Нецветаев Лев. Глаза художника

«ШЕСТИКРЫЛЫЙ СЕРАФИМ» ВРУБЕЛЯ

Блистают взмахи мастехина,

Чеканя оперенье крыл,

И лик бесстрастный Серафима

Глаза бездонные открыл.

Неугасимая лампада

И узкий беспощадный меч –

Всё – как судьба, как слово “надо” –

Не умолить и не отвлечь.

В недвижном взоре – воля рока;

Напрасны робкие мольбы –

Сейчас пронзит он грудь пророка –

И тот воскреснет для Судьбы.

С камней, оплавленных от зноя,

Небесной волею влеком,

Он встанет, сбросив всё земное, –

И станет Божьим языком.

ВРУБЕЛЬ

Бедновато одетый художник,

Невысок и не шибко казист,

В мастерской на обычный треножник

Ставил белый нетронутый лист.

И под властью безмерного дара,

Что даётся не сам по себе,

Трепеща, оживала Тамара

В обмирающей, слабой мольбе.

А над нею решительно, властно,

Затмевая ковровый узор,

Нависал искуситель прекрасный

И его прожигающий взор.

Как такое даётся? Откуда

Власть вселять и в тебя, и в меня

И “Сирени” пьянящее чудо,

И тревогу степного коня?

И насмешку дремучего “Пана”,

И горячей испанки отпор,

И тоску молодого титана,

И Царь-Лебеди грустный укор…

Дар огромен. Под стать и расплата;

И к цветистым легендам о нём

Ничего не добавит палата,

Где сгорал он незримым огнём.

ЖИВОПИСЬ

Когда постылый быт зажмёт донельзя,

Когда упрёшься в эту стену лбом –

Раскрой забытый слипшийся альбом,

Где истомились краски Веронезе;

Где зелень вод и золото телес,

И дивных облаков нагроможденье,

Где если лес – то это райский лес,

А нагота безгрешна от рожденья.

…Нельзя войти в одну и ту же реку,

Но каждый раз, сметая чинный лоск,

Взвихрённые мистерии Эль Греко

Нашатырём ударят в сонный мозг.

…Людей, богов, не ведая запрета, –

Как будто бы носился в небе сам –

Метнул в полёт могучий Тинторетто

По золотом блистающим холстам.

…Коль жар твоей души пошёл на убыль,

И путь её заиливает лень –

Пусть распахнёт тебе окошко Врубель

В дурманящую лунную “Сирень”.

И так захочешь бунтовать и бредить,

Перешагнуть засиженный порог,

Когда заворожит “Царевна-Лебедь”

И глянет в душу огненный “Пророк”.

…И поведёт слепящая дорога

Среди червонной шелестящей ржи,

Под солнцем исступленного Ван Гога

К познанью золотой его души.

…А если тяготишься непрестанно

Холодной маятой унылых дней,

Продрогшая осинка Левитана

Тебе шепнёт: “Мужайся. Мне трудней”.

…И ты вокруг оглянешься: не правда ль,

Как ярок мир, а я был просто слеп.

Пусть чёрный ворон с неба ищет падаль,

А ты, земной, взыскуешь горний хлеб!

И словно в первый раз увидишь небо

Сменяемой картиной красоты,

И ощутишь душистый запах хлеба,

И сквозь траву засветятся цветы…

ПЕРЕЗЖАЯ УЛИЦУ ГАГАРИНА

Взгляни в окно трамвая и забудь

Никчёмные обиды и обидки –

Ведь ты сейчас пересекаешь путь

Неутомимой пушкинской кибитки.

Что видел он в окошечко? Пожар

Листвы осенней, серые заборы,

Бредущих в церковь или на базар

Прохожих невнимательные взоры.

А сам он как? Спокойно ли ему

Сиделось, или ёрзал в нетерпеньи

Размяться, окунуться в кутерьму

Беспечного застольного общенья?

Неведомо. Но ты представь, как он –

Всамделишный, курчавый, белозубый, –

Задумчиво покусывая губы,

Проплыл незримо через твой вагон.

ПОСЛЕДНИЙ ПУТЬ

Наш земляк А.И. Тургенев помогал определить юного Пушкина в Лицей;

он же сопровождал гроб с телом Пушкина к месту последнего упокоения

Тургенев дремлет. На лице

Улыбка тихая таится:

Он снова молод, он в Лицей

Везёт курчавого строптивца.

Ему нимало не странны

Его отважные прозренья

О том, что слава всей страны

Елозит рядом на сиденье.

И не дивится чудесам:

Что их обоих не по чину

Встречает император сам,

Склоняя раннюю плешину;

Что не смущается Сверчок*,

Что все вокруг на эту сценку

Спокойно смотрят…

Вдруг толчок –

И, головой боднувши стенку,

Проснулся… Страшной яви кнут

Хлестнул с неумолимой силой:

Нет, не в Лицей его везут,

А на венчание с могилой…

Кибитка въехала в сугроб;

Ямщик другого на подмогу

Зовёт, а там ужасный гроб

Вершит последнюю дорогу.

И бел от инея, как мел,

Промёрзлый гроб обняв руками,

Никита там окаменел –

Ни дать – ни взять, надгробный камень.

Его ничем не оторвать,

А оторвать – навек обидеть…

О, как в России горевать

Умеют слуги – надо видеть!

…Однако, как темнеет резко

В краю холмистом и лесном.

Он вновь задёрнул занавеску –

О, если б ЭТО стало сном!..

В МАСТЕРСКОЙ АЛЕКСАНДРА ИВАНОВА

Как только не рухнул дощатый треножник

Под этой махиной, накрытой холстом!

И топчется, как виноватый, художник

В тумане смущенья, горяче-густом:

“Конечно, конечно. Сейчас я открою.

Боюсь, не по силе мне замысел мой.

Куда замахнулся? Поверьте, порою

Всё хочется бросить и ехать домой”.

И, словно в отчаяньи, дёрнул рукою

За край занавески – она подалась…

И замерли гости, увидев такое,

Что дух захватило и речь отнялась.

…Картина неслыханной мощи и силы,

Как явь, проступала из глуби холста.

Уже колыхнулась навстречу Мессии

Живее живого людская толпа.

Уже шелестела олива иль тополь

По левому краю, а справа, вдали…

Чуть слышно шепнул оглянувшийся Гоголь:

“Второй Леонардо из русской земли…”

Языков молчал. Это было такое,

Что делись куда-то и хворь, и печаль;

Как будто сейчас над великой рекою

Смотрел он с Венца в неоглядную даль.

Вот это Иванов! Такой эпопеи

Уже не напишет никто никогда.

С ней рядом брюлловская “Гибель Помпеи” –

И та потускнеет, хоть ярче – куда?

Пред этой махиной не хочешь, а спросишь:

Зачем я так мало боролся с судьбой,

Зачем не бежал от пирушек и прочих

Безумных безделок поры молодой?

А этот отшельник… Ведь столько соблазнов

В сияющем Риме, вина и страстей!

Откуда характер вот так ежечасно

Сидеть взаперти меж холстов и кистей?

А, впрочем, и Гоголь… Он тоже умеет

От всех запереться на крепкий засов;

Да так и пошло, и никто не посмеет

Тревожить его до вечерних часов.

И пишет, и пишет… О чём – ни полслова.

Наверное, это и вправду верней.

Пустых молодых обещаний полова

Горчит на краю ускользающих дней.

Я их раздавал и легко, и красиво,

Но грянуло время для сбора камней –

А силы иссякли, могучие силы

(недаром сам Пушкин завидовал мне)…

Ах, если б я встретился с этой картиной

Лет двадцать назад, в молодые лета –

Глядишь, и доверился б страсти единой,

И всё бы отмёл, что соблазн и тщета!

…Ого, засиделись! Задорные кличи

Мальчишек, торговцев, огни фонарей…

Они возвращались на виа Феличе*

И оба молчали до самых дверей.

*Феличе – улица, на которой в одном доме

жили Языков и Гоголь.

ЛЕГЕНДА

В одной из убогих хатёнок

(За окнами Волга и Плёс)

Жил серый облезлый котёнок

И старый заслуженный пёс.

С глазами печальней потёмок

Туда приезжал Левитан,

А пёс и облезлый котёнок

Ходили за ним по пятам.

И видел зевающий дачник,

Проснувшись чем свет по нужде,

Как нёс человек чемоданчик,

Спускаясь к туманной воде.

А сзади – смешная картина –

Тащился забавный эскорт:

Большая лохматая псина

И крошечный худенький кот.

…От Волги и зябко, и сыро.

Этюдник поставив, как стол,

Два ломтика жёлтого сыра

Художник кладёт под кустом.

Друзья не приучены к дракам,

Меж ними согласье и мир,

Спокойно подходят к подаркам,

Спокоен коротенький пир.

Художник разводит руками

(Мол, не обессудьте, друзья),

Любуясь двумя облачками,

Что краше придумать нельзя.

Жемчужные их переливы

Так нежны в предутренней мгле…

Молитвенно и молчаливо

Художник стоит на земле.

И кисть его, полная ласки,

Волшебные ставит следы –

И вот уже сплавились краски

В дрожащие блики воды,

В песчаную серую тропку,

В иззябший туманный ивняк,

В застывшую на небе робко

Чету невесомых бродяг.

Восток всё пышнее и ярче

Льёт ало-оранжевый свет.

Художник сложил чемоданчик:

– Роскошно, но музыки нет.

Успел я урвать худо-бедно

Неясной мелодии звук,

А пышное это крещендо

Для тех лишь, кто на ухо туг.

Небесные гала-спектакли

Порою почти что пошлы.

Мы зал покидаем, не так ли?

Ах, вы меня ждёте? Пошли!

Поэзия – это не басни.

Упустишь – потом не лови,

И первое чувство прекрасней

Телесного пика любви.

С тоскою он смотрит куда-то,

И словно б сверкнула слеза.

Надвинута мягкая шляпа,

Печальны большие глаза.

Он вновь подзывает их взглядом

И шарит в карманах пальто…

А с ними он жил или рядом –

Об этом не помнит никто.

***

В зелёном скверике покатом

И будним, и воскресным днём

Горят жестокие закаты

Испепеляющим огнём.

В приличных рамках из багета,

Глаза усталые казня,

Пылают жгучие рассветы –

И ведь не скажешь, что мазня.

Там пересчитан каждый листик,

И каждой веточке учёт,

Но нет следов волшебной кисти,

Где, если речка, то – течёт,

Где лес – шумит, и даль – туманна,

А в облаках – таится свет…

Любой этюдик Левитана

Согреет душу. Эти – нет.

Их красят чинно и спокойно

Среди других домашних дел,

А Левитан писал – запойно,

Сжигая сердце… И сгорел.

Искусство – жгучая Жар-птица;

Дерзни-ка быть её ловцом…

И, как обрыв, лежит граница

Меж копиистом и творцом.

***

Анатолию Дягилеву*

(Акростих, написанный за 40 минут в 1976 году.)

Дружище, кто тебя явил?

Я вижу в первый раз такого.

Горжусь, что дружбой одарил,

И рад одариваться снова.

Летите, быстрые года!

Ей-ей, для нас они, как мухи –

Ведь и подарки есть всегда

У жизни, знающей старухи.

Огромный холст тебя томит,

Тиранит жадной пуповиной.

Мазок кладёшь – а он кипит,

Ещё не сросшийся с картиной.

Но день за днём, за годом год

Я вижу битву без досуга,

И знаю: скоро холст взревёт

Мощней, чем баховская фуга,

Оковы рамы разорвёт

И с Вечным Временем сольёт

Хранящееся в красках Чудо.

* (По первым буквам читается:

“Дягилеву от меня и моих”)

***

Памяти архитектора

Серафима Титова

Год своё расстоянье отмерил,

Год сгорел, как свечной парафин.

До сих пор я никак не поверю,

Что тебя уже нет, Серафим.

До сих пор я забывчиво верю,

Что обманчива мёртвая тишь,

Что за этой знакомою дверью

Ты свой новый макет мастеришь.

Или нá стену вешаешь кипу

Вариантов – чтоб все на виду,

Или выйдешь из комнаты ГИПов,

Продолжая свой спор на ходу.

Был ты разный: и добрый, и грубый,

Бесприютно и дёргано жил;

Но сомкнул свои тонкие губы

И рабочие руки сложил.

И за этим последним пределом,

За тщетой поминальных речей

Видим мы твоё крупное Дело,

И не видно за ним мелочей.

Над тобою лишь снежная замять.

Мы к тебе докричаться хотим:

Будь спокоен за добрую память,

Ты её заслужил, Серафим!

***

Памяти Евгения Родина

Плоть пергаментным стала листом,

Скромник – центром людского вниманья.

Кротко выпивший чашу страданья,

Как во гробе ты схож со Христом.

Век не тот, и хитон не заплатан,

Нет стигматов от римских гвоздей,

Но средь нас ты – как Тот пред Пилатом,

Как мудрец перед горсткой детей.

Ты прошёл среди нашей толпы,

Не взыскуя ни зрелищ, ни хлеба.

До чего же мы были слепы,

Не заметив избранника неба.

Где сейчас обретаешься ты,

Обронивший земные вериги?

…Громоздятся на полках холсты,

Как тома ненаписанной книги.

СИМФОНИЯ ФА-ДИЕЗ МИНОР

Оле

Две с лишним сотни лет тому назад

Осенний дождь хлестал по жидкой грязи,

И смутно брезжил окнами фасад

Дворца в поместье графа Эстергази.

…По потолку вились гирлянды стрел,

Амуров, роз, и людно было в зале.

Князь пристально на Гайдна посмотрел –

Тот поклонился: “Вы мне приказали

Исполнить что-то новенькое. Я –

Ваш преданный слуга, но есть, признаться,

Покорнейшая просьба у меня:

Сегодня ничему не удивляться…”

Смычки вспорхнули. Музыка взвилась.

И думал князь, покусывая губы,

Что вот опять над ним имеет власть

Мужик с лицом обветренным и грубым,

Которое не скрасишь париком…

А музыка лилась и тосковала,

И к горлу неожиданным комком,

Неведомой печалью подступала.

“Всё это странно… Где привычный Гайдн?

Где искровое, шуточное скерцо?

Под этим париком немало тайн

И под камзолом непростое сердце”.

И князь забыл гостей, свои дела,

И весь отдался этой сладкой власти…

А музыка томила и вела,

И не было конца в четвёртой части.

И вновь мотив печален был и чист,

Но чинный зал на миг лишился речи:

Привстали валторнист и гобоист

И, поклонившись, потушили свечи.

И вышли в мёртвой, звонкой тишине,

И сразу тихо зашептались гости.

Но князь молчал. Лишь стиснул посильней

Резную рукоять бесценной трости.

Когда же грустно замер и фагот,

И темнота прихлынула из окон,

Переглянулись гости: “О, майн Готт, –

Он не рассержен, а почти растроган!..”

…И гасли свечи, и сгущалась тьма,

И странный холодок бежал по коже,

И думал князь: “О да, ему ума

Не занимать – и как талантлив, Боже!..”

˜

Так говорит легенда. Властный князь,

Мол, выдал музыкантам отпускные,

И сразу те, ликуя и смеясь,

Отправились в края свои родные.

…Не годы, а века прошли с тех пор,

Как названные здесь смежили веки;

И стала зваться “Фа-диез минор”

“Прощальною” симфонией навеки.

ШЕХЕРЕЗАДА 

Оле

Зарозовело утро в кущах сада,

Где каждая росинка – как алмаз;

И прерывает вновь Шехерезада

Волшебный свой, причудливый рассказ.

Душистый ветерок её коснулся,

В окно влетели трели ранних птах.

И чудо – ей впервые улыбнулся

Жесткосердный, непреклонный шах.

Во власти упоительного дара,

Что плёл узоры тысячу ночей,

Смягчилось злое сердце Шахрияра

И свет забрезжил в глубине очей.

Он удивлён. Владыке непонятно,

С чего бы расцветилось всё вокруг:

Ковров геометрические пятна

И сад в окне, и тот далёкий луг.

Он удивлён: откуда в сердце милость

И блеск в очах, и ямочки у рта…

Он удивлён… А это пробудилась

Великая богиня – Доброта.

Всё стало так, как было в раннем детстве:

Душа светла и помыслы чисты…

И он никак не может наглядеться

На чудо возвращённой красоты.

СЦЕНА У ФОНТАНА

Снова дни без веселья и слёз,

Затяжные дождливые сны…

Ветер треплет лохмотья берёз,

Будто мстит за нетленность сосны.

Как она величаво стоит!

Как зелёные лапы чисты!

Как возвышен её малахит

Среди ржавой лесной нищеты!

Из пустых одичавших лесов,

С полумёртвых угрюмых полей

Птичий щебет и гул голосов

Сдуло ветром, жалей – не жалей.

Вот в такую же пору, поди,

Не считая ни кочек, ни ям,

Непоседливый барин один

Мчал по серым осенним полям.

Конь каурый и молод, и сыт,

Смуглый всадник рассеян и тих;

Под раскат расторопных копыт

Колотился, чеканился стих.

Вдохновения жар и озноб

Накатили. Бывает же так!

Словно конского топота такт

Диктовал эти высверки стоп.

…У фонтана – глазами в глаза –

Панна Мнишек и бывший чернец.

И гордыня, и страсть, и гроза –

Всё замкнулось в слова наконец!

…Умотался. Вернувшись домой,

Рухнул в сон, позабыв про тетрадь.

Рано утром – скорей записать!

Ни строки! Позабыл! Боже мой!

***

Почему не пишутся стихи

В дни, когда лазоревые краски

Льются с неба в неизбывной ласке,

А закаты ясны и тихи?

Почему бормочутся они

Под свинцовой моросью осенней,

Когда сумрак заполняет сени

И трепещут робкие огни?

Уж куда вы были не плохи,

Дни несознаваемого счастья

В мире, полном ласки и участья –

Почему не шли ко мне стихи?

Почему ж бормочутся стихи

В горький час душевного разора,

В час, когда не поднимаешь взора

За огнём палящие грехи?

Видимо, в мечте успокоенья,

Ждя его, как света с небеси,

Ловим рифму, словно круг спасенья:

О, вернись, гармония! Спаси!

НОКТЮРН

Ночной балкон. Утих трамвайный скрежет.

Весь город – море тлеющих огней.

Там, где они рассыпанней и реже,

Неутолимо стонет соловей.

Исходит страстью чистая душа,

И звуки из любви и перламутра

Теснят друг друга, словно бы спеша

Отговорить до наступленья утра,

Когда растает темени дурман

И выступят из знобкого тумана

Облезлые кусты, подъёмный кран

И мусором покрытая поляна.

***

Рискуя семейным доверьем,

Что так драгоценно подчас,

Сбегу на свиданье к деревьям

В вечерний задумчивый час.

Не в лес поведут меня ноги

(В толпе не отыщешь души) –

А в поле, где так одиноки

Их кроны, и так хороши.

Заката прощальные блики

Растаяли в сизой дали,

И тайной окутались лики

Немых постояльцев земли.

Отринув дневного обмана

Трескучий, бодряческий шум,

Несут над волнами тумана

Загадку неведомых дум.

Лишь ведают звёздные ночи

И лунные ленты дорог

Томительность их одиночеств,

Недвижности каторжный срок.

В какой неразгаданной муке,

К какому они божеству

Возносят корявые руки,

Несчётных ладоней листву?

И мне самому непонятно,

Зачем через цепкий будяк

Бреду я на смутные пятна

Становища этих бродяг.

…Ненужных словес не потратив,

Напьюсь золотой тишины

Среди молчаливых собратьев,

Которым слова не нужны.

***

Как это мило и старинно,

И с тихим вечером в ладу:

Подросток-девочка Марина

Мне рвёт черёмуху в саду.

Её достать, поди, сумей-ка,

Где проще – сорвана давно,

И шатка старая скамейка,

Но всё равно, но всё равно

Порывисто-неповторимо,

У всех соседей на виду,

Подросток-девочка Марина

Мне рвёт черёмуху в саду

***

В трамвае ординарного маршрута

Дороге уплывающей вослед

Глядит и улыбается чему-то

Российская гражданка средних лет.

Во что же мы, однако, превратились:

Улыбка нам досадней, чем слеза;

И уж на ней безжалостно скрестились

Завистливые женские глаза.

КОЗА НА УЛИЦЕ МИНАЕВА

(быль)

Смолкают спорящие пары,

Теплеют строгие глаза:

По городскому тротуару

Шагает белая коза.

Та дереза из детских сказок,

Из тех неповторимых лет,

Куда, мы думали, заказан

Уже нам путь, потерян след.

Но, как в кино, идёт старушка

С козой на длинном поводке;

И стихли шумные подружки,

И я застыл невдалеке.

Стучат точёные копытца,

И снова радость и беда:

Не смей, Иванушка, напиться

Воды из козьего следа!..

А где-то на дубу зелёном,

В стране чудес из года в год,

Назло заморским покемонам,

Мурлыча, бродит важный кот…

Не уводи её, бабуся!

Ходи по городу всегда –

Не я один хочу вернуться

В свои весенние года.

О, чудодейственное средство

Забыть о тяжести в груди!

И тянется златое детство,

И даже юность – впереди.

ПРОХОЖАЯ

Худющая, с огромными глазами,

Серьёзно изучающими мир,

Скажи, к чему – к комедии иль драме

Относишь ты безумный этот пир

Высокомерья, нищеты, бравады,

Где рыцари нелепы и странны,

Где трескотня накрыла голос правды,

Где матерщина – музыка страны.

В её глазах тревожных нет ответа,

Там лишь одно смятенье и раздрай;

О, дай ей кто-нибудь крупицу света,

Тепла и света, ради Бога, дай!

ЕВА

На сером нежно розовея,

Выходит Ева из воды,

И, дрогнув, ослепили Змея

Грудей упругие плоды.

Всё в нём злорадно возопило:

Нашлась управа наконец!

Цари, ликующая сила!

Теряй сынов своих, Творец!

Она вступила в тень густую;

Неотвратимой встречи миг…

Зашелестел, её волнуя,

Его раздвоенный язык.

Ей стало душно и мятежно;

А невдали, у тёплых скал,

Адам, раскинувшись небрежно,

Нагой, ещё безгрешный, спал.

ОРФЕЙ

Застыло всё в оцепененьи;

Тоска звучанье обрела.

Орфея жалобное пенье

Сердца пронзает, как стрела.

И полон берег этот дикий,

Безбрежный океан морской

Печальным эхом Эвридики,

Неизъяснимою тоской.

Кифара плачет о потере,

Ей вторит голосом певун.

…И зачарованные звери

Бредут на зовы этих струн.

***

Тихо в башенном доме моём,

На часах уже полвторого.

Молчалив ночной окоём.

Я читаю стихи Кострова.

Душу нежно вздымает ввысь,

Словно рядом родной попутчик.

В каждой строчке – краса и мысль.

И хотел бы – не скажешь лучше.

Вот она – золотая речь;

И не чаял, а надо ж – встретил.

В сердце теплится пара встреч.

Почему б не мечтать о третьей?

* * *

Микроскопический жучок

Мчит по асфальтовой пустыне.

Его несчастный мозжечок

Горит от ужаса и стынет.

Откуда он сюда попал?

Возможно множество картинок:

Иль кто-то огород копал

И сбил с травинки на ботинок…

Иль кто-то аромат полей

Собрал в букетик простодушный,

И этот бедный дуралей,

Зажат меж листьев и стеблей,

Как пленник, прибыл в город душный.

И только услыхав трезвон

И грохот страшного трамвая,

Катапультировался он,

Куда, зачем, ещё не зная…

В какую сторону бежать?

Повсюду жар и лязг, и топот;

И луговой привольный опыт

Не в силах что-то подсказать.

Ни пенья птиц, ни шума трав ―

Одно гуденье, рёв и скрежет…

Всевышний явственно неправ ―

Ну чем бедняга этот грешен?

Он мчится прямо, без оглядки ―

Да и вперёд бы не смотреть ―

И жжёт измученные лапки

Удушливая злая твердь.

«СОЛДАТСКАЯ» ЛЮБОВЬ

Снова солнце печёт без поблажки,

Подгоняя земной хоровод:

Птицы, листья, козявки-букашки –

Всё проснулось, хлопочет, живёт.

И как раз посреди тротуара,

Где гремит башмаками народ,

Безвозмездно «солдатиков» пара

Диалектику преподаёт.

Тянут в стороны – пылко сливаясь!

Средь опасностей – царство любви!

И невольная зависти завязь

Шевельнётся в усталой крови.

ПРОЩАНИЕ ВАН ГОГА

Обгорела душа и растоптана вера, –

Сломлен разум, и это уже не пройдёт.

Голосит вороньё над полями Овера;

С пистолетом в кармане художник бредёт.

Только так суждено, и нельзя по-другому;

Эхом вздрогнет Овер, и растает дымок.

Подходя к своему одинокому дому,

Обернётся затравленным зверем Ван Гог:

«Я не сладил с судьбою; замах не по силам.

Скоро он завершится, мой путь роковой.

Никого, никого я не сделал счастливым,

Но зато и несчастней меня – никого.

Вот и всё. Тяжело на такое решаться,

Но, решившись, держись. Вот и доктор Гаше.

Отчего же дрожат его тонкие пальцы?

Неужели я дорог хоть чьей-то душе?

Ничего, ничего – уж осталось недолго.

Снова жизнь начинать нет ни смысла, ни сил.

Бедный Тео, тебе я не выплатил долга;

Ты простишь, как всегда,

но я сам не простил.

Вы простите уход мой, зелёные рощи,

Черепичные кровли, горячий Прованс;

Вы мудрее людей, я надеюсь – вам проще

Расставаться со мной, чем уйти мне от вас.

Но ведь, правда –

ничто на Земле не напрасно?

Всё же именно я, а не кто-то другой,

Страсти огненность

выразил жёлтым и красным,

А сиянье надежды – звездой голубой…»

…На Волхонке стою у полотен Ван Гога.

Боже, как он любил эту землю навзрыд!

Пламенеют поля, и струится дорога,

В жёлтом небе слепящее солнце горит.

ХУДОЖНИК

(А.И.Зыкову)

Смежив утомлённые веки,

Чужой в суматошной толпе,

Он весь в девятнадцатом веке,

На пушкинской светлой тропе.

…Пока ещё день не распарен,

Пока ветерок шебуршит,

Курчавый михайловский барин

В Тригорское снова спешит.

Не сделает сердце осечку.

Он молод, и поступь легка…

Но мчатся на Чёрную речку

В кровавой кайме облака.

…Тригорское – полная чаша:

Улыбки, вино, суета…

А бедная девочка Таша

При матери, как сирота…

…Война разбудила от спячки,

Мятежен огонь эполет.

И Лунин роскошной полячке

Промолвил жестокое: “нет”.

Безумствует кровь молодая,

Зачинщики клятву дают…

Угрюмый песок Голодая

Готовит им вечный приют.

Расправы той отблеск кровавый,

Казалось бы, чем передашь?

Но дышит помпейскою лавой

Зловещий пастозный пейзаж.

Его укрепив на мольберте,

Он взглядом впивается вновь:

Гудит ли трагедией смерти

Песка загустевшая кровь.

…А следом – морозный и синий:

Поверх коченеющих толп

Столбами дымы над Россией,

И сам император – как столб.

…В тумане продрогнешь до нитки.

Кустов очертанья странны.

И дремлет, приткнувшись в кибитке,

Великая слава страны…

Вот так за подрамком подрамок

Он перебирает в тиши.

Вот чёрной дуэли подранок,

Вот светлое пламя души.

Он смотрит в священное пламя,

Презрев окружающий мрак,

Не слыша ни вопли рекламы,

Ни треск политических драк.

Вся эта труха и полова,

Весь гам суеты в суете

Не стоят единого слова

Того, кто сейчас на холсте.

Не гонится мастер за славой,

Он полон любовью иной,

И кажется, некто курчавый

Незримо затих за спиной.

Затих оттого, что взволнован,

И если б дозволил Господь,

Он крепко бы Мастера обнял,

На время облекшись во плоть.

МАЛЬЧИШНИК

На «мальчишнике» перед свадьбой Пушкина 17 февраля 1831 года собрались ближайшие друзья поэта.

По воспоминаниям И.В. Киреевского, «поэт был необыкновенно грустен»…

Здесь Н.М. Языков впервые встретился с Денисом Давыдовым.

Ничем тревоги внутренней не выдав,

Сполна воздав виновнику хвалы,

Шутя, как все, сидит Денис Давыдов;

А мысли и не так уж веселы.

«Стареем… Вот и Пушкину за тридцать,

И он в семейный запросился мир…

С каким восторгом на меня воззрится,

Бывало наш сегодняшний кумир,

Тогда – Сверчок*… В мундирчике лицейском,

Что шёл ему, как Бурцеву** клобук;

Такая егоза, что просто не с кем

И сравнивать… Такого под каблук

Ни Бог, ни царь, ни дама не загонит.

Чтоб подчиниться? – легче умереть;

Знать не хотел ни о каком законе

Бесёнок этот… Так пошло и впредь;

А вот поди ж ты: Пушкин и женитьба…

Что несовместней этой пары слов?

О, Гименей, гляди – не обронить бы

Тебе свой неожиданный улов.

Вьюна – чтоб сети брака удержали?

Смирится на неделю, а потом,

Узрев иные прелести, хвостом

Махнёт – и поминай его как звали.

Хотя невеста – слухи говорят –

На диво хороша и непорочна;

Но если «жертв» его поставить в ряд –

Бывали и такие, это точно.

Нет, я улик не жажду, не ищу –

Моя, как говорится, хата с краю.

Он сам о том сказал: «И трепещу,

И трепещу, – сказал, – и проклинаю.»

Но как он грустен! И гуляет слух,

Что сам он ждёт безвременной кончины

Через жену; или одно из двух:

От белого коня или мужчины,

И избегает белых лошадей,

А вот женитьбы избежать не в силах,

Хоть множество достойнейших людей

Лежит чрез женщин в склепах и могилах.

Чего я так разнюнился? Нельзя!

Лишь только нехватало слёз на щёки.

Здесь мы, его надёжные друзья:

Брат Лев, Языков, Вяземский, Нащокин –

Апостольская дюжина, и он –

Точь-в-точь, на Тайной Вечере Спаситель –

Сидит уныл, и чарок перезвон

Напоминает тихую обитель

И благовест её колоколов…

Куда как веселей звенели чаши,

Когда средь наших удалых столов

Синел мундирчик лицеиста Саши!

Вот и Языков грустен, мой сосед

И по столу, и по земле Симбирской.

Мы знаем друг о друге много лет,

А только здесь сошлись в беседе близкой.

Кто Пушкину соперник, как не он?

(И то лишь только с Баратынским вкупе;

Вон он сидит…) Но на Парнасе трон

Жених и этой паре не уступит.

В наш зрелый круг вступает. Исполать!

Пора, пора ему остепениться.

Не век же волноваться и пылать,

А лучший путь к спокойствию – жениться.

Лишь только нас, друзей, не позабудь

(С женатыми случается такое…).

Ну что же, Пушкин, в добрый,

в добрый путь!

Дай Бог тебе удачи и покоя!

* Сверчок – щутливое прозвище юного Пушкина в литер. Кружке «Арзамас», членом которого был и Денис Давыдов.

** Бурцев – гусар со славой легендарного гуляки.

ГЛАЗА ХУДОЖНИКА

В.Зунузину

Не спутаешь почерк Володин,

А всё же попробуй свяжи

Испанскую мрачность полотен

И ясность славянской души.

Но гаснут сравненья любые

И доводы “против” и “за”,

Как глянешь в его голубые,

Чистейшей лазури глаза.

Лишь в сонме сообразов прочих –

И память тут будет права –

Застрянешь на кедринских зодчих* ,

Взметнувших собор Покрова.

…Как крылья, талант за плечами;

Ещё не предвидя беды,

Они поводили очами

Такой же чистейшей воды.

На своды, на узкие окна,

На фресковый дивный узор…

И встретили так же, не дрогнув,

Царёв немигающий взор.

А дальше – легенда права ли?

За то ли он вверг их во тьму,

Чтоб в землях иных не создали

Прекраснейший храм, чем ему?

А вдруг их той муке ужасной,

Сплошным беспросветным ночам

Обрёк он за взор этот ясный,

Что невыносим палачам?

* Стихотворение Д.Кедрина “Зодчие”.

РАЗГОВОР С Э. Л. ПРАХОВОЙ*

– Ах, Эмилия Львовна, Эмилия Львовна!

Это скрыть нелегко: Вам приятно подчас,

Что, черкая в альбомчике, очень любовно

Михаил Александрович смотрит на Вас.

– Но порой это просто выходит из рамок:

Я замужняя дама и он не юнец…

И, пожалуй, нетрудно понять Адриана,

Что решил положить благовидный конец

Пребыванию Врубеля в Киеве. Вскоре

Он в Венецию едет писать образа,

И, надеюсь, лазурь Средиземного моря

Много ярче, чем эти простые глаза.

– Вот уж точно: “смирение паче гордыни”.

Тот набросок, что, помните, сделал он с Вас –

Он основа всему, чем навеки отныне

Будет славен Кирилловский иконостас.

– Тот набросок? Который? Их сто или боле.

Впрочем, я догадалась – Вы, верно, о том,

Где расширены очи предвиденьем боли,

Где как будто мольба цепенеющим ртом.

Только там уж не я – Пресвятая Мария.

Право, я не ханжа, но подобная роль

Хоть кого озадачит… Увидев впервые,

Я подумала: милый художник, уволь!

Язычки наших дам ядовиты и едки.

Я сама не из робких, но, право, боюсь

И представить, как будут злословить соседки:

“Мол, на Эммочку Прахову нынче молюсь”…

– Ах, о чём вы печётесь, Эмилия Львовна?

Целый век пролетел в идиотской тщете.

Люди били людей. Революции, войны.

Рвались в райские кущи – пришли к нищете.

Что соседки? Давно и в помине их нету,

А свеченье любви неизбывно из глаз,

Обращённых тревожно к бескрайнему свету,

К мудрецу и безумцу, к любому из нас.

* Э.Л.Прахова – жена профессора А.В.Прахова, пригласившего М.А.Врубеля в Киев для работы в реставрируемой Кирилловской церкви.

В образе Богоматери, созданном Врубелем, явственны черты Э.Л.Праховой, в которую художник был влюблён.

***

Сады солнценосного мая.

Лиловая дымка ветвей,

Где, несколько дней не смолкая,

Грохочет шальной соловей.

Он славит и утро, и вечер,

Он славит и полдень, и ночь,

И нет передышки, и нечем

Ему в этом деле помочь.

Бесстрашное тельце трепещет

(Вот-вот и рассыплется в прах),

Но дивная музыка хлещет

От самой невидной из птах.

Так вот он, огонь вдохновенья,

Палящий иные сердца,

Где брошены страх и сомненья,

И надо идти до конца.

И вспомнится честный художник,

Мансарда в обычном дворе,

Где жарко пылает треножник

На чистом его алтаре.

В нём есть фанатичное что-то,

Да портило ль это кого?

Работа, работа, работа –

И счастье, и мука его.

А кто-то завидует: “Слава…”,

Кому-то не спится: “Почёт…”

…Он краску соскоблит устало

И заново, снова начнёт.

***

Живописец бесспорный от Бога

То на тысячи, то на гроши

Пьёт давно, регулярно и много

В обложном неуюте души.

Озарить бы ему Третьяковку,

Собутыльников выгнать взашей…

Он же тащит опять поллитровку

В мастерскую, приют алкашей.

За пределом заклятого круга

Всё чужое, как волку музей;

И ерошится злобная ругань

В адрес “чистеньких”, бывших друзей.

Коль зайдут, то уже и не рады,

И непросто уйти и отместь,

Ибо жгучие капельки правды

В этом ожесточении есть.

Он их встретит глазами такими,

Припечатает словом таким,

Как боец, что был брошен своими,

Но дополз-таки к этим «своим».

Проще было стоять и молчать,

Наблюдая житейское поле,

Где накрыл его залп алкоголя…

Кто, рискуя, полез выручать?

Был прицельно прозрачный фугас

На глазах ваших, други-гвардейцы…

Потому никуда и не деться

От его ненавидящих глаз.

…Каждый сам себе волен, и всё же –

Что сказать, чтоб в гордыню не впасть,

Кроме как “Благодарствую, Боже,

Что отвёл эту злую напасть”?

***

Цветочнице Маше Трофимовой

Вы вельможней, чем государыня,

Мне пожаловали цветок.

Гладиолус, вами подаренный,

Прямо в сердце пустил росток.

Был весь день я добрее прежнего,

И доверчивей, и смелей.

Даже ни дуновенья грешного

Не коснулось души моей.

Говорить не хотелось прозою,

Ибо вон он – как луч во тьме,

Стройным ангелом бело-розовым

С подоконника светит мне.

И надеюсь – до тьмы-кромешности

Я из памяти не сотру

Этот стяг чистоты и нежности,

Заколдованный на ветру.

Тихо сам с собою

Памяти Г.П.Сорокиной

Заместо нас теперь

сырым песком

Ты там окружена.

Просохнет ли за лето –

Не знаю. Ты съязвишь:

неписаный закон –

Могиле – возбуждать

сближение поэта

С бумагой. Так и быть –

с тобою улыбнусь,

Но ручку из руки

(вот перл!) не выпускаю.

Неодолима ноющая грусть

С уходом тех,

кто умножает стаю

Знакомых душ,

уплывших в те края,

Куда и ты

нежданно устремилась,

Внезапной смерти

обретая милость –

Добавим,

зависть странную тая.

Когда бы так и нам!

Но только не в обмен

На краткость наших лет.

Да ты о чём, голуба?

А две шестёрки,

что судьбы безмен

Уже отвесил?

Жаловаться глупо.

Друзья,

вы вспоминаетесь опять,

И ловких отговорок

нет у рока:

Ахматов Гена

умер в двадцать пять,

И Виля, и Олег*

ушли до срока.

Они ушли

в преддверьи зрелых сил

И смотрят вниз

в безмолвной укоризне.

В сравненьи с ними

ты – Мафусаил,

Транжирящий

года бесценной жизни.

И что ты сделал?

Много суеты,

А результаты?

Где они? Вот то-то.

С летучим вдохновеньем

был на «ты»,

Но не в родстве –

с упорною работой.

И всё как будто

укоряет в том:

Страницы книг,

музейные полотна

Кричат: «Бездельник!»,

тычут в лоб перстом…

О, как ты соглашаешься охотно!

Не поздно ль что-то

повернуть в судьбе?

На кладбище

подумаешь о многом,

Собравшись здесь

благодаря тебе,

Беглянке,

днесь беседующей с Богом.

* Ахматов Г.Ф. (1940-1965), Наумов В.Н. (1937-1990), Свирский О.А. (1949-1989) – друзья автора.

***

Всё ниже солнца редкие дозоры.

Морозы не скрывают торжества,

И на окне волшебные узоры

Вовсю цветут во славу Рождества.

Уходит день. Не надо света. Пусть

Выводит сумрак зыбкие фигуры.

Уходит год. К столу присела грусть

И шелестит листами партитуры.

Луна-колдунья, кладовщица тайн,

В окно взглянула пристально-печально,

И осветился лист: “Иосиф Гайдн”,

Таинственная клинопись “Прощальной”.

И словно где-то взреяли смычки,

И, как слеза, светла печаль разлуки,

И на ветру трепещут язычки

Свечей и затухают, словно звуки.

***

Осенний сад. Покой и благолетье.

Торжественное царство тишины.

Вишняк и густ, и зелен, будто летом,

Но медью клён с рябиной зажжены.

Здесь всё затихло, замерло до срока;

Лишь, поднимая форменный содом,

Стрекочет неподкупная сорока,

Что гость незваный впёрся в птичий дом.

Здесь царство птах, уже не садоводов,

Но ты, трескунья, драму не играй:

Мне чуть вскопать да слить из бочек воду –

И снова вашим будет этот рай.

Сегодня я – почти случайный путник;

По праву ваши эти чудеса.

Но если завтра принесу этюдник,

То потерпите снова два часа.

***

Смутно тянется вечер осенний.

За морями – берёз молоко.

Не терзай Айседору, Есенин –

Ей, бедовой, и так нелегко.

Ты косишься на резвых молодок,

Сквернословишь и ночью, и днём…

Подобрав золотой самородок,

Не предвидела – жжётся огнём.

Не возвышенным пламенем страсти,

А угрюмым, мужицким, хмельным.

Вы, биографы, уж приукрасьте

Злых похмелий расхристанный дым.

Да и как не бузить, не метаться,

Коли родина тоже в дыму.

Тяжкий морок бездушных новаций

Выел очи не только ему.

Командиры кругом, командиры…

Напирают всё круче и злей.

Им бы выстроить всех по ранжиру –

Да чтоб в ногу, да чтоб веселей!

По приказу смеяться и плакать,

По указке любить и творить…

Нет, уж лучше трактирная слякоть,

Чем Демьяна позорная прыть.

Ну а здесь – ни вождей, ни приказов –

Только доллар, и в гонке не счесть,

Сколько мчит их, как будто бы разом

Потеряли и разум, и честь.

Здесь душа, как расстёгнутый гульфик,

Неприлична. Забудьте о ней.

Лёд улыбки и модные туфли –

Пропуск в мир этих зыбких теней.

Где ж свобода? Они и не живы,

Не для них озарён небосвод.

Добровольные цепи наживы

Омерзительней всех несвобод.

К чёрту этот бензинно-урчащий

И стальной, и бетонный содом!

Не с того ли всё чаще и чаще

Снится старый бревенчатый дом.

Умереть – так уж только в России,

В этой злой и любимой тюрьме.

Как бы мы её ни поносили –

Лишь она погрустит обо мне.

Лишь под серым её окоёмом,

Под ветвями неярких дерев,

Поклонившись последним поклоном,

Можно лечь, навсегда присмирев.

* * *

В этих сереньких грязных домишках,

В тупиках переулков глухих

Вряд ли Демон пригрезится Мишке,

Вряд ли Сашка бормочет свой стих.

Что? Есенин? Но там же иное:

Не задворки нужды городской,

А поля, золотые от зноя,

И луна над туманной Окой.

Даже там, где бродил Достоевский,

Тяжкий взор уронив до земли,

Всё же помнилось: рядом и Невский,

И Нева, и на ней – корабли…

Ну а в этом глухом городишке

На заиленной мёртвой реке

Свет померкнет для Сашки и Мишки,

Если пива не будет в ларьке.

ИДИЛЛИЧЕСКИЙ ПЕЙЗАЖ

Зловещий зрак луны

взирает на окрестность.

Подозревает он

её во всех грехах.

Она почти без чувств,

поскольку неизвестность

Томит куда сильней,

чем самый лютый страх.

Хоть облачко б одно!

Но небосвод пустынен.

Блистающий фантом

всесильем упоён.

Удвоенный прудом,

в воде недвижно стынет

Второй соглядатай.

Они царят вдвоём.

ВСТРЕЧА С ГЕНИЕМ

Душевный жар давно идёт на убыль,

И всё же не забуду никогда,

Как озарил неповторимый Врубель

Далёкие рассветные года.

И жив озноб горячечного мига;

Как нынче вижу: на исходе дня

О гении написанная книга

Раскрылась, чтобы поглотить меня;

Чтоб увести от маеты бесцельной

В хрустальное сплетение штрихов,

В расплывы нежной грусти акварельной,

В чеканную мозаику мазков.

…Я в классе слыл художником, поскольку

Изрисовал обложки дневников;

Там Пётр Великий и Семёнов Колька

Вполне могли сойти за двойников.

В изокружке при Доме пионеров,

Пытаясь оправдать доверье масс,

Я смело сел за голову Венеры,

Не видя снисходительных гримас.

Те годы в изостудии – бесценны,

И я от счастья голову терял,

Когда за исторические сцены

Меня порой учитель одобрял.

…Но это!.. Разве мыслимо такое

Изящество, столь трепетный узор,

Как в “Римлянах пирующих”, где двое

Ведут глазами тайный разговор!

Какие ж руки этот лист создали?

Любой кусочек – маленький Сезам:

Одни лишь только ремешки сандалий –

Сплошное упоение глазам!

И “Ангел” – как божественно и тонко,

Будя тоску несбыточных надежд,

Хрустальных линий тонкая соломка

Рисует складки ангельских одежд!

Да, это не “Арест пропагандиста”,

Не едкая сатира на холсте –

Здесь каждый штрих взволнованно и чисто

Возносит гимны вечной красоте.

И сердце сладко опустилось вниз,

И показалось: начинаю бредить,

Когда, перевернув какой-то лист,

Я увидал глаза Царевны-Лебедь.

Она плыла в неласковую тьму,

Загадочна, бледна, туманнокрыла.

И я поверил: мне лишь одному

Она тоску извечную открыла.

…И стал студентом, и попал в Москву,

И разделил на близком расстояньи

И бронзового Демона тоску,

И Лебеди призывное прощанье.

С тех пор всегда стремлюсь, уняв волненье,

Туда, где кружит голову, маня,

Чертополоха грозное горенье

Под хмурым взглядом дикого коня.

Там заново подростком можно стать,

И смоет муть любой житейской скверны

Испанки гордой пламенная стать

В недобром полусумраке таверны.

И сколь бы ни шумел раздрая хаос

За этою стеною, но на ней

Царит навек в себя ушедший Фауст

И в небе пара колдовских коней.

И сколько б ни сменялось поколений –

Взволнованно застынет человек

Пред “Демоном”, пред кипенью “Сирени”,

Перед искусством, созданным навек.

***

Под те заоблачные сени,

В обетованный горний лес

Вошёл, отмучившись, Есенин,

Ещё не веря, что воскрес.

Он шёл средь лилий величавых

И, выйдя на открытый склон,

Увидел Блока. С ним – курчавый

И быстроглазый… Боже – Он!..

Затих, боясь сморозить глупость

Перед началом всех начал.

“Зачем вы так?” – ему, потупясь,

Промолвил Пушкин. Блок – молчал.

***

Мне не сомлеть ни от Шагала,

Ни от квадрата, тьмы черней:

Искусство столько отшагало,

Что вехи есть и помощней!

Зевак всегда сражала небыль:

Как смел! Сам чёрт ему не брат!

Ах, запустил корову в небо!

Ах, чёрным выкрасил квадрат!

Подъём искусства или убыль?

Порыв? Расчёт? Одно из двух!

И кто: Кандинский или Врубель

Всколышет сердце, взвеет дух?

Хоть прозвучит довольно резко:

Шагал – лубок, а Врубель – фреска!

Лубок ядрён, поперчен густо,

Но, к сожаленью, однобок.

Лубок – преддверие искусства,

И, как лобок, он неглубок.

Их много, модников ретивых,

Героев суетной молвы.

Нетрудно съехать к примитиву.

Подняться к классике – увы!..