внук. – От кого?
– А я знаю. Слепая я совсем, чтобы каракули ваши разбирать. Почтальонша сказала, что тебе. Возьми да почитай. Оно на столе лежит, в передней.
Шурка ещё никогда и ни от кого не получал писем. Да, писали друг другу на уроках записки, но разве ж это письма, так, клочки бумаги. А тут целое, настоящее письмо. Шурка понюхал конверт – пахло типографской краской и ещё чем-то неопределимым, посмотрел обратный адрес: Москва, Светлана Лесневская. Да-да, это была точно она, это её почерк, правда, какой-то неровный. Значит, она жива, она не умерла! Шурка почувствовал, как в груди часто-часто забилось его сердце.
Он быстро разорвал конверт, вытащил листок.
«Здравствуй, Саша, – писала Светлана. – Как и обещала, пишу тебе письмо. Извини, что задержалась. Долго обустраивались в Москве. Нам с папой дали большую квартиру в самом центре, на Волхонке. Из окна даже Кремль виден. Папа работает в каком-то исследовательском центре, в каком, не говорит – это тайна. Сейчас я лежу в больнице и пишу тебе письмо – много времени появилось. Сначала меня обследовали в разных клиниках, заставляли сдавать анализы и всякое такое. Один профессор сказал, что я обязательно выздоровлю, и у меня будут длинные и красивые волосы. А я и так знаю, что всё будет хорошо. Завтра операция. Как только поправлюсь, обязательно напишу тебе ещё. Ты пока не отвечай, жди, когда поправлюсь. Часто вижу во сне маму, она меня зовёт, зовёт. В Москве промозгло и сыро, а в моей палате стоит какой-то странный цветок – он сейчас цветёт, и цветы у него странные, с колючками. Он почему-то напоминает мне о тебе. Как же хорошо мне было у вас, в деревне. Помнишь, как мы катались на коньках? А помнишь, как ты провалился под лёд? Тогда было страшно, а сейчас почему-то смешно. Папа говорит, что жизнь состоит из двух материй: чёрной и белой, хорошей и плохой, злой и доброй. Наверно, он прав. Ты для меня на всю жизнь останешься белой, хорошей и доброй материей.
Ты верь, мы ещё встретимся, я обязательно приеду в Рязаново, как только поправлюсь. Света, твоя Белошапочка.
PS: Я отдам письмо папе. Он обещал отправить его тебе. Кстати, тебе от него Д,Артаньянский привет».
В конце письма стояла дата. И Шурка понял, что письмо Света написала за две недели до того, как Марья Николаевна объявила в классе об её смерти.
Шурка схватил пальто, шапку и убежал в баню, которая стояла за погребицей, на огороде. Он закрылся на крючок, упал на полок, долго, безутешно и навзрыд плакал, не в силах остановить поток слёз. Шурка и не знал, что так же долго, безутешно и навзрыд плакал и Витька Гусельников, когда отпросился из класса после трагической вести о смерти Белошапочки.