Добрая старая сказка
рисунки И. Сивопляс
ГЛАВА1
В вагоне ехали пятеро: Николай Петрович – отставной военный, Павел Михайлович – агроном по китайским культурам, Софья Петровна – филолог, тоже специализирующаяся на китайской культуре, Любочка – секретарь зав. сектором райкома партии, и Саша – молодой человек, ещё не решивший, с кем ему заводить роман, с высокой и статной Софьей Петровной или с круглолицей, милой и не развращённой жизнью Любочкой. Больше в вагоне никого не было, даже проводницы. Её функции выполнял проводник соседнего вагона, который иногда пьяной рожей заглядывал из тамбура и, довольно гогоча, пересчитывал пассажиров.
На станции «86 километр» Саша остановил свой выбор на опыте и профессионализме, нерешительно предложив Софье Петровне прогуляться по перрону.
– Ну что же вы так, молодой человек? – укорил Николай Петрович. – По перрону только недобитые дворяне гуляют. – потом прищурился недовольно и произнёс. – Как же Любочка? Она с нами, стариками, совсем измучается!
– Мы скоро, – откликнулся Саша, а Любочка стыдливо зарделась.
Скоро поезд тронулся, и гуляющие вернулись, держась за руки.
– Видите, как мы быстро, – сказал Саша.
Николай Петрович отозвал его в сторону и сказал, кивая на Любочку с видом передового комсомольца, выдающего спрятанную кулаками пшеницу:
– Девушка по тебе с ума сохнет, вот.
– Да что вы? – удивился Саша. – Она влюблена в капитана Рулетова. Давеча Софья Петровна об этом говорила.
– Он едет в нашем вагоне? – насторожился Николай Петрович и автоматически застегнул верхнюю пуговицу.
– Конечно, нет, – успокоил Саша. – Он работает в военной разведке и остался дома печь пироги к Любочкиному приезду.
– Так? Да? – спросил Николай Петрович. – А у меня пироги жена печёт… Представляете, возвращаюсь я из командировки, а на столе непременно пироги с капустой и курагой, – сказал он, пытаясь незаметно и неловко расстегнуть китель.
– Ты возьми себя в руки, – говорил предостерегающе Николай Петрович. – Софья – женщина замужняя. Верно, умысел у неё какой-то есть. Что если она по заданию органов сведения о тебе, как о возможном кандидате в Генеральные секретари, собирает?
По причине громадных незанятых вагонных площадей все попутчики расположились в одной плацкартной клетушке: нижние полки занимали Николай Петрович, Павел Михайлович и Софья Петровна, а верхние – молодёжь.
– Он очень хороший, – шептала ночью Любочка в темноту соседней полки о своем женихе. – Я зову его Мясным Рулетом, столько на нем мускул, и такой он завёрнутый на своих шпионах. Но ты о нём не думай. Лучше, чем гулять на каждой станции с этой дылдой, Софьей Петровной, подарил бы мне полевой цветочек. А то Рулетов часто на задании, а мне одиноко…
Саша похрапывал в ответ…
– Знаете, как тяжело бывает ждать? – Любочка почему-то переходила на “Вы”. – Ждёшь и не знаешь, жив ли. А как уверенности бы хотелось: если умер, пироги поминальные печь, а если жив, то всё равно тесто замесить, вдруг убьют ещё…
Да вы меня не слушаете? – спрашивала Любочка и тихо обижалась. – Ведь не слушаете? Если не слушаете, скажите что-нибудь… Значит, слушаете?!
Утро начиналось с длинной остановки поезда, и Саша с Софьей Петровной уходили изучать особенности местных диалектов.
“Каждый молодой Генеральный Секретарь должен попробовать себя в филологии”, – думала Софья Петровна секретным кодом и приглашала Сашу вскопать ей огород.
С Любочкой Саше было проще. С ней он не чувствовал единодушного сомнения в своем рабоче-крестьянском будущем и ненависти к себе как к возможному выдвиженцу по партийной линии. Любочка замечала его внимание и говорила с жеманной миной:
– А вот, Саша, когда мы с Рулетовым были в Ленинграде, в Михайловском саду, там барышня плясала, точно как вы по вагону ходите.
– Да что вы всё Рулетов да Рулетов, – шепнул ей Павел Михайлович. – Хотите сердце его завоевать, а сами всё про любимого вспоминаете…
– Ах, вон птичка пролетела! – вскрикнула Любочка. – Какова её роль в экономической программе, Павел Михайлович?
– Ну вот, ей и намёка не сделаешь, – разводил руками старый агроном. – Сказали бы сразу, что хотите стать женой Генерального секретаря!
– Вы пассивная карьеристка, Любочка, как вам не стыдно! Другие передовые колхозы поднимают, а вы у них на горбу на тракторе ездите! Вам партия Рулетова в женихи выдвинула, а вы чем занимаетесь! – притворно грозно шипел Николай Петрович.
Любочка внимательно выслушивала, конспектировала в блокнотик, иногда поднимая ясные очи, а потом переводила их, полные смысла, (она знала, мужчинам это нравится) на Сашу.
– Вы не обижайтесь, Саша, я про Рулетова вспоминаю, потому что не о чём мне больше вспоминать! – говорила она тихо и страстно. – Работа и Рулетов! Рулетов и работа! И эти ещё с советами лезут! Вот если только вы мне цветочек подарите…
– Да что вы, Любочка! – воспламенялся Саша. – Цветочек! Зачем вам цветочек? Идёмте, я вам, как буксы искрят, покажу! Или Софья Петровна родинку на плече вам покажет!
– Вот уж дудки, – обиделась Софья Петровна. – Я ответственный человек, филолог. Не буду я каждой девчонке-секретарше родинку показывать!
– Это я – каждая? – холодно осведомилась Любочка. – Я, между прочим, у самого товарища Кузнечикова работаю! Товарищ Кузнечиков только слово скажет, и всю вашу филологию закроют, а в придачу и родинку с плеча сотрут! Взрослая женщина, а с мальчишкой бегаете! Идём, Саша, на буксы смотреть!
И твёрдая женская рука вытащила Сашу в тамбур.
– Молодёжь! – мечтательно заметил Николай Петрович. – Всё им на буксы смотреть! А вы не расстраивайтесь, Софья Петровна, мы с Павлом Михайловичем ещё на многое способны. Хотите, контргамбит Лаптева-Тараканова разыграем?
– Но какова, а? – не слушала Софья Петровна. – Сопливая девчонка, а лезет в примадонны! Рассердилась взаправду, словно не секретарша, а личный друг товарища Кузнечикова!
Павел Михайлович помрачнел.
– Это вы зря, – он легонько постучал по столу. – Я как старый КГБист и ефрейтор в отставке не могу терпеть нападки на нашу теоретически неподкованную молодёжь. Саша, между прочим, тоже человек взрослый и способный на альтруистский выбор. Подругу жизни не на одну пятилетку выбирают. Лучше уж играйте в шахматы, Софья Петровна!
Компания приумолкла. Лишь иногда отбивали дробь пальцы, указывая, в каком социалистическом ритме мыслит каждый неуютно помалкивающий индивидуум.
Павел Михайлович стучал натужно и глухо, выбирая тяжёлые сельскохозяйственные мелодии, отражающие нехватку техники на полях и реакцию крестьян на появление долгоносика и колорадского жука. Николай Петрович предпочитал военные марши, то и дело сбиваясь на унылые солдатские песни о недоработках в подготовке сержантского состава. Софья Петровна, не любящая полутона и компромиссы, отдавалась китайской пентатонике и стучала на всю культуру дружественного Китая.
Нагнетающееся молчание нарушила вернувшаяся Любочка.
– А буксы, буксы-то как искрят! – восторженно выпалила она. – Идите, Софья Петровна, тоже посмотрите, а я за вас песню по мотивам картины «Неравный брак» отстучу.
Софья на глазах помолодела, разрумянились щёки, наполнились влажной глубиной глаза.
– Идите обязательно, – добродушно сказал Николай Петрович. – Саша в железнодорожном институте учится, он про буксы всё знает.
– Можно? – робко проговорила Софья Петровна. Схватила сумочку, вытащила маленькое зеркальце, потом задумалась, бросила всё, снисходительно фыркнула в Любочкину сторону и удалилась.
Любочка тоже фыркнула. Уголки её губ неудержимо полезли вверх, и она судорожными усилиями удерживала их на подобающем месте.
– У вас любвеобильный тик от целования или вы так улыбаетесь? – со знанием дела осведомился Павел Михайлович.
– Я бы на вашем месте не иронизировала! – неожиданно жестко произнесла Любочка. – Я, между прочим, слышала, как вы тут про своё КГБисткое прошлое врали! И сейчас я размышляю, телеграмму, куда надо, об этом прямо сейчас отправить или подождать, когда вы мне взятки за молчание окончите вручать?
– Любочка! – укорил Николай Петрович.
– А вы не вмешивайтесь, – нахмурилась девушка. – Кто знает, почему вы всё время белыми в шахматы играете? Может быть, у вас законсервированное белогвардейское прошлое?
– Да что вы, Любочка, – хором воскликнули старики.
– Да-да. Вот товарищ Кузнечиков таких, как вы, живо в отстающие бригады переводит, а я и требую-то совсем немного…
– Любочка!
– Что «Любочка»? Саша мне буксы показывал и под колёса упал! – выкрикнула девушка.
Появилась растерянная Софья Петровна.
– Нигде Сашу не нашла. Может быть, он на крыше едет?
– А он под колёса упал! – закричала Любочка, рыдая. – Вы ведь никому не расскажете? – спрашивала она, доверчиво глядя на спутников. – А то этот случай занесут в мою личную карточку и поставят крест на моём продвижении по партийной линии!
Софья Петровна и старики переглянулись.
– Что это с вами? – выглянул в тамбур Павел Михайлович. – Вон Саша на подножке едет. Саша! Идите сюда! Наши женщины вас потеряли! Вы вправду эгоистка, Любочка, сами Софью Петровну к Саше отправили, а теперь злитесь!
– Ничего не сама! – застучала кулачками Любочка. – Это Саша позвал! Говорит, что со мной про буксы разговаривать, как помидоры электропилой кушать!
– Фу! – поморщился Николай Петрович. – Саша, может быть, правильно решил, раз вы такая!
– Ничего не правильно! – голос Любочки срывался и тонул в рыданиях. – У меня любовь, а вы тут рассуждаете! – выкрикнула она сердито, забралась на свою полку и отвернулась к стенке.
– Молодые, горячие, – рассудил Павел Михайлович, – прямо как мы с супругой в молодости. Помню, то я её не люблю, то она меня. То вместе большевиков не любим, то царское правительство… Завидую молодым, что и говорить.
– Действительно, нечего говорить, – ворчал Николай Петрович. – Дал ей Саша от ворот поворот…
Появился Саша.
– А где Любочка? – спросил он чуть растерянно. – Я ей всё про буксы рассказал, вместе на искры любовались, она радостная была, а потом вдруг убежала, и Софья Петровна пришла. Я думал, они хотят, чтобы я рассказ повторил, что они секретные проверяющие из железнодорожного института, и спрятался.
– Так что же, это не вы Софью Петровну позвали? – изумились Павел Михайлович и Николай Петрович.
– Значит, это действительно любовь, – мечтательно сказал Павел Михайлович, качая головой. – Саша, говорили же вам, вы её с ума сведёте!
– И совсем не с ума! – крикнула со своей полки Любочка. – Я, может быть, Рулетова люблю! Но мне с ним так одиноко, и хочется, чтобы его переехала машина!
– Это нужно ему на вид поставить! – весело возмутился Николай Петрович. – На партийном собрании обсудить! Чего это он такой прыткий, что на него не наезжают? Пусть партия наедет! Секретное ведомство наедет!
– Вы чушь говорите, – указала Софья Петровна.
– Он такой добрый, всегда дарит мне золотые коронки на дни рождения. Целыми мешками, представляете! А недавно, когда мы были в Сокольниках, там к нам иностранные шпионы пристали, и он их всех в пруду утопил! – быстро говорила Любочка. – А вас, Саша, я совсем не люблю! Вы мне нужны как котёночек! Чтобы сидели у меня на коленях и мурлыкали! Ах, поедемте со мной, будете у нас жить, а мы будем за вами ухаживать!
– Да что же это! – удивился Павел Михайлович. – Человека как котёночка! Об этом ни в одном произведении не написано. А раз не написано, значит, это низко и аморально!
– Любочка! Любочка! – говорил Саша запальчиво. – Я не могу к вам как котёночек!
Я в институте учусь, мне науки изучать нужно!
– А правда, Саша, – неожиданно вмешался Николай Петрович, – езжайте к ним, будете сметану каждый день кушать. Ни забот, ни трудов! Любочка вас погулять выведет, розовый бантик вам повяжет.
– Да что это вы говорите?! – с отчаянием твердил Саша. – Мне в институте учиться надо, стипендию получать! Выучусь вот и стану самым главным железнодорожным начальником! Придёт ко мне товарищ из сельскохозяйственного министерства, а я его на личном локомотиве прокачу!
– Да бросьте вы это, – вступил Павел Михайлович. – Живите у Любочки! Вырастете, станете взрослым котиком, всех кошек в округе по вас урчать заставите.
– Перестаньте! Перестаньте! – закричала Софья Петровна. – Не пойдёт он к вам, Любочка! Он ко мне пойдёт в любовники! Муж мой часто в отъездах, мне тоже одиноко, и никакая наука в голову не идёт! А если я науку двигать не буду, то придёт товарищ Мао и силой у вас Сашу отнимет!
– Нет, Софья, так нельзя, – сказал Павел Михайлович. – У Любочки Саше удобнее будет. Ты вот уйдёшь на симпозиум или диссертацию писать станешь, а Саша скули у двери! А может, ему на двор надо или побегать по травке?
– Товарищи! У меня дядя в сталелитейной промышленности работает! – пытался обратить на себя внимание Саша. – А сестрёнка штукатур на государственном предприятии! Они производственную зарядку выполняют! И в служебное время водку пьют с мастерами, чтобы вредителей и диверсантов на рабочем месте выявлять! Я тоже хочу как они, слышите? Я уже и заявление написал, чтобы от института на картошку ехать! Мне в вашей ненадёжной интеллигентской закваске валяться – ниже совести! Не буду я вашим любовником! И котёночком не буду!
– Что, правда, не хотите? – спросил после паузы Павел Михайлович.
– Правда! – чуть не плакал Саша.
– Что же это вы, молодой человек, сопли к нам на стол распускаете? – строго выговорил Николай Петрович. – С вами по-хорошему, а вы обижаетесь.
– Мы же добра вам желаем! – поддержала Софья Петровна.
Саша смотрел в окно.
– Ну вот, – огорчённо сказал Павел Михайлович.
Все выглядели очень расстроенными и отводили глаза.
– А может быть, вы хотите, чтобы я вас в милицию устроил? У меня есть связи, – предложил Павел Михайлович.
Саша молчал.
– Саша! Саша! Идите в милицию! – обрадовалась Любочка. – Вас пошлют на опасное задание и застрелят, а потом поставят памятник, и я буду ходить к нему плакать! Рулетов спросит у меня: «Что это за человек, о котором ты плачешь, Любочка?»
А я отвечу: «Это Саша. Я его любила. Он погиб, выполняя важное правительственное задание!» Рулетов тоже попросится на опасное задание, его застрелят, а мне назначат пенсию как вдове героя!
– Ну, вот еще! Сашу не застрелят. Он очень серьёзный молодой человек, – возразила Софья Петровна.
– Застрелят! Непременно застрелят! – говорила Любочка. – В милиционеров всегда стреляют! Мне Рулетов рассказывал, как один милиционер под экскаватор попал. Столько крови было! А Рулетов подошёл, пистолет его поднял и в отделение отнёс!
– Какие вы ужасы рассказываете! – нахмурилась Софья Петровна.
– И совсем не ужасы! – возмутилась Любочка. – А обычная социалистическинесанкционированная действительность! Саша, ведь вы не боитесь экскаваторов? Саша не боится, он человек геройского телосложения, он судьбу привык в руках вращать!
– А может быть, в филологии себя попробуете? – предложила, сменив тему, Софья Петровна. – Как вы, Саша? Мы и письмо в Политбюро направим, мол, такие-то ходатайствуют за Александра… как, кстати, ваша фамилия, Саша?
– Новокумындров, – молвил Саша, не отрывая взгляда от протягивающегося за окном пейзажа.
– … За Александра Новокумындрова, – продолжала Софья Петровна, – о поступлении его в филологический университет…
– Нет такого университета, Софья Петровна, – лениво зевнул Николай Петрович. – Что это вы молодёжь дезинформируете? Я бы вот что спросил, – сказал он прищурившись. – Скажите нам, Саша, пожилым людям, как современная молодёжь относится к материалам ХХ съезда Партии? Нет ли там чего-то, что её настораживает?
– Ну что вы, Николай Петрович! – прервала Софья. – Разве это лучше моих сказок про филологический университет? Разве можно в поезде о таких вещах разговаривать? А вдруг Саша – диссидент, вдруг они там в своём железнодорожном институте на позициях меньшевизма стоят? Вон у него и комсомольского значка нет. Может быть, он всю нашу партию как врага народа ненавидит?
– Да, Саша, а где ваш комсомольский значок? – нахмурился Николай Петрович.
Саша покраснел.
– Нет? – изумился Николай Петрович. – И комсомольского билета нет?
– Ай-яй-яй! – покачал головой Павел Михайлович. – Как несерьёзно, Саша! Даже если вас экскаватором переедут, вы комсомольский билет не должны выкидывать. Билет нужно на переднем месте хранить, чтобы враги вас в лицо знали. Чтобы выплёскивать перед ними бесстрашие нашей экономической платформы! Пусть от этого звереют и кидаются камнями в разделяющую нас пропасть идеологической незаинтересованности!
– Сидите вот и слушайте, что вам говорят! – назидательным тоном произнёс Николай Петрович. – Потом отчитаетесь о комсомольской работе у вас в институте.
– Не будет он вам отчитываться! – перебила Любочка. – Мы с Сашей на курорт в Крым едем! Там не отчитываются и комсомольских значков не спрашивают. Правда, Саша? Рулетов мне говорил, что там даже шпионы в плавках ходят и в неположенных местах русские песни поют!
– А по какому праву вы ему местечко потеплее подыскиваете?! – возмутилась Софья Петровна. – Вы что, дочь Председателя Совета министров? Я, может быть, тоже хочу Сашу поуютнее устроить! Не хотите в филологию, идите в горгаз, Саша!
– Горгаз?! Ха! – усмехнулся Николай Петрович. – Да вы с вашими связями, Софья Петровна, можете его и на пивзавод, и на фабрику удобрений пристроить!
– Ах так?! На фабрику удобрений, значит?! А что вы-то можете, папаша? Сидите уж на своих двоих и не вмешивайтесь в работу мозговых полушарий!.. Что, и горгаз вам не нравится, Саша? Куда вы, Саша?
Саша попытался встать и выйти, но его усадили на место.
– Ах, какой вы нервный! – воскликнула Софья Петровна. – Мы же помочь вам хотим, о судьбе вашей шефскую смекалку проявляем!
Но Саша вырвался и выбежал из вагона.
– Хм, – сказал, помолчав, Николай Петрович, – ещё чуть рубанком по носу поводить,
и Генеральный Секретарь готов…
– Ах, перестаньте! – перебила Любочка. – Клоуны! Довели человека! Не могли сразу сказать, что мы – артисты, на гастроли едем, нам поразмяться надо! Человек на всё по-другому бы смотрел!
– Помолчите, – вздыхала Софья Петровна. – И без вас стыдно, товарищи…
ГЛАВА 2
Город N, в котором взрастал на дрожжах-антрацитах Сашин железнодорожный институт, имел три драматических театра, два кукольных, а также театр советских народных передвижений имени товарища Вагинова. Товарищ Вагинов занимал видный со всех сторон общественный пост в городе и слыл театралом с большой буквы, к мнению которого прислушивались члены Политбюро и лидеры зарубежных национально-освободительных движений.
– Слышал о вас, – сказал он, пожимая Сашину руку. – Очень о вас лестно отзывался Павел Михайлович, мой старый приятель по борьбе с контрреволюцией. Да и Софья Петровна, душещипательная женщина, прямо так мне и сказала: «Встретьте, Яков Александрович, Сашу на вокзале, будьте забавненьким!»
Сашу усадили в большую обкомовскую машину и повезли на дачу.
– А учиться? – попытался было проявить трудовую активность Саша.
– Ну что это вы, молодой человек, о нас как о сельдипердиках думаете! – воскликнул Яков Александрович (что такое сельдипердик, Саша не знал и не знает и поныне). – Вот, держите ваш железнодорожный диплом с отличием, направим вас в министерство. Первое время вторым замминистра поработаете, а потом, глядишь, и атташе по подрывным работам в дружественную державу поедете.
Саша и онемел.
– А что вы онемели? – удивился Яков Александрович. – Зачем вам учиться четыре года, вы же сознательнообразованный и высоконравственный молодой человек! Вам сразу в министерство надо!
– Может, вы недовольны, что по железнодорожной части вас определили? Может, хотите по филологической? – вдруг вопросил Яков Александрович.
– Нет, нет, спасибо, – поспешно ответил Саша.
– Значит, поддерживаете наши начинания?! А то были опасения, что вы меньшевик, Саша, и будете проводить порочащую наше государство линию. – Яков Александрович неожиданно захлопал в ладони и расхохотался.
– Знаете, – сказал он доверительно, – лично товарищ железнодорожный министр сказал мне: «Ты, сельдипердик, мух не лови, привези Сашу, мы с ним всю Луну шпалами завалим!» Все знают, Саша, что в школе вы норму ГТО самым первым в себе откормили, и что в автомате вы, как товарищ министр в отведённой ему отрасли, разбираетесь. Вас, Саша, на выдвижение надо, таких, как вы, в шпионы посылают. Вас не вербовали в шпионы, Саша? Когда будут вербовать, прямо не отказывайтесь, они этого не любят, скажите, что молодой ещё, хотите по партийной линии пойти, это понимают. А может быть, лучше и согласиться. Я вот по молодости не пошёл в шпионы, так кроме своих театров, – Яков Александрович перешёл на шёпот, – и не видел ничего. А как хочется весь мир объять, Саша! Давайте так: вы, как шпионскую школу закончите, проситесь в Политбюро, так все сознательные поступают. Вам, конечно, откажут и пошлют, как сознательного, в капиталистический лагерь. Вы мне оттуда вызов, мол, приезжай, Яков Александрович… Что вы молчите, Саша?
– Да я в институт поеду, поверните, пожалуйста…
– В институт? – удивился Яков Александрович. – Если вы такой сознательный, Саша, то вам в железнодорожном министерстве делать нечего, вам сразу в Президиум Верховного совета поступать надо. Хотите?
– Я лучше машинистом буду, – помрачнел Саша. – Вы просто не знаете, как это. Едешь на локомотиве, а вокруг ветры свистят, и мухи о стекло шмяк-шмяк! Вдребезги! Красотища такая!
– Завидую я вам, Саша, – расстроился Яков Александрович, – у вас самое перспективное светлое будущее. Я вам в нём не советчик, тут помечтательнее фигуру надо! Вот что, Саша, – рассудил он. – Вас теперь в железнодорожный институт не возьмут, у вас уже диплом есть. Хотите учиться – идите в филологический! И вот что ещё я вам скажу, Саша: трудно вам будет в жизни с вашими запросами. Вам сразу в Генеральные Секретари идти нужно. А что Генеральный Секретарь? Он один, а одарённых несколько. Что же остальным одарённым делать? Вот так и появляются диссиденты, Саша! А диссиденты – самые первые враги общества. Умерьте свои стратегические амбиции, Саша, идите в рядовые вторые замминистры!
Тем временем машина въехала в ворота солидной обкомовской дачи.
– Хорошо тут у вас, – сказал Саша, осматривая высокий забор с колючей проволокой и часовыми.
– Военная часть, – махнул рукой Яков Александрович. – Солдаты, сельдипердики, как защищать интересы, так они нужны, а как в бытовом смысле, так лазают через забор и гадят.
Сашу представили Первому секретарю обкома товарищу Маслову и Второму секретарю товарищу Лобникову.
– А, Саша! – сказал товарищ Лобников. – Наслышаны о вас вполне!
– Да, – сказал товарищ Маслов, который, как выяснилось, только на бумаге был Первым, а на деле – Вторым, поскольку как-то в комсомольскую пору проиграл тогда ещё комсоргу института товарищу Лобникову в подкидного дурака и расписался в полной своей политической недоспелости и пособничестве врагам социализма. Бумагу ту товарищ Лобников сохранил как компрометирующий документ и иногда цитировал построчно товарищу Маслову, отчего тот делал кислое лицо и зажимал в области сельское хозяйство. Поговаривали, что сам Генеральный Секретарь размышлял об этом несоответствии, катаясь в лодке по Обводному каналу, но не подавал вида, поскольку не хотел порочить товарища Маслова, с тётей которого отдыхала в Черноморских правительственных санаториях его бабушка.
– Саша у нас хочет второе образование получить! – похвастался Яков Александрович. – Вот она, современная молодёжь – ваятели нашего светлого авангарда! Не успел железнодорожный институт закончить, как подавай ему филологический!
– Похвально, – заметил товарищ Маслов.
– Это на нём от Софьи Петровны влияние, – обрадовался товарищ Лобников. – Правда, Коля?
Коля, или Николай Николаевич Маслов, кивнул.
– Нет, Николай, ты меня не перебивай! – осадил его Лобников. – Помнишь, как там, в документе: «…и расписываюсь в полной своей политической недоспелости». Помнишь? Иди, учись в подкидного играть с товарищем Вагиновым, а я с Сашей поговорю. Составите ему компанию, товарищ Вагинов?
Когда все ушли, товарищ Лобников включил музыку и положил ладонь на Сашино плечо.
– Вот что, Саша, – сказал он добрым отеческим голосом. – Вы очень привлекательны. Это я вам не как Второй секретарь, а как человек говорю. Враг не дремлет, Саша! Враг засылает через границу подрывные элементы своего полураспада и хочет вывалять в них нашу действительность. Нам нужны надёжные люди за границей, Саша! Родина должна знать, из какого корыта её обольют грязью, чтобы мужественным долотом нашего пролетариата просверлить дырку в днище грязных империалистических замыслов. Что вы об этом думаете, Саша?
Ну что он мог об этом думать?
– Идите в шпионы, Саша, – предложил товарищ Лобников. – Хорошая зарплата, поездки, опасности. Правда, придётся поучиться, – продолжал он. – Тут ваша страсть к учёбе и скажется. Не хотите?
– Мне бы на филологический… – попробовал возразить Саша.
– Филологический? – задумался товарищ Лобников. – Вот и Софья Петровна говорила: «Не тащите Сашу в шпионы, он филологом хочет стать». А как же Родина, Саша? Как же враги? Вот вы женитесь, будет у вас любимая женщина, а её враги с поезда столкнут, как вам это понравится? Неужели этого хотите? Нет, Саша, быть вам шпионом.
Константин Игоревич Лобников умел убеждать. На его посту приходилось быть большим артистом и часто играть в благотворительных спектаклях для заезжих членов ЦК характерные роли простоватых мужиков, искренне пьющих и неискушенных в большой политике. Он натягивал зипун, подпоясывал кафтан кушаком и выходил в банкетную залу, служащую одновременно и сценой.
Константин Игоревич ненавидел театр. Но из ложного чувства самосовершенствования не мог позволить себе не любить то, к чему прочие относились с большим уважением. Константин Игоревич искал в театре хоть что-то, способное доставить ему удовольствие, цеплялся за случайные связи, пытался полюбить бабушек-вахтёрш, молоденьких актрисок, зрелых администраторш, как-то раз даже презрел правила приличия и обратил внимание на немолодого усатого театрального критика, просиживающего штаны в ложах, но всё было тщетно.
В Саше, натерпевшемся в поезде от комедиантов, он видел братскую театрально независимую душу и боялся, что если оставит Сашу в железнодорожном министерстве, то тот простит театр, полюбит его всенародные спектакли, заведет себе персональное театральное кресло, отрастит подобающую креслу задницу и погребёт под ней свои юношеские мечты о революционной работе, конспирации и служении интересам простого народа.
– Вот и Галина, жена моя, с вами в шпионскую школу бы поехала… Пойди сюда, Галина! – позвал Константин Игоревич. – Она у меня самоучка, – улыбнулся он тотчас появившейся молодой женщине. – Проходит заочный курс молодого разведчика… Скоро экзамен по подслушиванию.
Галина зарделась.
– А чего в этом стыдного? – развёл руками Константин Игоревич. – Этой заразой гордиться надо!..
А ещё она с немецким шпионом переписывается, – шепнул Константин Игоревич Саше. – С герром Книтке. В пример вам, заботится о будущем, хочет образование за границей продолжить, стать двойным агентом… Ну что же вы? Знакомьтесь!
Молодые люди посмотрели друг на друга с отвращением: Саша не любил предателей в любом виде, а Галина скорее почувствовала, чем поняла, что перед ней – настоящая, проникающая ей в нагрудный карман вместо комсомольского билета большая любовь, на борьбу с которой она потратит оставшиеся до заслуженного отдыха годы.
– Ну что же вы? – повторил Константин Игоревич.
– Ах, Саша, – промямлила, наконец, Галина, – как я рада…
Саша лишь что-то буркнул и из вежливости, чтобы в нём не заподозрили буку и молчуна, сплюнул на пол.
Разговор не клеился.
– Вы, Саша, по какому отделению учиться будете? – преодолев разногласия в своей внутренней политике и обернувшись генеральной линией к молодому человеку, спросила Галина. – По пыткам или по устранению лидеров капиталистического движения? А может быть, по идеологическим провокациям?! – тут же выпалила она.
– Идите по провокациям! Я буду диктовать вам письма к своему мужу, а вы передавать их в эфир с угрожающим для империализма смыслом!
– Тогда уж по подрывной радиосвязи, – поднял бровь Константин Игоревич. – Удовольствие то же, а статья, если напортачите, помягче…
Сашин взгляд заметался среди украшающих грудь Галины золотых с брильянтами комбайнов и тракторов на серебряных цепочках.
– Коли вам шпионом стать захотелось, то и тюрьма не должна быть в недоумение, – разъяснил свою позицию Константин Игоревич. – Думаете, это так легко, построить рацию? Каждой лампочке колыбельную на баяне играть, ночей из-за неё не спать, беспокоиться, как она, не отвалился ли эмиттер, не описались ли аккумуляторы. Государство для вас и курсы радистов, и собственные позывные, а вы как за границу выезжаете, так от вас одни шифровки. Ни подарка, ни открытки на День солидарности с трудящимся. Родина имеет на вас благие намерения, Саша, и такая работа ей ни к чему. Вас к врагу посылают не как клоуна контрразведку развлекать, а урон их психике наносить своими логически необоснованными действиями.
Не забывайте, вам ещё домой в светлое завтра возвращаться. Как-то страна вас встретит…
– А можно? – хмуро откликнулся Саша, поняв, что простым плевком тут уже не обойтись.
– Конечно. Вот, это вам. Надеюсь, пригодится, – Константин Игоревич протянул пухлые свертки с сухарями. – Поезжайте в Москву.
ГЛАВА 3
В Москве Сашу и Галину поселили в общежитии имени Окончательной Победы пролетариата для малосемейных. Вход в подземный бункер шпионской школы находился в двух минутах ходьбы, в дальней кабинке обычного общественного туалета, где сидел специальный человек и проверял пропуска.
Саша, ожидавший королевский приём в шпионской школе, был разочарован. Хотя командование школы и любило театр, о Саше никто ничего не знал. А может быть, знал, но, опасаясь Сашиных связей, соблюдал конспирацию.
– Ну, молодой человек, как ваша фамилия? – спрашивал пожилой полковник Хребет-Заломатов, преподающий диверсионную экономию.
– Новокумындров, – с гордостью отвечал Саша.
– А чем вы, собственно, гордитесь? – интересовался преподаватель, и Саша понимал, что ему как выходцу из провинциального театра не пойти дальше начальника агентурного отдела.
– У вас в группе есть и товарищ Краснознамёнов, и товарищ Серпимолотов, – продолжал полковник. – Смените фамилию, Саша, и люди к вам будут по-другому относиться. Выберите что-нибудь наше, истинно русское, но с социалистической символикой.
Саша, однако, не соглашался.
– Ну что вы как маленький! – доказывало ему руководство школы. – Сдалась вам ваша фамилия! Что за Новокумындров? Вам ведь в капиталистические страны скоро с парашютом прыгать, вдруг разобьётесь, что у вас на памятнике напишут? Стыдно!
Галина, давно сменившая фамилию на Авангард-Партии, ходила в круглых отличниках, не глядя, попадала в «яблочко» и на экзаменах бесстрашно путала фосген с пургеном. Она видела Сашино неумело скрываемое упорство, подпольное трудолюбие, и её чувства к молодому человеку заслоняли застарело-меркантильную любовь к немецкому шпиону Книтке. Она слышала, как изощрённо и страстно он подбирал ругательства, получая заслуженную «тройку» и видя, как сослуживцы, ничего не уча, живут полнокровной жизнью работников спецслужб. Её сердце билось чаще и пробуждало нереализованные в двух предыдущих браках тайные надежды. Галина уже не хотела быть двойным агентом. Но всё не решалась признаться в этом Саше и заслужить его тоталитарную дружбу.
Столица молодого социалистического государства, Москва, жила размеренной театральной жизнью. Под видом зарубежных мастеров искусств заезжали империалистические агенты, под видом критики советской драматургии велась подрывная работа против государства.По театральной жизнедеятельности Сашина школа занимала первое место в силовых структурах. Часто и помпезно ставили «Короля Лира», венчающего служебные карьеры многих великих артистов. Обожали «Слугу двух господ» с финальной очной ставкой и раскаянием очередного двойного агента.
Саша играл небольшие молчаливые роли, большей же частью сидел за сценой или выкручивал руки прорвавшимся безбилетникам. Он уговаривал начальство взяться за «Пигмалиона», где готов был играть роль Элизы Дулитл, но его снисходительно похлопывали по плечу и назначали на массовку.
– Фамилию менять не хотите, а теперь ещё умнее других кажетесь! – пошучивали над Сашей, а Галина сердито шептала:
– Да уймите же вы свою самостоятельно разбухшую творческую потенцию! Найдите, наконец, надёжную, удобную товарищам нишу и излейте в неё соки внутренних противоречий! А то с таким отношением вы никогда ничего антиимпериалистического не сыграете!
Саша дулся. Он уходил на длинные железнодорожные перегоны, смотрел, как весело кувыркаются милые его сердцу локомотивы, и рисовал ошибочные политически-незрелые картины с декадентским уклоном, возводящие препятствия между рабочими и идиллическим пониманием ими своего исторически обнадёживающего безвозмездного труда. Скоро из несменивших фамилию и топчущих проторенные тропы к вершинам аппарата разведки остался один Саша. Его перспективное упрямство подняло настоящую сжатую в жилистый кулак руку общественного порицания.
– Подумать только! – шептались, осторожно плюя ему в спину, сослуживцы. – И это Саша, игравший с самой Софьей Петровной!
«Саша, вы близки к отклонению от валового продукта!» – написал как-то ночью на Сашиной парте начальник политотдела школы Списаювцев-Ненадёжных, стремящийся быть безнравственно-объективным с каждым, не замечающим его подчёркнуто мохнатую руку.
За границей, между тем, Сашино упорство вызывало обмороки и противоречия.
– Это какой такой Новокумындров? – спрашивали друг у друга неповоротливые западные обыватели, привыкшие к высокому боевому духу вероятного противника и не понимающие смысл Сашиных «троек».
– А это наш Саша, тот, кого сватала Любочка в котёночки, – разъясняли им в посольствах, – пример нашей всенародной нестандартной логики… Помните, чем Россию не понять?
Но не все были настроены так благораспущенно. Определённым кругам доставляло удовольствие подкрадываться к товарищу Генеральному секретарю и бормотать, словно ни к кому не обращаясь:
– А Саша при поступлении в шпионскую школу на анкетный вопрос: «Какими искусствами владеете?» – ответил как все: «Театральным» и скрыл свои художественные способности…
– Не может быть! – хохотал Генеральный Секретарь. Благожелатели вздрагивали и восхищённо тараторили:
– Ой, Новокумындров! Такой артист! Такой душевненький! Ему бы только Моцарта играть в «Маленьких трагедиях» со всеми вытекающими последствиями!
Товарищ Генеральный Секретарь давал указание разобраться, закидывая его в пасть бюрократической машины, оно разбивалось на более мелкие указания высшими чиновниками, спускалось вниз, к среднему звену, ещё более дробилось, готовилось, разбивалось на пункты, принимало вид полностью разжёванной и понятной кашицы, затем поступало к нижнему звену, накапливалось, затвердевало и сбрасывалось вместе с
сопровождающими бумагами на исполнение в безразличную, холодную струю проходящего времени, уносилось в небытие исторического полувымысла.
– Вы не думайте, Саша, мы вам верим. Вы – самая наша большая сверхновая, – говорил, исполняя указание, начальник школы генерал Выговорнов. Он только что показал фотографии с орудиями пыток и тянул время, ожидая звонка от контрразведчиков, осматривающих Сашину комнату.
– Вы, Саша, зря в шпионы пошли, тут добросовестность не нужна. Тут главное – воспитывать в себе тайные инструкции… А какой бы из вас железнодорожник вышел! Никогда не думали железнодорожному делу учиться?
– Нет, не думал, – откликался суровый Саша, посматривающий на тяжёлую пепельницу с лежащими в ней золотыми зубами.
– Или по филологии. Хотите, Саша? – продолжал генерал Выговорнов.
Саша злился и краснел.
– Как вам не стыдно, молодой человек! – говорил генерал Выговорнов. – Мы тут перед вами ответственные товарищи, все бледные за вашу судьбу, сидим. А вы краснеете как раскаявшийся пособник империализма.
Сидящие на почётных местах вдоль стен зрители захлопали. На спектакле «Разнос Новокумындрова» присутствовали многие известные деятели разведки и особого отдела. Генерал Выговорнов поднял телефонную трубку и выслушал донесение.
– Ничего, Саша, скоро вас проводят, – сказал генерал. – Вот только подъедут товарищи с вашими картинами.
Саша вздрогнул, а Выговорнов смущённо усмехнулся: – Посмотрим, какое ваше художественное мировоззрение…
Деятели особого отдела и разведки оживились, предчувствуя одно из двух продолжений: Саша испугается товарищеской критики, схватит пепельницу и проломит умудрённые начальственные головы, избавляя от тяжёлой, запятнанной кровью ноши жизни, или сломается, будет просить прощение и называть благодетелями, что тоже довольно мелодраматично и соответствует духу социалистического театра.
– Да, молодой человек, неприятно, – сказал, качая головой, генерал Выговорнов. – Я и сам по молодости баловался красками, но чтоб помыслить о рисовании чего-нибудь кроме театральных декораций, такого оппортунизма я и представить себе не мог!
Привезли Сашины картины. Начальник политотдела школы Списаювцев-Ненадежных зашуршал, было, конфетной обёрткой, но на него подобострастно зашикали.
– Если бы мы знали, что вы будете кусаться, Саша, мы казались бы поопаснее, – вздохнул Выговорнов. – Наводите, товарищи, бинокли. Полюбуемся его регрессивно-недоразвитой диссидентской палитрой…
Увидев картины, Саша закипел при температуре тридцать шесть и шесть градусов. Холсты плотно заполняли изображения крестьянских праздников, сцены из жизни Политбюро и прочие достижения народного хозяйства. Первая картина должна была изображать генерала Выговорнова, разбавляющего водой молоко в спецстоловой. Теперь же, когда кто-то закрасил грязным цветом ковш в руке генерала и написал на ободранном боку молочного бидона: «Для отходов», картина называлась: «Генерал Выговорнов изучает условия труда кухонного наряда».
– Рука какой дочки Председателя Совета министров это сделала? – грозно вскричал Саша. – Кто укрыл от незаслуженного возмездия моё псевдореволюционное творчество?
Ответственные товарищи разулыбались, кивнули друг на друга, позастёгивали верхние пуговицы и отправились в порядке субординации пожимать Сашину руку.
– Вот молодец какой! – выразил общее мнение Выговорнов. – Всё в секрете держал, хотел нам подарок на годовщину Революции сделать! Вы – гений, Саша, вы сознаётесь?
В стране, где всенародным искусством был театр, только самые одарённые и близкие к правительственной элите могли рассказать о жизни вот так просто, изобразив её двумя мазками и взяв за души миллионы людей. Ответственные товарищи узнавали себя на портретах и наперебой приглашали Сашу поучаствовать с ними в допросах крупных шпионов. Но все понимали, что Саше уготована иная судьба.
Сердце Галины обрадовано стукнуло три раза, потом перерыв, потом ещё три раза. На шпионском языке это означало: подозрения сняты. Она стояла под дверью кабинета, где разговаривали с Сашей, и прислушивалась.
«Иди и погуби его! Скажи, что это ты внесла понятные народу мотивы в гениально-недопустимый Сашин авангард», – шептало ей болезненное самолюбие. «Нет, Саша такой упорный! Он как кембрик в коробке с проводами! Он как телевизор с любимым деятелем театрального движения в окружении битых кинескопов, из которых вываливается белый мягкий вакуум! Его можно резать, наматывать на руку и ходить, неброско улыбаясь!» – возражало влюблённое сердце.
– Теперь, Саша, вас в Высшую партийно-художественную школу заберут. Жалко расставаться. Ваши «тройки» нас в самое сердце ранили! – говорил тем временем начальник школы. – Может быть, расскажете нам стихотворение, Саша? Последний раз послушаем вас без поднимающего на новые рубежи восхищения. А то скоро только по Всесоюзному радио будете нас недолюбливать…
– Да, действительно! – поддержали особисты. – Расскажите стихотворение! Какое вы знаете?
– Вы ведь учили у нас антисоветские языки, – поддержал перебежавший агент Прожевалов-Родинусъем. – Расскажите сначала по-русски, а потом для иностранных граждан!
– Просим! Просим!
– Да, давно я не слышал «Белеет парус» в хорошем исполнении, – мечтательно пробасил преподаватель подводно-диверсионой работы Подватерлинин. – Расскажите, Саша?
– А может быть, вы поёте? – спросил специалист по взрывчатке Титритинов. – Спойте нам что-нибудь взрывное!
– Саша хороший человек, упорный, знал, что не фамилия человека, а человек фамилию красит! Будет теперь ваша фамилия, Саша, идти в авангарде советского искусства! – подчеркнул специалист по особым операциям товарищ Забойнов.
– Не хотите петь, Саша, мы сами за вас споём, не привыкать, – сказал Титритинов и затянул треснувшим на работе голосом «Песню юных пособников революционной агитации».
Корявые, в заусенцах, надорванные на допросах и диспутах с врагами революции голоса поддержали сослуживца. Скоро хор обрёл стройность и мощь, часовому даже пришлось открыть двери, чтобы широкое многозвучное море выплеснулось на тихие московские улицы.
– А брат у Саши – враг народа! Он в пивной работает и пива в стаканы не доливает, создаёт излишки и поит ими бесплатно народ, наращивая свой дешёвый авторитет! – заявил вдруг молодой особист Мирон Енкаведеев, в прошлом году закончивший разведшколу с кроваво-красным дипломом. – В Высшей партийно-художественной школе пиво часто рисуют. Вдруг Саша тоже политику Партии извращать станет?
Пение прервалось, лишь один голос раздавался из-за двери, это Галина не успела закончить фразу. Все присутствующие неодобрительно задумались об Енкаведееве.
– Вы, часом, не иностранный шпион, Мирон Афанасьевич? – нахмурился от лица товарищей Забойнов. – Что это за не присущая члену партии расходящаяся с официальной линией чёрная зависть?
– Идите, Саша, вы ещё молодой, вам светлое завтра рисовать, – подтолкнул Сашу к двери генерал Выговорнов, – мы тут сами с товарищем над этим посмеёмся.
Так Саша способствовал разоблачению первого в своей жизни империалистического шпиона.
ГЛАВА 4
Высшая партийно-художественная школа находилась в Кремле.
В ней обучались кандидаты на главные партийные и правительственные посты. На театр и прочие банальные развлечения здесь смотрели с высоты своего творческого потенциала и физиологических амбиций, подтрунивали над великими актёрами и снисходительно позволяли себя хвалить художникам-оформителям. Здешние обитатели привыкли устанавливать правила, повелевать и, мучаясь, сносить всеобщее уважение.
Галина развелась с Константином Игоревичем, оставила шпионскую школу и отдалась живописи. Их брак с Сашей стал исторической необходимостью.
Саша по-прежнему рисовал упаднические картины с мелкосоциальным подтекстом. Его любимой темой стали многогрудые вакханки, отвлекающие от работы отчаянно сублимирующего партработника.
Саша изменился. Часто смотрел из-за толстой стопы докладных записок на окружающую действительность и не наблюдал ни одной мёртвой мухи, разбившейся о стекло его локомотива.
Саша потолстел, грустные трактора протащили необходимые борозды по его мощному государственноподобному лбу, оставив тяжёлые раздумья о смысле личного и общественного существования. Он тосковал по не всегда продокументированной театральной неразберихе, и это означало одно – он близок к простому народу, а значит, неминуемо будет выдвинут на пост Генерального секретаря или Председателя ВЦСПС. Пока же он учился. Галина популяризировала его творческий путь и, с благословения высших партийных функционеров, называла: «Мой Гениральненький».
Главным предметом в школе было Партийное и Художественное слово.
– Что же это получается?! – вопрошал на занятиях преподаватель по этому самому слову Академир Академиров. – Нарисуют, наложат народу идеал, а сами понять не соизволят! Ясно, что гении, но должны же правильно описать словами сложившийся на картине момент действительности, чтобы товарищи не пребывали в порочащем их недомыслии!..
Вот вы, Новокумындров, каким шедевром вы одарили нас на прошлой неделе? «Чёрные кошки товарища Генерального секретаря грызут заводную мышь мирового империализма». Разъясните аллегорию и интернациональный смысл вашей картины, мы должны нелицеприятно понимать поставленные ею перед нами задачи!
– Нужно жить своевременно и непереоценимо! – говорил Академиров. – Только такое отношение куёт в вас дух всенародного любимца!
Все газетонесущие поверхности в школе заклеивались приглашениями на факультативные курсы по Искусству перемещения погружённого в высокие раздумья тела между столом президиума и трибуной или по Приоритетному вскрытию массовой недостачи бдительности в Аппарате.
Когда Саша читал подобное, ему вдруг с подсказки товарищей представлялась вся мощная, покрытая гнойной сыпью спина захлестнувшей его деградации, сидящей в переднем ряду партера и закрывающей представление новой коллекции светлых юношеских горизонтов. Саше надрывно хотелось увидеть родное милое лицо Галины, обнять его грубыми руками, скомкать щёки, вытянуть «уточкой» губы и по-монгольски растянуть уголки глаз. Но Саша сдерживался. Он предчувствовал возмущения, дестабилизацию и перестановки в правительстве, последующие за его уходом из Школы.
– Понимаете, Галя, – говорил Саша, – партийная работа – не моя стихия, но вы, Галя, как реальный автор многих моих выступлений, способны возглавить и профсоюзы, и всю нашу Партию…
– Ой, Саша, вы взрослый человек, а чирикаете как слонёнок! – щебетала нежно Галина. – Вам скоро выделят правительственную дачу и чёрную «Волгу» с шофёром! Вы представляете, открываю я дверь, а на пороге он – такой высокий красавец южных кровей, говорящий с кусающим за пятки акцентом!
– Ах, Галя, вы меня совсем не понимаете… – сокрушался Саша и шёл в ресторан, к цыганам, растрачивать государственные деньги.
Самым любимым Сашиным предметом был курс по Тактико-политической борьбе в изобразительном искусстве, который вел профессор Андрей Виноградович Перепетькин, такой же всенародный выскочка и заслуженный самородок, как и Саша.
Андрей Виноградович родился в простой семье проектировщиков внутрипартийных шлагбаумов и разделял Сашину страсть ко всему связанному с железными дорогами. Он показывал кусочки раздавленных локомотивами секретарей обкомов, неосторожно переходящих через переезды перед фигурами более государственно обнадёживающими, а по праздникам разрешал Саше размахивать настоящим фонарём путевого обходчика и сбивать с толку ездящих на дрезинах подхалимов.
Но и он не мог понять Сашину линию на отход от теории неизбежного карьеризма.
По вечерам Саша бродил по московским окраинам. Он уходил от приставленной охраны, наслаждался покоем, не нарушаемым царившим в Кремле единодушным молчанием. Саша соблазнялся старыми городскими двориками, где распивали, бранясь направо и налево, не отягощённые государственными намерениями работяги, где грешили бабы, не считаясь с отраслевой целесообразностью, где дети строили песчаные замки, не боясь быть обвинёнными в политической недальновидности. Саша находил здесь тепло и любовь простого народа, предлагавшего ему сыграть в «козла» на «пиявки» или щелбаны, он чувствовал благодарность и готовился отдать каждую третью копейку из партийной кассы на социальные нужды.
В одну из таких прогулок Саша встретил ещё молодую, но уже разочаровавшуюся в государственных облигациях и праве на отдых Любочку. Её муж, пьющий, опустившийся актёр Знаменитовцев, работал в театре пожарником и коллекционировал окурки, брошенные в неположенных местах великими конкурентоспособными коллегами. Когда его посещали иностранные делегации, он, брезгливо, но сурово кривясь, показывал свой самый ценный экспонат – прах сигары знаменитого тенора Чизлозлини, подложенной им по просьбе мирового империализма около порохового склада в пору послереволюционного театрального подъёма.
– Привет, Любочка, – сказал Саша и профессионально расцеловал женщину в щёки.
– Борис Моисеевич! – радостно воскликнула Любочка. – Ах, как вы играли вчера Гамлета в Академическом театре! Помните, когда вы с призраком отца разговаривали, кто-то в партере икнул, и вы вздрогнули? Это я от восторга коржиками обпопёрхивалась!
Саша в Академическом театре не играл.
– Я Саша! – немного обиделся он. – Не узнаёте? Мы с вами играли в постановке «Сумасшедшие в поезде»…
– В поезде? – удивилась Любочка. – Ах, вот как! – её лицо прояснилось. – Я поняла! Вы сейчас репетируете передовую роль Александра Чацкого, ходите и надо всеми неудовлетворённо хохочете! Можно, я буду вашей Софьей Павловной, Борис Моисеевич?
– Да нет же, Любочка! – ещё больше обиделся Саша. – Я – Саша! Будущий Генеральный Секретарь! А в прошлом – тот краеугольный студент-железнодорожник, про которого вы придумали, что он под колёса упал. Софья Петровна ещё хотела меня в филологическом институте в словаре романских языков засушить, а вы сказали: «Нет, будете у меня на коленях сидеть и мурлыкать!» Помните?
Любочка недоверчиво улыбнулась.
– Я, кстати, совсем не Любочка, Борис Моисеевич, – заметила она, – я Таня Знаменитовцева, вы ко мне на приём в наркологию обращались… – Ой! – озадачилась Любочка. – Что же вы, Борис Моисеевич, опять за старое взялись?! Вы же народный артист РСФСР, а эту дрянь как простой массовик-затейник нюхаете! Неужели вам не стыдно, вы же золотой фонд нашей интеллигентосодержащей борцовой породы!
Театр неотрывно следовал за Сашей.
– Петя! Николай Алексеевич! – позвала Любочка вглубь двора. – Идите сюда! К нам Борис Моисеевич Крикиржанкин пожаловали!
Народных артистов в народе чтили и покрывали необузданной любовью.
– Силён, сельдипердик! – хлопал по плечу Николай Алексеевич, дворник. – Актуально живёшь! Только я вот что тебе скажу, ты, когда патриотические монологи читаешь, погабаритнее их излагай, не только для партера. Пусть тебя и в бельэтаже будет слышно, где наш брат, дворник, в тулупе разомлел и похрапывает. Нам, может, без крепкого живого слова монмантры подметать хочется и метла веером не торчит! Ты рявкни на нас по-пролетарски!.. Работа, сам понимаешь, тяжёлая, то метель, то листопад. А весной собачье дерьмо! Представляешь, прихожу на участок, а там всюду собачье дерьмо!
– Ну что это вы, Николай Алексеевич! – вздрогнула Любочка. – Разве можно так с народным артистом разговаривать! Что он о народе подумает!
– А что? – удивился Николай Алексеевич. – Это вам не театральные охи-вздохи под одеялом пускать, это законо-неокавыченная прямая народная речь! У нас всё по правде, если уж дерьмо, значит, дерьмо!
– По старинке играет! – снисходительно пояснил Любочкин брат, девятиклассник Петя. – Никаких нам неоднозначно-извращённых заявлений и доводящих до самооклеветания пауз. Рубит сплеча, словно сук под младшими товарищами… Вы ему про театральную реформу объясните, что сейчас так никто разъяснительную работу не проводит, а то он не разбирает, где дерьмо, а где всенародный почин…
– Ох, а как вы графа Воблонского играли! – намеренно громко перебивая, восхищалась Любочка. – Мы всем отделением на вас план по гипертонии перевыполнили! И нянечки! И медсестры! И даже некоторым больным понравилось!
– Не Воблонского, а Балконского, – поправил девятиклассник Петя. – Товарищ артист, а правда, что театральная реформа – наш всеобувающий праздник перезрелого оптимизма? Или это нечаянноокрыляющая метафора?
– А театральная реформа – тоже дерьмо! – веско вставил Николай Алексеевич.
– Да перестаньте же вы! – возмущалась Любочка и торопливо меняла тему. – А что вы, Борис Моисеевич, о других искусствах думаете? Вот, к примеру, о картинах Александра Новокумындрова. Слыхали о таком? Они словно бы все в женской логике конформизмом обстираны. Вы так не считаете? Не кажется ли вам, что этот самый Новокумындров – миф, созданный для победы социалистического реализма над разлагающимся западным авангардом?
Саша что-то промычал.
– Мой бывший жених, Рулетов, рассказывал, что такое всегда делается, стоит империализму над нами в чём-нибудь угрожающе нависнуть. Рулетов в милиции работает. Такие, как он, и в котёночки, и в филологический без отрыва от производства пойдут!
Это Сашу доконало.
– Пойдут, вы считаете? – уныло спросил он.
– Пойдут! – радостно выпалила Любочка. – Он и котёночком моим был, и щеночком, и даже львёнком с рук кулацкую кровь лизал! Вы, Борис Моисеевич, еще профессионально зеленели и ползком из-под сцены врагам подножки ставили, а такие, как он, уже нашу Родину в кипящей слюне похотливой девки-контрреволюции закаляли!
«Кони валят табуном», – подумалось Саше. Он повернулся и побрёл в Кремль походкой усталого и наевшего оскомину на общении с народом государственного деятеля.
– Народ – быдло! – говорил Саша на состоявшейся в тот же день партийно-художественной конференции. – Мы к ним с намерениями, а они нас молоточком по колену!
С тех пор Саша стал относиться к народу с недоумением.
Этим закончилась остросатирическая длиннофокусная операция спецслужб по разрыву обратной связи во всенародной любви к Новокумындрову. Теперь только народ любил Сашу. Саша же решал государственные кроссворды для кандидатов в Генеральные Секретари.
Плохо пришлось одной Любочке. С последней встречи с Сашей Любочка каждую ночь видела кошмарные необъяснимые сны о семейственности, коррупции и беспредельной охлократии в органах МВД. Она чувствовала, что необглоданное очарование молодым человеком заползает ей в душу и крутит шею против часовой стрелки.
«Как же я проморгала его тогда в поезде! – сокрушалась Любочка. – Думала, что он не пойдёт дальше заместителя отраслевого министра, а он вон какая птица сверхдальних маршрутов! Два раза разыгрывала перед ним замаскированную дурочку и не показала запорошенной белым снегом раскалённой спирали своего сердца!»
Любочка на время разлюбила мужа и отдалась садомазохистскому поруганию своей личности посредством возвращения в буфеты посуды из гримёрных великих артистов.
– Саша мне по смыслу в мужья подходит! – убеждала она, крича на очередного деятеля театра, незаслуженно присвоившего народное добро, попутно вымещая на нём спорные чувства к любимому.
Скоро её непреклонную гибкость заметили крупные Кремлевские режиссёры.
– Не хотите роль передовой западной писательницы сыграть? – спрашивали Любочку в укромном охраняемом спецместечке. – Писать так макроскопично, чтобы дружественные левосторонние экстремисты словно видели, как правильно собрать бомбу и метнуть её в водоём с акулами капитализма!
Любочка расцветилась праздничным румянцем. Скоро последовало избрание в Верховный Совет, а по одной из Любочкиных книг, «Я не люблю ваши правоцентристские сны», даже был поставлен спектакль, с которым труппа Театра Внешней Разведки успешно гастролировала по посольствам недоброжелательно настроенных стран. Но её непопулярное в народе и отмеченное лишь в особой статье расходов элитарное творчество не наносило на Сашины государственные крылья отметок с новых, оборудованных рубиновыми звёздами, вершин.
– Мне нечего ему предложить за должность личной секретарши с правом внутриправительственных перемещений! – жаловалась Любочка. – Разве что камеру “люкс” в любом регионе страны от дяди, заместителя управляющего лагерями!
Но Любочка не сдавалась, репетируя покорение пика Новокумындрова в восхождениях с руководителями среднего звена.
Однажды дверь в Сашин класс распахнулась. Лёгкая, похудевшая на диете для партработниц Любочка бросилась к своему избраннику, протянула на подпись проект документа с предложениями по интенсивному обмену накопленным опытом и стала танцевать на столе, выдыхая слова очевидной страсти.
– Что это у вас за ингредиент на столе вертится, Новокумындров? – спросил преподаватель Закрой-Прорехов, ведущий занятие по партийно-художественному вымыслу.
Одногруппники повернули к Саше умозаключённые лица и понимающе шевелили бровями.
– А это Таня Знаменитовцева, известный московский невропатолог, – сказал Саша. – Нас связывают непроверенные факты моей биографии…
– Да нет же, это Любочка, автор книги «Я не люблю ваши правоцентристские сны», – возразил товарищ Закрой-Прорехов. – Вы что, разве не знаете, сейчас мужчины так и рвутся в Верховный Совет, чтобы связаться с ней профессионально!
К этому моменту в Кремле сторонники были как у Галины, так и у прогрессирующей, пахнущей переменами в личной и общественной жизни Любочки. Некоторые подкомитеты просто раздирало противоречиями, и начальство устраивало снижающие интеллектуальное напряжение шахматные турниры.
– Любочка? – удивился Саша. – Так вот почему Галине нагадали на Уставе Партии, что прошлое скоро закрутит меня в авантюрно-героическом танце! Где вы были столько лет, Любочка? Вопрос любви к вам не стоит по истечению срока давности!
– А посмотрите, какие Любочка высоконравственные идеалы женщины-депутата вам демонстрирует, – с чувством заметил Закрой-Прорехов, принадлежащий к антигалининской массовке. – Разве Галина к вам подобной социально-поэтической позицией разворачивается? Вы, Саша, живёте с ней как с крапивой, она совсем не относится к вам как к будущему вождю пролетариата.
Саша фыркнул, поднял глаза к Любочке, осмотрел её запылённое страстью лицо и недовольно спросил:
– Вы что же, хотите всю страну на шампуры насадить, или меня одного? Думаете, то, что вы делаете, и есть экстаз, который вас ненавязчиво охватывает в моём присутствии?
Женщина так не думала.
– Готовьте свои уши, Саша, для многоразовых наездов, – шёпотом предупредил Закрой-Прорехов.
Любочка испустила последние жаркие вздохи, празднично округлила ягодицы и произнесла монолог, который впоследствии изучался как образец преображающей силы экстраполярного слова, построенный на ложных допущениях.
– А помните, Саша, как мы ходили смотреть тормозные буксы? – мечтательно зевнула Любочка. – Это сейчас вы насквозь серьёзный перекормлено существуете, а тогда кувыркались, как парашютист! И что всему виной, Саша? Помните, как я вас хотела под колёса столкнуть, а потом передумала, но всем рассказала, что вы сами упали? Как нам было окрылённо, Саша!
Вы сердцепробуждающе рассказывали о локомотивах, о дальних маршрутах, а я слушала как дурочка и верила, что придёт время, когда артистический автобус нашего театра заглохнет на переезде, и вы почти героически остановите состав, раздавив одного только главного режиссёра, товарища Успехозакулисного! И мы побежим с вами, Саша, в поля, упадём в стог сена и будем до утра репетировать сцены из моральнонеустойчивых спектаклей! Где мои мечты, Саша? Кто замотал их в пыльные кулисы и передал как шефскую помощь глобальнонедостроенному сельскому клубу? Кто довёл вас, Саша, до несовместимой с народными идеалами норм ГТО мягкотелости? Вас нужно ковать калёным железом, чтобы ваша кровь струёй врагов с ног сшибала, а вас протирают сухой тряпочкой и хранят в недоступном мне месте! Вы так долго не протянете, Саша! Жизнь кандидата в Генеральные Секретари коротка! Народу нужен цельнометаллический лидер! Кто всему виной, Саша? Она!!! Ваша меньшевистская зазнобушка, зараза Галина!
Вооружите народ действительно мощным оружием по-мужски грязного, отталкивающего, воняющего нестиранными носками, бередящего душу творчества, а не шепелявящими, заикающимися, срыгивающими вашими мыслями поправками! Капитализм приближается, Саша, его уже и от границ отпугнуть нечем!
Я и народ, Саша, мы требуем, слышите? Мы требуем одухотворённого слияния ваших автоматически философских картин с моими искрящимися и разбрасывающими осколки произведениями!
Саша молчал, смотрел на предательски подрагивающие Любочкины икры и представлял тихий деревенский домик рядового машиниста локомотива, старую кровать у тёплой печки и эти икры, неумело топорщащиеся из-под одеяла.
Сия идиллия покрывалась паутиной и съёживалась, как застигнутый работник диверсионного труда на медленном огне по-новаторски исполненного возмездия. Саша в последний раз показал ей язык, поднял, шваркнул об колено, а потом выковырял из уголков глаз остатки иллюзий.
Саша жёстко смехоизымающе улыбнулся и издевательски предложил:
– А пойдёмте со мною в железнодорожный Рай, Любочка? Будем сидеть вечерами на полустаночке и любоваться звёздами, слушать паровозные гудки и вдыхать смешанный с уводящим в неведомое духом просмоленных шпал запах мочи…
Класс ахнул. Любочка, вздрогнув, убежала советоваться с аналитиками.
– Но этого не может быть! – удовлетворённо воскликнул Закрой-Прорехов. – Вся страна смотрит в оптический прицел и видит, как вы у руля нашего общенародного делопроизводства сельдипердиков из банки таскаете, коммунистические штаны задом наперёд носите, и хочет добавить в вас несколько грамм характероукрепляющего свинца, а вы и без нас вон какой беспощадно-значительный вымахали! С вас теперь собирательный образ героя народных сказок рисовать будут!
На следующий день экстренное заседание Политбюро выдвинуло Сашу в Генеральные Секретари Коммунистической партии.
– Вы – наше лицо, Саша, – говорил в предваряющем единогласное тайное голосование слове почётного избирателя Министр Обороны Снаряд-Захованский. – Будьте осторожны с этими бюрократически-недоверчивыми к критике снизу искрами из своих глаз. Люди не должны вас остервенело бояться. Посмотрите на наши кривые, мозолистые от расправ с подрывными движениями пальцы. Разве можно двигать ими ведущие к каждой судьбе творческие нити? А вы проникнуты лезвием высокого искусства, Саша, вашей рукой вся партия водит!
Хотите, мы личный локомотив вам на свадьбу подарим? Представляете, Саша, мчитесь вы, вокруг красные знамёна, и вся страна знает, что это её художественный руководитель и главный дирижёр едет к тёще на восстанавливающие его титанические силы блины или в передовой колхоз, обласкать государственной премией отстающую, мучающуюся из-за любви к нему доярку! Такой должен быть ваш доступный образ, Саша.
– А ещё с браком решите, – подхватил Председатель Госбезопасности Пострельцев-Дырочкин. – Помните революционную комедию «Чиполлино»? Там вся молодёжь представлена дурно срыгивающимися овощами, это оттого, что они не женаты, Саша. Мы как с товарищем Управляющим Лагерями ими закусим, так после три часа с нездоровым ужасом уснуть не можем! Вам кого под алтарь подвести, Любочку или Галину?
…Кабинет для экстренных заседаний Политбюро, выполненный в виде юбилейной медали «Двадцать пять лет до победы развитого социализма», имел три выхода: два основных, ведущих в подземный зал экстренных заседаний, куда удалялись государственные мужи в случае империалистической провокации, и один запасной, в который они удалялись во всех прочих случаях, выполненный под основной, но более широкий и украшенный для отвода глаз фигурными надписями: «Вход в подземный зал для экстренных заседаний здесь» и «Поторопитесь, а то опоздаете на «Санта Барбару».
Сейчас за этим выходом толкались у зеркала, накладывая недовольный грим и бряцая бутафорским оружием, сторонники Галины и Любочки. Секретари райкомов и горкомов, ответственные работники парткомиссий и оргсекторов, они пришли сюда, следуя директивам сердца, чтобы выразить волю рядовых членов партии.
– Ну, я не знаю, – Саша был недоволен авторитетом Госбезопасности, но ещё не знал, под чьей кроватью припрятан ядерный чемоданчик, и не мог подавлять собеседника всей мощью великого государства. – По мне, так Галина – проверенный сельдипердик. Мы с ней не одно идущее на нужды страны яблоко надкусили…
За дверью послышался узковедомственный свист.
– Вот видите, народ против, – развёл руками Председатель Правительства Первопробный. – Товарищ Пострельцев-Дырочкин, какую правдивооплёвывающую информацию вы ему сообщили?
– Мне неудобно вам говорить, – нахмурился Председатель Госбезопасности, – но у Галины дверной глазок задом-наперёд врезан, и каждый милиционер знает, что в её душе происходит. Это изгибиционизм линии на укрепление общедоступной морали, Саша! А что она в подрывном календаре отмечает, как вы думаете? Считает, когда сможет ходить за вами в белом чепчике на приёмах иностранных послов! Все будут говорить: «Ах, какой у неё чепчик», а внутри плеваться и думать нехорошими словами! Как же ваш дутый, разрисованный авторитет, Саша? Разве можно с такой псевдоправительственные документы подписывать!
– И государственного смысла у неё в глазах маловато, так я думаю, – поддержал Председатель комиссии по этикету Разложкивилкин. – Представляете, приедет к нам товарищ Эйзенхауер, а у неё ноги разными носками врозь торчат. Он тут и откажется от всяких осмысленных разговоров. Вы знаете, что такое осмысленный разговор, Саша? Это когда переводчик что слышит, то и переводит. А когда товарищ Эйзенхауер Галину увидит, он прикажет ему наш гимн задом-наперёд читать…
– Ох! – Саша сверкнул тоскливой слюной. – Ну что вы за каждый оттенок вымысла цепляетесь! Не хотите Галину, пусть будет Любочка.
– Любочка?! – ужаснулся Первопробный. – А чем, думаете, она занималась, когда вы тормозные буксы смотрели? Язык проводнику дразнила и непристойные складки на ваших железнодорожных ботинках показывала! Ой, Саша, у меня такие ботиночки есть! Вам так на свадьбу подойдут! Вы когда женитесь, Саша? Будете с женой как два волчоночка партийную сиську сосать!
«Не Любочкин ли это отец?» – ошеломлённо задумался Саша, но его прервали.
– А вы знаете, какой Любочка девиз на правительственных тарелках царапает? – осуждающе спросил министр снабжения Нерастраченный. – «Пока ползу – отдыхаю». Знаете, что это обозначает, Саша? Я тоже не знаю, и никто в нашей Кремлёвской столовой не знает. Нам в эти тарелки икру перекладывать, а мы вместо этого по библиотекам ходим!
– А государственного смысла у неё в глазах и вовсе нет! – заметил Председатель комиссии по этикету. – Она давеча моему секретарю говорит: «Вы, Петр Львович, что, не понимаете? Булыжник пролетариат должен ложить справа, а слева иметь только идеологическую позицию».
– Мы же о вас беспокоимся, Саша, – уверял Первопробный. – Вы не бойтесь, когда себе жену выберете, мы и вторую претендентку не обидим. Сделаем её первой женщиной-космонавтом! Империалисты подошлют к ней свататься морского капитана, а мы скажем: – «Нет, она есть бывшая Сашина невеста, у неё на орбите и пуговица от Сашиного пиджака есть, в котором он на первом своём экстренном заседании Политбюро, кашляя кровавым горлом, речь бормотал…»
Саша вздрогнул.
– Всё так и будет, – встал с кресла Пострельцев-Дырочкин. – Страна из-за вашей медлительности раскололась на два нигде не зарегистрировавшихся лагеря. Где былая солидарность пролетариата, Саша? Где взаимозаменяемость? На улицах бандитизм, Саша! Брат пошёл на брата! Рабочий на колхозницу! Кандидат наук на кандидата наук! Не выйдет у вас с такими незадепонированными чувствами страной управлять, покойный вы наш!
За дверью нарастал недоверчивый к Сашиной кандидатуре шорох.
– Это называется дворцовый переворот, Саша, – министр пищевой промышленности Отнимайкин виновато улыбнулся, поднимаясь вместе с другими. – Вы уж простите, не успел я вас получше откормить…
– Да, простите нас, Саша, – заговорили тянущиеся к Саше люди.
– Оказались не тем, на кого себя выдвигали, теперь в окно прыгайте, – подмигнул Пострельцев-Дырочкин. – Галина или Любочка, какая нам разница. Это только повод отправить вас на заслуженную пенсию по инвалидности…
Саша надменно осмотрел складывающуюся вокруг таксидермию.
– А вы никогда не думали о поездах как о флюидах, испускаемых привокзальными площадями, покрытыми визжащими в радости пробуждения булыжниками? – спросил он холодно. – Никогда не думали о людях как о бактериях, оторванных от родных, безжалостно переносимых с места на место мухами-локомотивами?
Тут Саша не сдержал больше гнев и заорал:
– Профсоюзы отменить! Министерства отменить! Всю власть передать железнодорожникам! За срыв перевозок – расстрел! За задержку отправления – двадцать пять лет лагерей! Постель не взял – пять лет! Чай не попил – три года с конфискацией! Ну, что смотрите? Я покажу вам, как государством в условиях недоразвитого социализма управлять!
Сашин голос заметался, словно в газовой камере, в возникших отовсюду всепоглощающих аплодисментах. Члены Политбюро, все – тайные последователи доктрины театрального жизневоспитания, авторы и артисты, встали и, не скрывая друг от друга личных заслуг, поздравили Сашу с премьерой. Любочка и Галина, в действительности родные сестры и дочери Первопробного, вбежали в мундирах полковниц Госбезопасности и отдали Саше невостребованную честь.
Вошли Софья Петровна – главный идеолог страны, Николай Петрович – специалист по отбору Генеральных Секретарей и сам товарищ железнодорожный министр – Павел Михайлович.
– С боевым крещением, Новокумындров! – кричали из-за двери.
Все прыгали Саше на шею и притягивали его к себе за уши.
– Когда вы кричите, Саша, ваша мысль практически отсутствует! – поздравляли товарищи. – Не обижайтесь, такова уж процедура избрания… Нам так хочется настоящего шоу, Саша…
Саше выделили участок под картошку на территории Кремля и способный писать историю красный карандаш.
Из необузданной глубины российской провинции поднимался, высовывая празднично отполированную голову, мощный Генеральный Секретарь, способный воткнуть рукоятку в шестерню мировых процессов и вращать их, неоднозначно прикупая из колоды театральной жизни.
КОММЕНТАРИИ:
Надежда (Thursday, 19 November 2020 12:58)
Какая ирония и юмор! Просто прелесть!
Написано превосходно!