На столе лежал Белый Лист бумаги. Лежал себе и лежал, и не было в этом ничего особенного, только солнце иногда бросало свои жаркие лучи на его белую поверхность, да ветер, долетавший в комнату из приоткрытой форточки, касался его легкой прозрачной своей ладонью, вот и всё, что с ним за весь день происходило. Скучно было Листу. А вы пробовали когда-нибудь лежать в полном одиночестве целые сутки? Днем-то было ещё терпимо, а ночью приходил Страх. Как он выглядел, Белый Лист представлял себе смутно, всё-таки вокруг было темно, и Страх приобретал каждый раз новые очертания. Лишь одно у него всегда было неизменным и запоминающимся. У Страха были длинные, липкие, тёмные руки, которые всё время пытались уничтожить Белый Лист, смять его, разорвать, испещрить никому не нужными кружочками и штрихами, но каждый раз рукам этим мешал рассвет. Он появлялся за окном всегда неожиданно, быстро и так желанно для одинокого Белого Листа, что Страх, видя это, всегда отступал в сторону и незаметно исчезал за дверью, чтобы затем прийти к Белому Листу опять по тёмным дорогам ночи. Так прошёл день, пролетела неделя, так прошелестел по двору месяц.
Лист уже потерял всякую надежду на то, что его заметят одиноко лежащим на столе, и он сможет кому-нибудь пригодиться. Но однажды утром на Листе появились стихи.
Строчки стихов были несовершенные, корявые, написанные торопливой рукой куда-то спешащего человека; откровенно говоря, стихи были так себе, но всё-таки…. И название у этого поэтического опуса было какое-то чудное, вовсе белому листу не знакомое. Но что же тут поделаешь, ведь стих этот написал человек. А Лист привык уважать и гордиться человеком. Человек испокон века был его хозяином, господином и повелителем. А стихи случились на белом бумажном Листе такие простые, незамысловатые, можно даже сказать, слегка детские:
ДУНЬ
Я парень симпатичный,
Не нытик и не врун.
Мой дом краснокирпичный
Прочнее, чем чугун.
А, впрочем, я о доме
Соврал, но я не врун,
Слыхали о Семёне –
Зовусь я Сенька Дунь.
Фамилию такую
Мне Бог иль Чёрт поднёс,
Её я нарисую:
Вот руки, ноги, нос.
Глаза, как небо, сини,
А вот язык – ворчун
Я знаю, все красивы
Ребята, если – Дунь.
Очень обрадовался Белый Лист такому своему совсем неожиданному приобретению: «Вот и я для чего-то сгодился, вот и я кому-то нужным стал», – с удовольствием думал Лист весь день, наслаждаясь синими корявыми буквами. «Только почему Дунь? Это что такой злой призыв к Ветру, чтобы сегодня сдул меня со стола на улицу, или это указания Страху, чтобы ночью довольно безжалостно лишил меня этих строчек?» – так подумал лежащий на столе Лист, правда, долго думать он не мог, не умел просто. Головы-то у Листа не было, значит, и «ломать» ему над этой задачей жизни было нечего. Видно, не для него люди выдумали выражение «Всю голову сломал(а)!». «Они, наверное, это умеют», – думал довольный Лист, не переставая радоваться своему утреннему подарку. Хотя ни одного человека без головы Лист почему-то не видел, но он ведь не так уж и долго лежал на столе.
Вдруг Листок на столе насторожился, в соседней комнате послышались голоса:
– Я понимаю, – сказал приятный женский голос. – В жизни много различных хитросплетений, а брак — это дорога, по которой оба супруга идут вместе, естественно, пытаясь преодолеть их, но ты сам подумай, Семён, как я могу сделать это с тобой. Брак предполагает смену фамилии, и кто я тогда буду? Ты можешь представить себе такую аккуратную запись в моём паспорте: Светлана Сергеевна Дунь! Куда? Зачем? Почему? В какую сторону? На кого, в конце концов? Столько вопросов, и ни одного честного и точного ответа на мои теперешние мысли.
Ответом на монолог женщины было бесконечно долгое молчание, потом, точно очнувшись от тяжёлого сна, мужчина произнёс:
– Мне бы очень хотелось жить так, чтобы в наших с тобой глазах была Радость. В сердце – Любовь, на душе – Покой, за спиной – Крылья. А без этого самого «Дунь» как ты понимаешь, Светлана, без моей фамилии, эти самые Крылья будут болтаться за нашими спинами как паруса корабля на мачте в безветренную погоду, а штиль, я думаю, нам с тобой в жизни не нужен или я неправ?
– Книжек умных нахватался, поэт? Там строчку, отсюда строфу, а где-то и частушка сойдёт, так, что ли? Там тоже иногда смысл проскальзывает?
Посылала меня мать
В огород за редькой,
А я вышла за плетень,
Простояла с Федькой.
Чуть растягивая слова, пропела женщина, слегка пританцовывая.
– Улавливаешь смысл? Стоять с любимым у плетня, тоже мне, романтика! А где моря, водопады, скалы, пещеры, наконец? У людей сейчас охота к перемене мест пропала. Лень в каждой квартире завелась, всё равно что чёрные жучки в муке, и не справишься с ней никак, нипочём, ацетоном не вытравишь.
И тут женщина увидела листок бумаги, забытый хозяином на столе.
Я знаю, все красивы
Ребята, – если Дунь.
Смеясь, процитировала она заключительные стихотворные строки.
– Твоё сочинение, Сеня? Скажу так, не лишено оригинальности. А насчёт Дунь я подумаю над твоим предложением, и из своей жизни исчезнуть тебе не дам, не надейся. Дунь всё-таки не плюнь. Дунь – это ветер, свобода, радость. Помнишь сказку о старике Хоттабыче, дул он на волосок из бороды, и тут же появлялась Радость ну или Счастье, кому как больше нравится, только не все окружающие его люди это понимали, к сожалению. Ну, вставай, пошли, что ли, у меня самолёт через два часа, я к северным оленям в командировку, чёрт бы их побрал.
Потом медленно и протяжно скрипнула дверь, и голоса людей начали удалятся. Листок снова остался один
А вечером на обратной его стороне появились новые стихотворные строчки:
О лучшем не мечтаю,
Не каюсь я в грехах,
Я ночью прилетаю,
Зовусь я просто Страх.
Не чёрный и не серый,
А просто никакой,
Я только ночью смелый,
И ночью я Большой.
Листок собой пугаю,
Пусть на столе дрожит,
Я ночью прилетаю,
Страх на листе бурлит.
Сразу скажу, строки эти Листу не очень понравились, ведь они были о том самом страшном Страхе, которого всё время боялся Листок по ночам. Но стихи эти писал его хозяин, значит, он тоже всегда чего-то боялся. А чего этого, листок, наверное, никогда не узнает, ведь торопливая рука поэта исписала его с обеих сторон.
Исписанный с обеих сторон Листок так и остался лежать на столе, а ночью, как обычно, к нему в гости явился Страх. В этот раз Исписанный Листок ждал его и поэтому сразу спросил:
– Зачем ты приходишь ко мне каждую ночь, Страх, зачем ты пугаешь меня и не даёшь спокойно спать?
Страх хрипло засмеялся на мгновение, блеснув в темноте зелёными водянистыми глазами, и произнёс: – А я никуда и не уходил. И утром, и днём, и вечером я тоже был здесь, с тобой и с твоим хозяином, рядом, просто ночью, как правило, тихо, и ты лучше слышишь меня. Я всегда живу в твоём сердце и сердце твоего хозяина
– Разве у Бумажного Листа есть сердце?! – удивленно спросил Исписанный Лист
– Сомневаюсь, – подумав минуту, ответил Страх. – Насчёт сердца сильно сомневаюсь, а вот душа точно есть.
– ?..
– Тебе подарил свои стихи поэт, который, естественно, вложил в них свою душу и, что тоже естественно, пока он их писал на тебе, небольшая часть его души у тебя и осталась, я понятно объясняю?
– Понятно! – воскликнул удивлённый Лист. – Значит, чем больше на мне поэт напишет стихов, тем больше у меня будет души?
– Ты всё правильно понял, но только ты уже весь от начала до конца исписан стихами, значит, в тебе сейчас совсем мало души, и больше, извини, никто не даст. Вот если бы ты был Тетрадкой, пусть даже не очень толстой, вот тогда другое дело – душа поэта равномерно распределяется там на каждой странице, а иногда ещё и на заднюю обложку забирается.
– Понял. Значит, ты сейчас живёшь в моей душе, только я тебя не всегда чувствую?
– Да, а у твоего хозяина поэта ещё и в сердце.
– Почему?
– Не знаю, как тебе объяснить. Твой хозяин влюбился в женщину, и это правильно, я считаю, поэту нужна Муза, если этот поэт мужчина, и, естественно, Музык, если этот поэт – женщина. Поэт всю жизнь должен быть немножечко влюблённым, так вот о чём это я?
Страх слегка наморщил лоб и продолжал: – Твой хозяин влюбился в женщину и…. Понимаешь, влюбился и тут же испугался, как бы чего не вышло? Как бы она его за какие-нибудь грехи не наказала, не бросила, ведь он же простой человек, а не безгрешный ангел с неба, да еще и фамилия у него непростая, отсюда и неуверенность, и страх в его сердце присутствует, и как эстафетная палочка тебе в душу передаётся, теперь понял?
– Да, сложно всё это, – невесело вздохнул Лист, а как же со всем этим быть?
– Пока не знаю, – задумчиво произнёс Страх. – Ну мы с тобой обязательно что-нибудь придумаем. Обещаю.
Прошло несколько дней. Исписанный Лист так и лежал на письменном столе поэта. Только Страх по ночам заглядывал к нему всё реже и реже. Заглядывал, смотрел на Лист задумчивыми водянистыми зелёными глазами, но пока ничего не говорил.
Однажды опять же в соседней комнате вновь послышались те же самые голоса: ласковый женский и немного рассерженный – мужской. Но сколько Лист не прислушивался к долгому гомону, он не смог расслышать слова.
Затем в комнату, где лежал Лист, вбежала весёлая счастливая женщина, дотронулась ладонью до Исписанного Листа и начала что-то быстро писать у него между строк.
Ночью явился Страх, он как обычно подошёл к лежащему на столе листу, наклонился, и на губах его мелькнула еле заметная улыбка.
И вообще, сегодня ночью Страх показался Листу каким-то другим. Раньше он представлялся Листу высоким худым стариком с большими водянистыми зелёными глазами и с редкой, точно выщипанной, бородой, а главное, с большими длинными руками, а теперь перед столом стоял миловидный, широкоскулый парень в длинной холщовой рубахе, подпоясанной толстой бечёвкой, и руки у него были совершенно нормальные, человеческие, можно даже сказать, красивые.
– А ты почему такой, и почему ты так непривычно одет? – растерянно спросил Лист.
– Какой «такой»? – удивлённо поднял бровь Страх, – я всегда был таким, просто ты боялся меня и почти не смотрел в мою сторону. Ты всегда ожидал от меня чего-то дурного, а сегодня на прощание я постараюсь подарить тебе улыбку. А одет я как раз правильно, ведь я очень долго живу на свете, гораздо больше, чем ваше величество.
При этих словах Страх учтиво поклонился Листу и продолжал:
– Я очень старый, ровно два дня 6 часов 29 минут и 38 секунд назад мне исполнилось 5303 года, просто в те далёкие уже времена так одевались все мужчины и парни, и ничего в этом не было удивительного.
– Почему ты сказал, что подаришь мне сегодня улыбку на прощание? – не понял Лист, – я это… ну немножко уже привык к тебе?
– Понимаю, – вздохнул Страх, – теперь, к сожалению, мне нет места в этой квартире, теперь помимо тебя и твоего хозяина здесь поселилась Любовь, а с ней за столько лет я еще бороться не научился, да и не умею, да и не хочу. И посмотри, что здесь на тебе написано между строк?
– Как же я могу видеть сам себя, – жалобно пропищал Лист, – это никак не возможно, я только знаю, что я исписан с ног до головы, а теперь ещё и между строк даже. Прочитай, пожалуйста, что на мне написала эта весёлая Светлана?
– Это всегда, пожалуйста, – произнёс Страх, откашлялся и начал читать. – Светлана Сергеевна писала:
Очень хотелось бы, чтобы каждый из нас время от времени замирал от удивления над чем-то простым…. Тем, мимо чего пробегаем часто, не замечая. Всё красивое вокруг нас, всё неповторимое, даже эта проклятая, презренная вероломная чума, поразившее всё человечество, которую почему-то зовут Любовью. И сегодня я очень счастлива, что имею возможность ею заразиться благодаря моему Семёну, а Дунь не такая уж плохая фамилия это всё-таки не Плюнь.
– Где есть Любовь, там нет места Страху, и поэтому я должен исчезнуть, – медленно произнёс Страх, сворачивая Лист пополам. – Я должен сказать тебе: «Прощай, мой товарищ, навсегда и не поминай лихом».
И с этими словами Страх навсегда исчез из комнаты, и где он сейчас находится, автору этих строк, увы, неизвестно, да и кому интересно это знать?
Вечером следующего дня в комнату, где лежал Лист, зашёл хозяин-поэт, посмотрел на торопливые синие строки, бегущие по Листу и, ни сколько не думая, чиркнул над ними спичкой. Ничего не осталось от Листа, а Любовь в этой квартире жила еще долго, и, говорят, поэт ей стихи посвящал и рассказы, а один раз даже на повесть замахнулся. Только её, повесть эту, почему-то не напечатали, тема, сказали, избитая. А кто её, эту тему, избил и зачем, не объяснили, забыли, наверное, уж такой теперь у нас народ пошёл забывчивый. Время, наверно, такое теперь, кто его знает.