Валерий Викторович Крушко
Справка:
51 год. Один из самых заметных поэтов Ульяновской области.
Родился в Ульяновске.
——————————————————————-
Светлые мечты
– Моя бабушка со стороны матери – француженка, линия отца – эстонцы. Отсюда и фамилия, по-эстонски она звучит как Крушкёо. Родители познакомились в Калининграде – матушка после войны поехала восстанавливать город, а отец служил там во флоте.
Родился я на бывшей Стрелецкой улице – как раз там, где ныне стоит Ленинский Мемориал. В 50-х на ней не было асфальта, и прямо по улице постоянно проходили танки – из училища на стрельбы – в Поливно. Дома на улице были старые и серые, и среди всего этого однообразия крашеным забором и стенами выделался один единственный дом – дом, где родился Ленин. В него иногда приезжали иностранные экскурсии.
Как сейчас помню, когда мне было лет шесть, приехали несколько разноцветных больших автобусов, вышли оттуда люди в кожаных шортах и тирольских шляпах (кто-то сказал, что это австрийцы), и один из них мне дал огромную шоколадку. Только они отошли, подходят ко мне два дяди в серых костюмах, говорят: «Мальчик! Это нехорошие люди тебе шоколадку подарили!». Конфету у меня отобрали, а я с тех пор – наверное, до окончания школы – стал смотреть на все «не наше» с большим подозрением.
Учился я в 1-й школе. Она уже тогда являлась элитной. Вместе со мной учились четверо детей различных секретарей обкома. Идеологическая подготовка была такая: в случае если приезжали иностранцы, они могли указать пальцем на любого ребенка, и тот должен был провести экскурсию по школе – рассказать на английском языке, где и как учился Ленин!
В подобном отношении к Ленину тогда не было никакой фальши. Ленина действительно обожествляли. День 22 апреля был самым большим и светлым праздником. Моя бабушка-француженка была замужем за одним из командиров Железной Дивизии, дружила с женой Гимова – Марией. Обе они были очень набожными, брали меня с собой в церковь, молились за своих умерших мужей. Так вот, Ленин для них был как Иисус Христос! Они верили, что так же, как Христос, Ленин пришел на землю для того, чтобы «продвинуть» человеческое общество. Следующие власти, появившиеся после Ленина, они уже считали «не тем», считали обычными людьми, которые наделали много ошибок. Но Ленин… Ленин был тотальной культовой фигурой!
Жестокая реальность
– Стихи я (наверное, как и все) начал писать лет в 15. Поначалу серьезно к ним не относился. Мечта у меня тогда была – стать военным журналистом. Начитался Хемингуэя, ну и… Хотел поступить во Львовское политическое училище, где был такой факультет, а потом пообщался с ребятами, которые там учились. Они отсоветовали. Сказали: «Иди в войска и пробивайся в журналистику оттуда. Во Львове марксизмом-ленинизмом тебя просто убьют!». Я подумал и поступил в училище связи.
Кончилось это плачевно. В училище тогда была просто жуткая дедовщина. На первый курс курсанты приходили после школы, а сержантами у них становились те, кто уже прошел армию. И все, что они там натерпелись, они теперь применяли на нас. Днем у нас был устав, а ночью происходил полный беспредел. Я не выдержал, взбунтовался, стал драться с сержантами и… угодил в дурдом. Пару месяцев меня там проверяли в таких же жутких условиях общего отделения, когда треть его обитателей составляли уголовники, косящие от тюрьмы и установившие свои законы (со мной сидел директор автомеханического техникума, который что-то не то «вякнул» на партсобрании – вот ему, как политическому, доставалось по полной!). А потом выпустили с волчьим билетом, заодно комиссовав от армии.
Но я еще на что-то надеялся и поступил в педагогический институт. Год проучился, послушал лекции по педагогике, основанные на выступлениях Надежды Константиновны Крупской и Михаила Ивановича Калинина, и меня так все это напрягло! От всего моего детского патриотизма не осталось ни следа! Я столько хотел сделать для этой страны, а она… Да что это за страна такая?!
– В момент стали «асоциальным элементом»?
– Вроде того… Сначала служил рабочим сцены в драмтеатре, а потом уехал в Питер – «по лимиту». Работал на бумажной фабрике. И здесь познакомился с таким же «лимитчиком», который приехал в Питер аж из Биробиджана, для того чтобы заниматься в ЛИТО (литературном объединении). Подобных объединений в городе тогда была масса (самые известные – при клубе Первой пятилетки, при клубе Максима Горького, при газете «Смена», при журнале «Аврора»), и славились они, как школы для начинающих литераторов, по всему Союзу. Я с этим парнем увязался, и за короткое время имел знакомых уже во всех лито. Везде читал свои стихи. До публикаций, правда, не доходило. Как сейчас помню, в газете «Смена» мне сказали: «Ты пишешь хорошо. Но для того, чтобы продвинуться, тебе нужно запустить пару «паровозов».
– А что это такое?
– И я то же самое спросил. Мне ответили, что «паровозы» – это такие тексты, которые написаны к какой-то дате – «про Ленина, про партию»… Между «паровозов», которые как бы являлись признанием любви к системе и признаком твоей благонадежности, следовало вложить листки со своим настоящим творчеством. И только тогда оно могло быть (как дополнение к «паровозам») опубликовано. Самый яркий пример «паровозной» работы – Евтушенко, который писал и для партии, и для себя. В тогдашней литературной среде его за это приспособленчество ненавидели.
А я молодой был, горячий, к тому же – ломаный. От подобной «радости» всегда отказывался. Партийные даты меня ну никак не вдохновляли!
Тогда в Питере я впервые понял, как я должен жить. Понял, что в жизни нужно терпеть, нужно гнуть свою линию и идти до конца. И при этом знать, что тебе может повезти, а может и не повезти, что твоя «линия» может так и остаться невостребованной. Случилось это в 26 лет, и я могу сказать, что вот тогда-то во мне и родился поэт. Я принял свою судьбу… С тех пор за все тексты, которые я создаю, я отвечаю образом жизни. Потому что если я пишу ТАК, если считаю себя поэтом, то по-другому жить просто не могу…
Диссидент
– Скоро с бумажной фабрики меня выперли, комнату отобрали. Стал жить у друзей, подрабатывал в котельной, в депо, на заводе имени Жданова. А тогда как было – пишущие машинки можно было взять в прокатном пункте, и при этом каждая из них (как потенциальный инструмент для размножения антисоветчины) должна была быть зарегистрирована, «судьбу» каждой отслеживали.
И вот беру я машинку, начинаю работать у какого-нибудь приятеля, а через несколько дней в квартиру стучатся «люди в сером»: «Что пишите?». Если бы был алкашом, то на меня бы никто внимания не обращал! А так… Прописки у меня уже не было, поэтому предписывали в 24-часовой срок покинуть Питер. Возвращался в Ульяновск, а через какое-то время снова ехал в Питер. Такая история с высылкой повторялась, наверное, раз пять!
– Наверняка считали себя диссидентом.
– Нет. Это были две разные «тусовки» – питерские диссиденты и люди искусства. Хотя мы, конечно же, пересекались. И запрещенные книги я и читал, и распространял. Однажды приехал на Московский вокзал, а в портфеле у меня лежат рулоны фотопленки с переснятым «Архипелагом ГУЛАГ». И меня чисто случайно задерживают менты. Заводят для проверки документов в отделение, открывают портфель… А я тогда даже не знал, что существует статья за распространение антисоветских материалов. И срок по ней составляет 8 лет! Когда потом узнал, аж плохо стало! А тогда… Спросили у меня: «Что это такое?», и я чисто по наитию ответил: «Порнуха!». Менты попались добрые – отпустили…
Вообще к диссидентам у меня сложилось неоднозначное отношение. В нем я всецело согласен с Бродским, который рассказывал, как ехал в ссылку в «столыпинском» вагоне и наблюдал 70-летнего старика, который спер в колхозе два мешка пшеницы и получил за это срок. Бродский тогда понял, что об этом человеке никогда не расскажет ни одна западная радиостанция, а дети, ради которых он пошел на воровство, никогда не скажут, что он герой. Старик просто умрет в тюрьме. Когда Бродский понял это, все люди, занимающиеся правозащитой, стали ему неинтересны.
– Чем кончились Ваши поездки из Ульяновска в Ленинград?
– Так как добиться чего-то в сложившейся системе мне было в принципе невозможно, в конце 70-х у друзей созрела мысль фиктивно женить меня на еврейке и переправить в Израиль. Главное было добраться до Австрии, где находилась пересылка для эмигрантов, после нее уже можно было ехать в любую страну. Начался сбор необходимых документов.
Осенью 1979-го я в последний раз приехал в Ульяновск – для того чтобы сообщить о своем решении матери и проститься с ней уже навсегда. Но… Хотел сказать обо всем сразу – не сказал, хотел сказать через день – снова не смог. Язык не поворачивался! А в один из вечеров случайно познакомился с девушкой. И все. Больше никуда не поехал. Даже в Питер больше не ездил, куда друзья на первых порах, не понимая, что происходит, пытались меня «выдернуть»! Скоро состоялась свадьба.
– Не жалеете, что не уехали?
– Глупо жалеть о чем бы то ни было.
– Где Вы работали в Ульяновске?
– На «Приборке», на «Искре». Я, в общем-то, довольно неплохой слесарь.
– КГБ по старой памяти не тревожил?
– Тревожил. Пару раз меня вызывали в здание на Льва Толстого. Это называлось «для беседы». Спрашивали, что пишу, что читаю. Ничем не грозили, ничего не советовали. Я же числился в неблагонадежных, и мне просто напоминали о том, что обо мне помнят, что я «под колпаком». В библиотеке мне не выдавали некоторые книги. По чужому читательскому я мог Гумилева взять почитать, а по своему – нет! Библиотекарша смотрела на меня искоса и говорила, что «эти книги связаны». Сразу представлялись кипы книг, перевязанных толстой веревкой с узлами. До сих пор не знаю, что обозначал этот термин!
Жажды бороться с властью у меня никогда не было. Поэтому подобные инциденты приводили в недоумение: «За что?!». Я же интересовался только литературой! Причину такого отношения к себе и мне подобным понял значительно позже. До 1917-го в России шли одни технологические процессы построения государства, потом их прервали и запустили другие процессы построения совсем иного государства. Я пытался жить в старых дореволюционных процессах, то есть, даже не протестуя открыто, все равно был чужд СИСТЕМЕ, работал против нее одним своим существованием.
Поэтому таких как я необходимо было «держать на заднем дворе». Когда работал на «Приборке», написал статью про одного рабочего в заводскую малотиражку. Статья понравилась, меня пригласили на ставку. А через какое-то время к ним прихожу, у них глаза в пол: «Вы нам не подходите». Видимо, был звонок. Таких как я нельзя было допускать даже до такого уровня!
Перестройка
– В начале 90-х все кинулись в торговлю. И мы с женой тоже. Работала она тогда в институте «Гипроэнергоремонт», там начались сокращения штатов, и она стала одной из первых «челночниц». Вообще почти все первые ульяновские «челноки» – выходцы из подобных институтов. Люди были умные, с высшим образованием, их поувольняли, вот они и нашли хороший выход.
Ездили до Москвы и обратно, торговали на рынке, потом пооткрывали отделов – в ЦУМе, в «Кривом доме». У меня был свой рыболовный отдел в ЦУМе. Привозил эхолоты, шведские, французские и американские снасти. Хотел открыть рыболовный магазин.
Первый раз мы «влетели» в 1998-м. А потом пришла новая власть, поднялась аренда, увеличилась конкуренция. Вот говорят, что бизнес – это легко. Неправда! Граница между настоящим и обычным бизнесменом точно такая же, как между настоящим поэтом и дилетантом. Наш семейный бизнес распался, потому что жена была ОБЫЧНЫМ бизнесменом, а после 2000-го пришли НАСТОЯЩИЕ бизнесмены. В результате мы обанкротились. Причем остались должны столько, что жена забрала младшего сына и уехала в неизвестном направлении. Через какое-то время узнал, что она в Швеции. Ну а я… В нашем семейном бизнесе организатором всегда была жена. Без нее мне плохо и жить, и работать. Поэтому сейчас перебиваюсь случайными заработками. Как я шучу: моя профессия на сегодняшний день – изгой на полставки.
– Как Ваши занятия бизнесом увязывались с сочинением стихов?
– Во-первых, бизнесменом я никогда не был. Я просто работал у своей жены менеджером. А во-вторых, я – профессиональный поэт, поэтому стихи у меня пишутся всегда. Это уже на уровне физиологии. Если у меня есть два часа времени в сутки, в которые я могу посидеть за столом с ручкой, остальные 22 часа я никакого дискомфорта по поводу того, что проживаю жизнь зря, не испытываю. Не имеет значения, кем я работаю – ассенизатором или продавцом. 22 часа идет накопление материала, а потом за 2 часа все это выплескивается. Это как машина – однажды завелась и постоянно в определенном ритме работает.
Этот ритм только кажется механическим. Но без него человек умирает. В пример можно привести современную деревню. При «Советах» у крестьянина был ритм: зимой нужно делать одно, весной – другое, летом – третье, осенью – четвертое. И крестьянин, хотел или не хотел, получал от этого ритма, от соблюдения ОБРЯДА огромный кайф. А уклад сломали, ритм нарушился – и деревня спивается, деревня умирает.
Если же говорить о НАСТОЯЩЕМ большом бизнесе, то вот он со стихами не может вязаться никак, потому что и тому, и другому делу нужно отдаваться полностью, а все остальное бросать. Настоящий бизнес – увлекательная штука, я занялся бы им, но когда он появился, у меня уже была другая любовь – поэзия.
– В 90-х у Вас появились деньги. Почему не издавались за свой счет?
– Я и при Советах не горел желанием сделать все, что можно, для того чтобы издаться. Приносил рукописи в издательство, не ставили их в план, ну и ладно.
В 90-х, после упразднения Союза советских писателей, издаться стало проще – или за свой счет, или за счет спонсора. Некоторые наши ульяновские писатели на сегодняшний день издали таким образом штук по 20 своих книжек на папиросной бумаге, пробитой канцелярскими скобками. Кому это нужно? Я никогда не пытался навязать себя таким образом. У меня амбиций на этот счет нет. Платить деньги просто ради собственного тщеславия?! По-моему, это глупо.
Да, я не состоялся, как публичный литератор. Но в этом городе ни у кого язык не повернется сказать, что я не состоялся как поэт. Это для меня гораздо важнее.
Философия
– Нет ли у Вас обиды, что вы не состоялись как публичный литератор?
– Абсолютно никакой! Обида на это, возможно, была у моей семьи, у моей жены, которую я своим образом жизни достал. Она терпела все мои муки творчества, ждала материального результата, а его так и не было. Быть связанным по жизни с поэтом трудно. Потому что, когда он работает над стихом, он уходит в это с головой. А состояние творчества иногда приходит в самый неподходящий момент.
Мой старший сын закончил юрфак УлГУ, вместе с подругой поехал по студенческому обмену в США и уже два года там работает менеджером в кафе и в розничной торговле. Да еще и в колледже учится. Спит четыре часа в сутки, остальное время пашет. Иногда звонит мне и говорит: «Соскучился страшно, но с этой усиленной безопасностью сейчас не выехать. Если уедешь, то не факт, что обратно пустят. Лучше уж и не пытаться». Собирается перебираться в Канаду.
Так вот… Меня постоянно гложет, что сын уехал из-за меня! Потому что я, его отец, не смог здесь обеспечить ему нормальный уровень жизни. А почему не смог? Потому что я – простой советский поэт.
– А можно ли вообще прокормиться настоящей литературой, и настоящими стихами в частности?
– Теми стихами, что писаны для души, а не «к юбилею партии», в нашей стране прокормиться нельзя! Так было всегда. Вот пишут, что когда Пушкин умер, около его дома на Мойке стояла огромная толпа поклонников. Не поклонников! Половину этой толпы составляли те, у кого Александр Сергеевич занимал деньги, и которые пришли получить хоть что-нибудь! Пушкин оставил после себя долгов на 40 тысяч рублей (гигантская по тем временам сумма!), которые потом выплатил царь Николай Первый. Если уж Пушкин жил в бедности, то что говорить об остальных?
– Как Вы относитесь к современной русской литературе – детективам, фантастике, любовным романам – которую сейчас продают на лотках?
– Когда мне показывают подобные книги, я говорю, что такие тексты могу писать километрами! И доказываю это. Беру ручку и спрашиваю: «Сколько строк написать?», а потом даже предлагаю первые буквы в строках мне расставить. В поэзии подобные вещи называются версификацией. В царские времена этим в совершенстве владел (чтобы писать письма любимой девушке) любой гимназист.
– Не было ли у Вас соблазна зарабатывать деньги таким образом?
– А это еще зачем?!
– Оставим денежный вопрос… Как Вы думаете, почему одни талантливые люди добиваются публичного признания, а другие так и умирают в неизвестности? Только ли дело в случайности?
– Тут все просто. Процесс разделения труда существует ровно столько, сколько существует сам труд. Один человек что-то находил и приносил, другой обрабатывал, третий продавал. Человеческий труд – это конвейер. Одному человеку трудно преуспеть одновременно и в том, чтобы создать произведение искусства, и в том, чтобы это еще и продать. Если ты написал гениальное стихотворение, но его никто не увидел, ты умрешь в неизвестности, хотя ты и состоялся как поэт. Если ты гениальный продавец, но торгуешь дешевыми журналами, тебя будут знать как гениального торговца дешевыми журналами и забудут сразу же после твоей смерти, хотя ты и состоялся как торговец.
Талантливые люди добиваются публичного признания, либо когда сочетают в себе и творца, и промоутера, либо когда рядом с талантливым творцом оказывается талантливый промоутер. И чем выше уровень их талантов, тем более «вечные» произведения у них получаются, тем дольше о них помнят. Кто подсказал Ван Гогу отрезать себе ухо, а потом нарисовать автопортрет? Никто! Это было гениальное наитие, гениальный промоушен, заставивший людей обратить на него внимание: «Кто такой Ван Гог? А, это тот, у которого «крыша» поехала? Дайте-ка, я на его картины посмотрю»…
– Вопрос, который я задаю всем: «В чем заключается смысл жизни?»
– В процессе. В том, чтобы жить и осознавать себя в жизни. В том, чтобы любить жизнь во всех ее проявлениях, давать этой жизни то, что ты можешь ей дать, и не давать то, что ей мешает.
– Говорят, что процесс творчества очень близок к состоянию экстаза, в которое во время молитвы может погрузиться верующий человек…
– Ничего похожего! Творчество для меня – это мучение и радость, а вера в Бога – прежде всего «страх Божий», ощущение того, что чтобы ты ни делал, на тебя постоянно смотрит Тот, перед кем тебе стыдно за все нехорошее, что ты делаешь. Страх этого стыда – это для меня и есть вера в Бога. Наша совесть – лучшее доказательство существования Создателя. Если нет на небе никого, зачем она была бы нужна?
– Кто Вы по политическим убеждениям?
– Я считаю, что нет разницы, как называется дядя, стоящий у власти: коммунист или демократ (главное, что не фашист). Если он дает тебе возможность работать, значит, это – хороший дядя. Нормальный человек никогда не должен обращать внимание на политические ориентации. Если у тебя есть шанс жить нормально, живи и не смотри наверх! Беда нашей страны как раз в том, что таковых (не обращающих внимание на власть) людей в России очень мало. Наша страна меня напрягает толпами суровых мужиков, разграниченных по политическому признаку, готовых без разбора бить морду первому попавшемуся навстречу. Я не люблю толпу, независимо от того, под какими лозунгами она собирается – свастикой или демократическими идеалами. В нормальных странах люди собираются толпами только на спортивных состязаниях. Даже к выборам там относятся как к шоу, как к спорту. Ну и что, что сегодня наши проиграли? Завтра будет новая игра!
У нас же… Проиграли, сразу злобный прищур на лице: «Суки! Мы вам отомстим! Все равно радоваться не дадим. Всю жизнь испоганим».
В нормальных странах избиратели выбирают между бюджетами. Партии говорят, сколько они потратят на образование, на социалку, на оборону и так далее. Только это интересно нормальному человеку, если он не шизоид. У нас же страна шизоидов. Все политизированы до крайности и поэтому голосуют неизвестно за что.
– Если не секрет, за какую партию Вы голосовали на прошлых выборах в Государственную Думу?
– При «совке» я никогда не голосовал. Там смысла не было, все равно бы «как надо» проголосовало 99,9 процентов. А в «новейшей истории» я всегда голосовал за «Яблоко».
– Все хочу Вас спросить… Если бы была возможность, уехали бы к сыну в Америку?
– Никогда…
– Что держит?
– Симбирск… Пусть эта земля несовершенна, но ходить я хочу только по ней! Собственно и критикую, потому что люблю. Если бы не любил, уехал бы еще тогда – в 1979-м…
Стихотворение Крушко
…Закон неделимости простых чисел на некоторые другие:
Я в этой жизни весь от тебя зависел. Сродни ностальгии
Эта боль. И ужас сродни захвату
Территории. Жить здесь более нечем.
Не враги подожгли эту бренную хату,
Это я запалил ее в тихий вечер
Неустройства, слабости и восторга
Оттого, что ты иногда была рядом.
Что-нибудь, мне думалось, я исторгну
В твою сторону. Ты мне ответишь – взглядом…
…Кости выпали так: шесть, затем единица.
Ужасает в итоге отнюдь не сумма,
А появившиеся невесть откуда лица,
Несущие в долг мне печать безумия.
Не обессудь, но итог сей, восторга
Во мне поубавил, возвысив слабость
В сторону неба, безумия, долга,
Неустройства и неумения плавать
В киселе настроений, желаний, боли
От одиночества. Ты не могла не знать, что
От неумения быть не с тобою
Я перестану решать любые задачи…
…Каникулы кончились. Начало формул
Избегает повтора жанра.
Из-под волчицы, чуть жив, выползает Ромул.
Ему не до брата. Здесь слишком жарко.
Диоген вне себя изобретает пробку
От последней коварной внешней причуды.
«Я справедлив был, покуда робко
Учился жить!» – так тебе кричу я.
Неделимость числа ненавистна клетке
Организма. Сойтись и слиться
С подобным можно, когда в избытке
Желанья вновь создавать границы…