Гроза всё-таки достигла их, до того как молодые люди успели добежать до деревни. Двести шагов до спасительной первой избы – и они оба промокли до нитки. А пронзительный ветер лишь усиливал эффект жуткого холода. Игнат распахнул калитку, приглашая девушку следовать за ним.
— А кто тут живёт? — поинтересовалась Ирина. Она, горожанка в третьем поколении, иногда терялась от деревенского уклада жизни. Простота, граничащая порой с детской наивностью.
— Мамадой, — ответил Игнат, выразительным взглядом подгоняя замешкавшуюся девушку.
— Тот самый?! — Ирина, в свой первый приезд в гости к своему парню, встретила в магазине сурового мужика с большой седовласой бородой. И хоть он весь был осыпан серебристым инеем, вид сказочного доброго Морозко нарушали нахмуренные мохнатые брови, которые не скрывали сердитого взгляда небесно-голубых глаз. Она тогда ещё почувствовала холодок в груди и необъяснимый страх. Как потом ей рассказали, что это был Мамадой. Бобыль, который живёт на самой окраине села, довольно-таки нелюдимый, негостеприимный, закрытый человек. И потому слухи о нём рождались часто и довольно однообразные: загадочные и страшные.
Игнат схватил её за руку и затащил в избу.
— Доброго здоровья в хату! — заявил парень, переступая порог дома.
— И вам, люди добрые, я здравия категорически желаю, — в тон ответил хозяин.
Ирине на миг показалось, что это был не Мамадой. Чисто выбрит, аккуратно пострижен, и даже брови не были столь ужасно мохнатыми. Да вот только цвет небесно-голубых глаз было трудно забыть. Быстро отвела взгляд, чтобы вновь не почувствовать дискомфорт и беспричинный детский страх.
Комната была самой обыкновенной, деревенской. Только вместо русской печки в углу стоял шикарный камин в стиле модерн, на нём – большие часы под бронзу, канделябр с пятью свечами и фарфоровые статуэтки ангелов. Перед ним миниатюрный столик со стопкой газет и кресло-качалка.
— Располагайтесь, кресло, правда, одно, так что возьми табурет. Сейчас разожгу камин, — всё было приготовлено, осталось только поднести огонь. Уже через мгновение в камине заиграл огонь, и весело затрещали сухие поленья. — А я сейчас вам глинтвейн приготовлю. Он и тело согреет, и простуде не даст ни единого шанса, да и из души страх изгонит.
Ирина лишь повела мокрыми плечами: неужели в её глазах так явно виднелся этот самый первобытный страх.
— Схожу ещё за дровами, — сказал скорее сам себе Мамадой и вышел в сени.
Ирина еще раз окинула комнату чисто женским взглядом:
— А он что, никогда не был женатым?
— Кто? — не сразу понял Игнат, наслаждаясь теплом и игрой огня. — Мамадой, что ли? Нет, не был. По молодости влюбился страшно в первую красавицу села. Ухаживал, говорят, очень красиво. Даже стихи писал. А Нина укатила в город, поступила в институт, там и осталась. Замуж вышла, детишек нарожала. А Мамадой так и остался со своей нерасплёсканной любовью, романтикой и стихами. Однолюб или глуп. Это кто как видит.
— А как видишь ты? — спросила Ирина.
Игнат лишь пожал плечами:
— Глупости всё это. Он ведь любит ту Нину, молоденькую, наивную старшеклассницу со смешными косичками. А сейчас она потолстела, поседела, осунулась под грузом житейской мудрости.
— Они что, больше ни разу не встречались?
— Да встречались, наверное. Тётя Нина приезжает сюда регулярно. Тут родители, дача, огород.
— Значит, он её и такую любит, — возразила Ирина. Ей так хотелось в это верить.
— Может, — легко согласился Игнат. Ему совсем не хотелось рассуждать о чужих чувствах и поступках. — Он регулярно покупает её любимый ликёр и конфеты, ждёт. Срок годности проходит, он снова покупает. Хм. А может, просто по привычке. Прикрывается старыми чувствами, чтобы оправдать свою никчемную жизнь.
— Почему это никчемную? — возмутилась Ирина и сердито глянула на своего молодого человека.
— Потому как пустая и бесполезная, — отмахнулся Игнат, всем своим видом показывая, что этот разговор ему не нравится, и он не желает его продолжать.
Мамадой вернулся с охапкой сухих дров. Стал подкидывать поленья в камин.
— Странно, гроза при сильном ветре обычно быстро пролетает. А тут разошлась не на шутку. Как вы? Согрелись? Сейчас глинтвейна налью, совсем хорошо станет.
Ирина теперь по-новому смотрела на хозяина дома. От былого страха не осталась и следа. Она осмелилась и подошла к столу, на котором лежали листы бумаги. Разноцветной гуашью каллиграфическим почерком на них были написаны тексты, четверостишья, а также незатейливые рисунки. Каждый лист пронумерован, по краю – оригинальный орнамент. Заглавные буквы текста – крупнее и красивее остальных, украшены в виде рисунка: человечка, животного, птицы или фантастического существа. Это было столь необычно, так красиво, что Ирина не сдержала восторга:
— Что это?
— Книга, — раздался за спиной спокойный голос хозяина.
— Книга?
— Да. — Мамадой достал со шкафа две доски. — Это футляр.
Одна доска была богата и искусно украшена рельефной резьбой. Покрашена и лакирована. В центре – лицо молодой девушки с миндалевидными глазами, со смешными косичками с бантиками. Фоном служил пейзаж: берёзы, облака, заходящее за горизонт солнце. Восторг только нарастал.
— И что в этой книге? — тихо спросила она, словно боялась спугнуть очарование момента.
— Зелёная гуашь – мои катрены. Баловство, а не поэзия. Синяя гуашь – афоризмы великих людей, которые поразили меня своей лаконичной правдой жизни. Красная – стихи любимых поэтов. Чёрной краской я просто описываю серую повседневность, с её переживаниями, рассуждениями и скоротечными радостными мгновениями.
Чашка выпитого глинтвейна окончательно избавила девушка от чувства скованности и неловкости. Осмелилась посмотреть в его голубые глаза:
— Когда вы допишете книгу, то подарите ей?
— Нет, — ответил хозяин.
— В краеведческий музей? — предположил Игнат, мерно раскачиваясь в кресле.
— Нет, — повторил Мамадой.
— Тогда зачем?
И тут всего на одно короткое мгновение в его глазах вспыхнула грусть. Такая милая и нежная грустинка.
— Это моя жизнь, — ответил мужчина и вышел из комнаты.
Гроза закончилась также неожиданно и резко, как и начиналась. Выглянуло летнее горячее солнце. Молодые люди покинули пристанище, хотя Ирине хотелось задержаться в доме этого загадочного человека, но найти достойного предлога так и не смогла.
— Пошли на речку, — предложил Игнат. — Сейчас там будет здорово.
Отказаться тоже не хватило ни сил, ни аргументов. Девушка всё ещё находилась во власти впечатлений.
Они присели на перевёрнутую и наполовину вросшую в песок старую лодку. Над тихой ленивой речкой поднимался туман. Воздух был перенасыщен озоном, и потому слегка кружилась голова. Солнечные лучи переливались в капельках воды, которыми были усыпаны кроны ив, склонившихся до самой речки. Тишина была просто потрясающей. Обычно, в такие минуты хотелось полностью слиться с природой, стать её частью, но чувства в груди девушки переживали совсем иной настрой.
— А как его зовут? Странно как-то слышать, что односельчанина все называют только по фамилии.
— Фамилии? — рассмеялся Игнат. — Мамадой – это не фамилия. Это прозвище.
— Прозвище? — девушка впала в растерянность.
— Отец рассказывал, что приехал к ним в совхоз молодой парнишка, детдомовский, сразу после училища, и на вопрос об образовании, гордо заявил: «я – мастер машинного доения». Вот и сократили его специальность, получилось «Мамадой». А что касается имени? — Игнат нахмурил брови, а потом рассмеялся. — Не помню.
Ничего смешного в этом Ирина не находила, потому и отвернулась, давая понять, что тема разговора исчерпана. Однако Игнат не смотрел на подругу и продолжил насмехаться:
— Парень с женской профессией! Да, смеялись тогда над ним абсолютно все. А тут ещё этот невзрачный паренёк умудрился влюбиться в первую красавицу деревни. Чудак. Театр абсурда. — Наконец, он заметил настроение Ирины, и замолчал.
Молчание затянулось. А природа меж тем отошла от грозы и постепенно наполнялась звуками. И речка зашептала, и кроны зашелестели, и птички радушно защебетали.
— О чём задумалась? — первым не выдержал Игнат.
— А ты бы смог влюбиться вот так: раз и на всю жизнь?
Игнат понял, что девушка настроена очень серьёзно, тут отшутитсяили сфальшивить не получится.
— Не знаю. А что? Ты думаешь, тёте Нины это приятно? Многие же говорили ей, что она виновница несчастливой жизни Мамадоя. Хотя, по большому счёту, она ни в чём не виновата. Это его выбор.
— Это его жизнь, — Ирина повторила слова Мамадоя.
— Это точно.
— Я не знаю, что будет с нами. Во что вырастут, да и вырастут ли вообще наши отношения. Но мне, как женщине, было бы приятно знать, что на свете есть человек, для которого я не просто знакомая. А стихи, мне посвящённые, подняли бы самооценку до невидимых высот. Как хотелось бы мне почитать книгу Мамадоя. — Грустно добавила она. — Пообещай мне одно.
— Что?
— Не позволь этой книге пропасть. Я так ясно представила картину: Мамадоя не станет, дом обвешает, потом совсем рухнет, и сгинет в руинах рукотворная книга, в которую вложено столько сил, души и сердца. Представила, и даже жутко стало. Мороз по коже. Обещаешь?
— Сколько лет-то пройдёт? Двадцать? Тридцать? Ты изменишься, я стану другим. Всё мировоззрение перевернётся.
— Вот именно. Всё меняется, а искусство остаётся вечным. И пусть в этой книге собраны цитаты и стихи великих умов, но там также мысли и стихи простого человека, который был способен пронести любовь через всю жизнь. И это интересно. И это достойно того, чтобы сохраниться для будущих поколений. Как урок, как назидание, как пример. Какой? Каждый выберет себе сам. Этот манускрипт заслуженно должен жить. Это и есть высшая человеческая справедливость.
— Пафосно.
— Натурально, — возразила Ирина.