ПОДВЕДЕНИЕ ИТОГОВ
Наше время волочит нас за собой силком.
Постаревшие зёрна вымелят жернова.
К двадцати уже есть скорбеть и жалеть о ком;
Ты прости меня, Господи боже –
Я не права.
В сердце кровь застывает быстрей, чем в озёрах лёд.
До судьбы докатилась, а нечем уже любить.
И на голос знакомый в трубке «– Алё? – Алё»,
Забываешь, как выбить пульсом
Неровный бит.
Ни тепла уже, ни мороза – nichts mehr – аминь.
И на вкус уже не понятно, где хмель, где мёд.
Раньше было местами больно. Теперь-то вынь
Эти капельницы. Ничего ведь уже
Не возьмёт.
Засыпала в земле, просыпалась немой травой.
Ветер пел, прижимаясь к стеблю, на ухо мне,
Как из глупого лета, из осени неживой
Дотащилась я, Господи боже,
К твоей зиме.
ПЕСЕНКА ГАМАЮН
Море бесится сгоряча,
Горяча его волноплеть.
Ни платочка, ни палача –
Ни заплакать, ни умереть.
Волноплеть подойдёт в нахлёст,
По ладоням – щелчок, удар.
И ни славы тебе, и ни слёз.
И ни дом тебе, и не дар.
И не дым – от отечьих гнёзд,
И не двор – чтоб рукоплескал.
Море бесится – сонмом звёзд,
Море плачет – на плечи скал.
Никогда не бывать седым –
Отучись себе льстиво лгать.
И не Дон тебе, и не дым.
И не Волга, не иволга.
Никогда не бывать – уже
(что осталось? от силы – треть)
Море в пене, как в парандже.
Море знает, что значит смерть.
Ни платочка, ни палача –
Не до плача, не по плечу.
Море прочит мне здесь причал,
Чайки чают, что полечу.
Полечу – не придут искать.
Прозвучу – переливом струн.
Лейся, ласковая тоска,
Пойся, песенка Гамаюн.
ГЛИНЯНОЙ ЧЕЛОВЕК РАБОТАЕТ С ДЕСЯТИ…
Глиняной человек работает с десяти.
Его мерная жизнь расписана по часам.
Глиняной человек не знает, как всех спасти –
Он две тысячи лет не умеет
Себя спасать.
У него есть авто, квартира, уютный сад.
Он не любит лгунов и не лезет зазря в долги.
Человек не помнит давно своего отца,
Только изредка просит:
«Батюшка, помоги!»
Глиняной человек уверен, что он умрёт.
Он пришёл, как и все, из Земли, и готов назад.
А под карим янтарным цветом который год
Всё сильнее от влаги
Ржавеют его глаза.
Глиняной человек говорит, что всё хорошо.
Только в общей картине отсутствует штрих один.
Вроде, что-то забрали, а он никогда не нашёл.
Что-то сильно саднит в его
Глиняной груди.
Его руки теплы, да и в помыслах лишь добро.
Он ложится в 1.20, не сомкнув глаз до десяти.
Глиняной человек хватается за ребро
И рыдает в подушку
О недостающей кости.
ЧЬЯ-ТО ГОРДОСТЬ ЗА КРАСНОЙ ШИРМОЙ…
Чья-то гордость за красной ширмой стыдливо прячется,
Обескровив ничью до скомканного нуля;
Подниматься учись, когда тебя сбили начисто
Чёрной пешкой под саблей белого короля.
Отзовись в пустоту, будто чьей-то струной заденутый,
Не показывай стяжки тугого неровного шва;
Подниматься учись, когда воспоют падение,
Когда скажут, что только так можно выживать.
А Земля всё такая же злая: кружит и вращается,
Отряхая с себя проигравших отчаянный бой;
Посмотри, как бумажный кораблик в корвет превращается,
Когда с мартовских луж восстаёт в океан голубой.
ПОСЛЕДНЯЯ МЕТЕЛЬ
Последняя метель
Идёт по тротуарам,
Последняя метель
Завьюжила дома.
А у меня весель-
е с ромом и гитарой,
А у меня пастель-
ю светится зима.
А у меня в гостях
Бесцветных фотографий
Улыбки на стене –
Страниц счастливых ложь.
По дальним областям
Необъяснимый трафик,
По дальней по стране
До срока не пройдёшь.
Не носят новостей
По сумрачным дорогам,
И кто б ответить мог,
Дыханье затая;
Последняя метель
Клубочком у порога
Свернулась, как щенок,
Устав от февраля.
Последняя метель,
Неси мои страницы
За Северную синь
И Южную жару.
И, может быть, весель-
е также им приснится,
И вдруг заморосит
Слезою по утру.
ПОСЛЕ ВСЕГО
После всех яблок останутся только ветки.
После Ромео с Джульеттой – пустая Верона.
Лист высыхает витой капиллярной сеткой.
Стих высыхает послушливо и бескровно.
Голубь садится на руку, как птенчик Божий,
Лапками мира жмётся к воинственным пальцам.
После всех глаз остаётся тепло на коже.
После «прощай» – сто причин, чтобы впредь не прощаться.
Всё остаётся – луга/лесопарк/дождь летом,
Все остаются – кто любит и кто любим.
Я остаюсь, как под дулом у пистолета
(дёрнешься – выстрелит, значит – не уходи)
Надписи «Миша + Лиза» на камушке в Сочи.
Бусинки древних, завещанных бабушкой чёток.
После всех нас – остаются все эти точки
Горячие/зрения/виденья и отсчёта.
Так упаду! – в изумрудный пике травы и
Буду смотреть уходящим вослед векам.
После всех нас остаются они – живые.
С нашим тогдашним пожарищем на щеках.
ЧЕТВЕРТЬ ВЕКА
Дни летели, летели недели,
Четверть века исчезла украдкой,
Словно в тесной моей колыбели,
В ореоле прохладной купели
Жизнь пила сок земной без остатка.
Словно Муза, чей рот перекошен
Был в надменной и грубой ухмылке,
Наделила тяжёлою ношей,
Полевою покрыла порошей
И отправила в вечную ссылку.
Из клубка размотала по нити –
Ничего для себя не осталось.
И смеялся мой ангел-хранитель,
В мир крестивший ударами палиц.
Четверть века. Наверное, поздно
Злато в спешке пихать по карманам.
Я оставила ливни и звёзды,
Проливные дожди и морозы,
Голубые над лесом туманы,
В сейфе сердца укромном, как в камне.
Как орёл над кровавою пищей,
Жадно пью сок земной без остатка,
Зная, что злая Муза отыщет
Способ сделать моё пепелище
Для других – ярких вспышек десятком.
ТАЛОЕ МОРЕ ВЫЛИЛОСЬ ИЗ ГРУДИ…
Талое море вылилось из груди,
Позади себя бросив
Несбывшиеся шторма.
Город стоял в тисках прошлогодних льдин,
Не веря во что-то большее, чем зима.
Талое море выбилось из оков,
Смывало с асфальта грязь
Тысячи сапог.
И плыли в нём люди, похожие на китов,
И каждый проулок
Растёкся, как осьминог.
И был каждый дом
Маяком,
Арарат-горой,
И каждая птаха тащила
Масличный лист.
А город стоял, разбуженный и сырой,
И как акварели Збуквича, водянист.
Вода подходила к окнам, к любой стене,
Скрывая за стенкой радостных и нагих.
Я не был на море, но море
Жило во мне,
И вдруг растеклось в других.
Проросло в других.
И я стал остывшим звуком, я стал ничем,
Последнее море на чуждых людей растратив;
Но вдруг увидал вдали, как плывёт ковчег,
И девочка в нём стоит, на меня не глядя,
Баюкая синь солёную на плече,
И вдруг проливая
Рифмой –
В своей тетради.
Я БУДУ ЛЕЖАТЬ НА ПОЛКЕ, А ТЫ ПОД СВЕРДЛОВСКОМ…
Я буду лежать на полке, а ты под Свердловском,
Под Курском,
Под Нефтекамском,
Под Северодвинском.
И даже во сны друг к другу – и то как долго:
Через заводи слов и знаков маршрут не близкий.
К тому же летаю по-прежнему слишком низко,
А если под Солнцем – так плавятся крылья воском.
Да, воск ненадёжен. Я – глупая идеалистка,
Принимаясь за дело, забываю включатель мозга.
Хорошо, что слова так дёшевы: штрафы, розги
Или просто укор. Что возится с тобой, недоноском?
У нас каждый, как минимум – рэпер,
Как максимум – Бродский.
И на нас не хватило б «Гулагов», «Крестов» и «Матросской».
Если даже не в тренде, то, в целом, пригодны к носке.
Пригодны к столу, как добротный трёхзначный виски.
Я окольной иду, а ты вечно парадной, броской;
Потому-то путь от тебя до меня – не близкий.
Наше время за нами бредёт, подбирает осколки
С облупившимся лаком,
С линялым, обшарпанным лоском.
Это оно нас ставит, смеясь, на полки,
Когда слишком душно и тесно в Земле под Свердловском.
ЧТО ВЗОЙДЁТ ПОСЛЕ НАС? УПРУГИЕ СТЕБЛИ ИВ…
Что взойдёт после нас? Упругие стебли ив, мягкий пласт для Хороновой лодки и для корзин.
Половину отправят на свалку, чуть подскоблив на растопку для новых лет и грядущих зим –
Драгоценных металлов, живой голубой слюды, из которой, быть может, выйдет какой-то толк.
Кто-то высмотрит в будущем путаные следы и пойдёт по ним, будто за кровью голодный волк.
Нас рассудят потомки, рассадят по именам в алфавитные стопки пыльных глухих углов.
Потому-то следи за тем, чтоб фартило нам.
Потому-то следи за тем, чтоб хватало слов.
Потому выжимай до капли медвяный сок,
Потому выживай – средь засухи – дождевым.
Чтобы каждая строчка – дробью через висок,
Чтобы каждая рифма – право стоять живым среди мёртвых, среди убитых,
среди своих – белым словом, кровящей рукой на кресте строки.
Что взойдёт после нас? Упругие ветви ив, в бесприютную вечность
Тянущие ростки.