Марк Абель. Несколько эпизодов из жизни Виктора Люстига

Виктор Люстиг сидел в темном углу ресторана на углу улиц Грейт-Нэшнл и Вудсайд, не обращая внимания на шум, который доносился из-за двери. За окном медленно тускнела зимняя вуаль заката, и огоньки уличных фонарей начинали тускло отражаться в витринах ресторанов. Он был здесь, чтобы продать нечто, что могло бы изменить судьбы — или хотя бы одну судьбу. И для этого ему нужно было показать машинку для печатания денег.

Силуэт его собеседника вскоре появился в дверях. Мужчина был среднего роста, с неприметным лицом, скрытым под огромными очками, которые скорее напоминали стекла старой, потрепанной оперы. Он сделал шаг вперед и опустился за столик напротив Люстига.

— Не бойтесь, мистер Харрисон, у нас все строго конфиденциально, — произнес Виктор, скользнув взглядом по его лицу, читая каждое его морщинистое движение и каждый жест. Мистер Харрисон кивнул.

Виктор взял со стола маленькую коробочку, казавшуюся едва ощутимой. В его пальцах она казалась легкой, несмотря на значимый вид. Он медленно открыл крышку.

— Знаете, — произнес он, не поднимая головы, — эта машинка не такая, как вам представляется. Она не просто печатает деньги. Она постоянно приносит деньги.

Харрисон лишь сморгнул, но его взгляд стал более настороженным. Он хотел сказать что-то, но в том, как Виктор говорил, таилось нечто гипнотическое, что не давало ему отвлечься. Слова лились как музыка, алхимия, в которой скрывалась магия. Это был не разговор — а приглашение в мир, откуда не существует возврата. Мир – иллюзий.

— Скажите, мистер Харрисон, вы согласны, что деньги – это самое быстрое, чего можно лишиться?.

— В общем-то, да, — ответил Харрисон, сгорая от любопытства.

— А что если бы у вас были легкие деньги на постоянной основе — спросил Люстиг…

Свет в ресторане стал мягче, как будто атмосфера сразу ощутила важность происходящего. Люстиг чуть приподнял брови и, глядя на своего собеседника, выждал паузу. Мистер Харрисон нервно потянулся к бокалу, но Виктор не позволил этому действию завершиться. Легким, но уверенным движением руки он остановил его, вложив в жест не только тактичность, но и намек на неизбежность происходящего.

— Вы понимаете, мистер Харрисон, — начал Виктор, поставив перед собой коробку с машинкой, — когда я говорю, что она ‘печатает деньги’, я не имею в виду обычную бумагу, как вы могли бы подумать. Я говорю о том, что она создает настоящие купюры, купюры, не отличимые ни от каких других. Я могу продемонстрировать это на ваших глазах. Но, конечно, не все так просто, как кажется.

Он немного откинулся назад, и теперь мистер Харрисон сидел, словно в ожидании спектакля. Он смотрел на машинку как на непознанный артефакт, в который не сразу верится, но желание его испытать — оно было сильным, почти необоримым. Люстиг продолжил, не спеша, наслаждаясь настоящим моментом.

— Многие думают, что деньги — обычный результат работы печатного станка. Но я вам скажу: это не так. Это, прежде всего — манипуляция. Манипуляция временем. Вы помещаете одну купюру в эту машинку, скажем, сто долларов и — опа! — она выдает три. Три, мистер Харрисон. А что если я скажу вам, что каждая новая купюра будет на шаг ближе к совершенству? Что, если она будет лучше предыдущей, точнее и совершеннее? Потому что за каждой из этих бумаг стоит не только идея, но и сама суть вашего будущего.

Он медленно взял одну из стодолларовых  купюр — чистую, аккуратную, как будто она была только что отпечатана, но её края все же оставляли ощущение чего-то необычного. Виктор протиснул её в небольшую щель в машинке и, внимательно наблюдая за реакцией Харрисона, осторожно повернул ручку.

— Смотрите, — сказал он, не отрывая взгляда от механизма, — это не просто деньги. Это — будущее. Вот я вставил одну купюру. Сто долларов. Она будет распечатана, и… три!

Тонкий, почти неуловимый звук — и вот перед ним уже три свежих купюры, блестящие, как только что вышедшие из печатного станка.

— Разве не чудо? — с легкой иронией в голосе произнес Люстиг, наблюдая как Харрисон на миг теряет дар речи. Он видел, как лицо покупателя меняется, как непонимание превращается в восхищение.

— Вот так работает моя машина. Она не просто производит деньги — она вызывает доверие. А доверие — это, как вы понимаете, основа всего.

Он еще раз взял в руки купюры, скользнув по ним пальцами, и поставил их перед Харрисоном.

— Вам нравится результат? — спросил Виктор, улыбнувшись почти незаметно.

— Да, — пробормотал Харрисон, не в силах скрыть улыбку, — это… это невероятно.

— Невероятное, мистер Харрисон, далеко не всё, — ответил Люстиг, его голос стал чуть тише, но это добавило больше загадочности его голосу.

— Машина не просто печатает деньги. Она печатает возможности. А возможности — это то, что мы продаем.

Он снова взглянул на покупателя, давая понять, что он особенный.

Харрисон уже не мог оторвать глаз от машинки. Это стало как гипноз, взгляд на огонь, который манит и заставляет забывать об осторожности. Его лицо, которое только что казалось напряженным и осторожным, теперь расплылось в удовлетворенной улыбке. Он уже видел будущее, воображал, и оно было четким, как идеально отпечатанная купюра, лежащая на столе.

— Я… я не могу поверить в это, — выдохнул он, еще раз проведя пальцем по свежевыпущенным деньгам. Его глаза загорелись, и в них был тот самый свет — искра обладания, с которой начинались великие дела и свершения. Он положил одну купюру обратно в коробку с необыкновенной неспешностью и посмотрел на Виктора с беззастенчивым восхищением.

— Вы говорите, что это можно использовать? Что с этим можно делать? Печатать деньги? — голос Харрисона стал напряженным, почти взволнованным. Он искал в словах Люстига не просто ответ, но подтверждение его собственных будоражащих воображение фантазий.

— Мистер Харрисон, если бы я сказал вам, что с этой машинкой можно напечатать столько денег, сколько угодно, вы бы мне не поверили… Но я уверен, что вы понимаете — с ней вы не просто получите купюры. Вы получите шанс изменить все. — Люстиг говорил это мягко, уверенно, ненавязчиво, как бы загоняя покупателя в угол, из которого он не смог выбраться.

Харрисон сжимал коробку с машинкой, словно она уже принадлежала ему, его пальцы чуть заметно дрожали. Он посмотрел на Виктора, и в его взгляде уже не было и тени сомнений. Харрисон был испечен, как душистый хлеб.

— Я готов купить, — сказал он, и его голос прозвучал как твердое обещание. — Сколько?

Виктор спокойно, с легкой улыбкой, положил руки на стол. Он не спешил, давая Харрисону время осознать всю суть своего решения. Никакой суеты. Никакой нервозности.

— Пять тысяч долларов, — произнес Люстиг, как будто это было вовсе не так уж и много за такую редкость. — Машинка стоит столько, и она того стоит.

Харрисон замер. Он уже знал, что не сможет найти ничего похожего. Скупой взгляд прошел по залу, словно он искал что-то, что могло бы остановить его, но ничего не встретил.

— Я согласен, — быстро выговорил он, пододвигаясь ближе к столу. В его глазах теперь не было страха, только нетерпение и возбуждение, как у человека, который только что увидел золотую жилу и не собирается её упускать, держа оборону.

Люстиг не спешил с движениями. Его руки медленно поднялись, взяли наличные.

— Очень хорошо, мистер Харрисон, — сказал он, наклонив голову, — вы молодчина. Эта машинка изменит вашу жизнь.

И вот — деньги в обмен на коробку с чудом…

Виктор закрыл её с таким же спокойствием, как открыл.

В этот момент он знал, что в следующий раз будет продавать её снова, и никто, никто не сможет устоять перед его убеждением.

— Добро пожаловать в новый мир, — прошептал он, когда Харрисон покинул стол с коробкой в руках.

 

***

Виктор Люстиг сидел в элегантном салоне, окружённом дорогими коврами, живописью старых мастеров и мебелью, которая сама по себе казалась произведением искусства. В этом уютном мире, полном роскоши и золотых рамок, он был как рыба в воде. Перед ним сидела пожилая дама с безукоризненно причесанными волосами, застегнутым воротом на платье и взглядом, который мог бы превратить любого мужчину в ледяную статую. Но только не Люстига. Он знал, как разговаривать с такими женщинами. Как усыпить их бдительность, чтобы они забыли о времени и о собственных планах, утонув в обещаниях исполнения желаний.

— Мадам, вы, наверное, удивляетесь, зачем вам машинка для печатания денег, когда у вас есть всё — собственный дом, золотые украшения и коллекция редких дорогих вин. Но, знаете, как бы вы не устояли, с возрастом приходит одно важное осознание… — начал Люстиг, его голос мягкий и манящий, как шелк, обвивал её.

Женщина, по имени миссис Беннет, закурила сигару и, вскинув глаза, посмотрела на него с нескрываемым сомнением.

— А что же это за осознание? — спросила она, явно не веря в то, что могла бы чего-то не понимать.

— Это осознание простое, как истина, мадам. Мы, богатые люди, всегда думаем, что уже все видели, все знаем. Ничем нас не удивить. Мы покупаем недвижимость, владеем искусством, коллекционируем драгоценности, но всегда есть одна вещь, которая нас не отпускает — жажда большего. А что если жажду большего совместить с минимализмом в виде такой коробочки? Коробочка, которая может принести больше, чем заводы и фабрики? Что может быть более привлекательнее, чем деньги, которые приходят из воздуха? Где нет никакой рабочей силы, расходов, налогов, бухгалтерии? — Виктор усмехнулся, подчеркивая сарказм и иронию в своих словах, зная, что она обязательно начнёт цепляться за детали.

— Ну, конечно, мсье Лаваль, — сказала миссис Беннет, поджав губы. — Звучит слишком хорошо, даже идеально, чтобы быть правдой. Как же я могла бы печатать деньги? Могу ли я просто вставить купюру и получить больше? —  Она взглянула на него с хитрым блеском в глазах.

— О, мадам, ваша скептичность — это именно то, что делает вашу натуру такой привлекательной. Знаете, в вашем возрасте, когда в жизни уже было всё, такие вопросы ‘Как?’ и ‘Почему?’ не могут не будоражить воображение. Но позвольте мне объяснить. В отличие от обычных машин по печатанию денег, эта не просто разбрасывает бумажки. Эта машинка делает то, что должны делать настоящие деньги: она вызывает доверие. Доверие и признательность. Она заставляет людей верить в реальность того, что происходит.

Виктор приподнял металлическую крышку и плавно открыл её.

— Посмотрите сюда, мадам, — продолжил он, внимательно наблюдая за каждым её движением. — Здесь нет ничего сложного. Обычная инженерия, совмещенная с магическим складом ума. Вы берете одну купюру… любую… скажем, сто долларов. Вставляете её вот сюда… — он проделал движение, словно это было естественно, как дыхание. — И вот, смотрите! — Он повернул ручку, и из машины вылезли три свежих купюры, которые блестели, как новые.

— Невероятно, не так ли? — произнес он восхищенным тоном. — Одна купюра, и вдруг… три. Три, мадам! Именно так легко можно получить деньги, не заботясь о банках, не погружаясь в нищие усилия с инвестированием, не рискуя своими сбережениями на фондовых рынках. Всё просто — одна купюра, и три обратно.

Женщина снова взяла одну из купюр, внимательно изучая её, как будто она была древним артефактом, и произнесла с едва заметной усмешкой: «И сколько же стоит эта игрушка?»

— О, мадам, — сказал Виктор, наклоняя голову и указывая на коробку, — эта игрушка стоит гораздо больше, чем вы думаете. Цена машины — десять тысяч долларов.

Миссис Беннет рассмеялась.

— Ах, вот оно что. Десять тысяч долларов за то, чтобы напечатать деньги. Зачем мне это? Я могу заплатить своим управляющим, чтобы они организовали мне ещё одну коллекцию редких старинных часов. Зачем мне эта… игрушка?

— Вы действительно не понимаете? — Виктор позволил себе небольшую паузу. — Мадам, коллекционирование часов — это замечательно, но это вечная беготня за вещами, которые, в конце концов, теряют ценность. А что если я скажу вам, что с этой машинкой вы будете хранить время, а не искать его? Время не проходит, когда у вас постоянно есть деньги. И вы не просто добавляете их в свою коллекцию, вы владеете самыми настоящими возможностями.

Он подался вперёд, смотря прямо в её глаза.

— Мадам, вы ведь понимаете, что деньги — не просто средство обмена. Это — власть. Власть, которая даёт вам свободу. Свободу делать что угодно, покупать что угодно, давать, что угодно. И эта машинка даёт вам власть. Простую и очевидную. Не нужно больше ни с кем делиться и нечего бояться.

В её глазах промелькнуло сомнение, но затем вспыхнул интерес.

— А сколько раз можно использовать её, мсье Лаваль? — спросила она, положив указательный палец на подбородок.

— Бесконечно, — ответил он с улыбкой, — машинка не ограничивает вас. Идея лишь в том, чтобы вы могли наслаждаться результатом и не переживать о мелочах. — Виктор сделал паузу и добавил, — позвольте сказать вам честно, мадам, многие богатые люди, как вы, покупают всё, что угодно. Но в итоге остаются с пустыми вещами. Машинка для печатания денег позволяет не просто создать богатство, а воссоздать себе мир заново, по собственным правилам. И вот вы не просто владелица дорогих вещей, вы хозяйка мира. Чистое бескорыстное удовольствие.

Миссис Беннет задумалась. Она, как и все старые аристократки, привыкла считать, что деньги — это нечто, что должно быть куда-то вложено, но не производиться в большом количестве одним поворотом ручки. Однако тут было нечто, что заставило её усомниться. Она уже стояла на грани.

— Ладно, — сказала она, изогнув губы в улыбке, — покажите мне, как оно работает.

— Очень хорошо, мадам. У вас великолепный вкус.

И Виктор снова, как маг, показал работу чудо-машинки…

 

Миссис Беннет сидела неподвижно, её взгляд всё ещё задерживался на машинке, как будто она искала в этом чуде что-то ещё — нечто неуловимое, таинственное, непостижимое. Но Виктор знал – момент настал. Он чувствовал, как её внутренняя преграда ослабела. Он знал, что женщина, привыкшая управлять всеми процессами в своей жизни, не могла устоять перед возможностью контролировать деньги в их самом базовом и чистом виде. И вот сейчас перед ней не просто предложение, а шанс стать обладательницей того, чего не было ни у кого из ее круга.

— Мсье Лаваль, я вам скажу прямо, — произнесла миссис Беннет, её голос стал чуть более серьёзным, но всё ещё с лёгким оттенком иронии, — вы умеете убеждать. Мне трудно сопротивляться. Я всё время думаю о том, как легко это может быть… Если у меня будет такая машинка, я смогу делать всё, что захочу. И все эти богатства… Они будут моими. Я смогу даже подарить сыну на день рождения пару тысяч долларов, да что там, тысячи будут просто… дополнительным украшением.

— Вот именно, мадам. Вы понимаете суть да дело. Это не просто вещь – возможность. Возможность, которую, как вы правильно сказали, можно подарить кому угодно. А что важнее всего, эта машинка даёт вам не только деньги, но и чувство абсолютной власти. Власти, которой вы достойны.

Она снова взяла коробку с машинкой в руки, с подозрительным, но всё более уверенным видом ощупывая её. На мгновение её лицо поморщилось, словно она не могла решить, следует ли ей расслабиться и довериться магическому обману или остаться на своей позиции. Но, в конце концов, она вздохнула и, слегка покачав головой, проговорила с улыбкой:

— Хорошо, мсье Лаваль. Вы убедили меня. Я покупаю ее.

Он, конечно, не стал спешить, хотя внутренне ощущал лёгкое волнение. Он уже знал, что женщина, как бы она ни старалась выглядеть равнодушной, всё равно попалась в его сети. Полная победа. Но внешне он оставался спокойным, делая вид, что уже ожидал ответа.

— Отличный выбор, мадам. Уверяю вас, вы не пожалеете. Машинка изменит не только ваш финансовый мир, но и способ восприятия всего, что происходит вокруг. Она возвратит вас к реальной жизни.

Он вытащил из кармана конверт с договором, вложил его в её руки с таким жестом, как будто это была не просто бумага, а нечто, что предоставляло ей силу и право.

— Пожалуйста, подпишите здесь, — произнёс он, и его голос был тихим, почти торжественным…

Миссис Беннет взяла ручку, её движения стали уверенными. Она прочитала договор, не спеша, и поставила свою подпись, словно эта бумага была для неё каким-то незначительным документом, которым она распоряжалась как старым другом.

— Готово, — сказала она, небрежно взглянув на Люстига. — Теперь я могу спокойно заниматься моими делами. Эта игрушка, как вы её называете, наверное, действительно стоит того, чтобы ей владеть.

— Безусловно, мадам. Я уверен, что ваше острое чувство вкуса не подведёт вас. Наслаждайтесь каждым моментом. И помните, что, в отличие от обычных сделок, здесь нет никакой опасности. Нет ни головной боли, ни бюрократии. Есть только возможность. Возможность быть владельцем самой настоящей, настоящей бескорыстной магии.

Виктор передал ей коробку, и она, казалось, почти с уважением приняла её в свои руки как нечто ценное, что теперь будет служить её благополучию и миру. Он видел, как её лицо снова изменилось, и в ее чертах, казалось, уже не было и тени сомнения.

— Я буду ждать звонка, мсье Лаваль. Спасибо. Кажется, я действительно купила нечто, что гораздо больше, чем просто игрушка. Но давайте будем честными… если деньги так просто печатать, я действительно должна была бы узнать об этом раньше.

Виктор улыбнулся.

— Время — величайший учитель, мадам. Но порой уроки приходят неожиданно и без подсказок.

Она встала, аккуратно положив коробку в сумку и поправив платье. На её лице отразилась уверенность, как будто мир только что стал ей подчинён. В ответ она улыбнулась и добавила, уже на выходе:

— Будьте осторожны, мсье Лаваль. Вы меня удивили. Кто знает, может быть, мы с вами ещё встретимся, и я сделаю вас богатым.

— Я всегда буду рад нашему общению, мадам — ответил Люстиг с лёгким поклоном, — и всегда извлеку из него пользу.

 

***

1925 год. Париж, знаменитый отель «Клуб д’Ор», расположенный в самом сердце города, не так давно превратившийся в место встреч мировых бизнесменов и аристократов. В этом мире, полном туманных обещаний и скрытых интересов, Виктор Люстиг чувствовал себя как рыба в воде.

Его фигура, стройная и уверенная, почти не выделялась на фоне бурного Парижского общества. Он был человеком с холодным, проницательным взглядом и мягкими манерами, которые легко обманули бы даже самых опытных переговорщиков. Знаток человеческой психологии, Люстиг был готов сыграть в своей игре на самых высоких ставках.

Его цель была проста, но невероятно амбициозна — продать Эйфелеву башню. Не разобрать на части и не сдать на металлолом, а продать право на её «демонтаж». И, как ни странно, у него было всё, чтобы эта афера стала успешной…

Первые шаги Люстига по этому пути начались с обычной, на первый взгляд, встречи. Он пригласил нескольких влиятельных бизнесменов, среди которых были те, кто, по его мнению, могли бы повестись на его искусную манипуляцию. Люстиг был уверен в себе, что привычно, а деловые партнёры выглядели несколько смущёнными.

— Господа, — начал он, протягивая руку каждому, — рад видеть вас в Париже, на самом деле, я долго размышлял, с кем из вас будет приятно вести столь важный разговор. Я представляю министерство почтовых и телеграфных сообщений Франции, и, как вы знаете, нам предстоит очень важный шаг в развитии инфраструктуры города.

Отель был роскошно украшен, и даже световые отражения на поверхности роскошного полированного паркета создавали атмосферу официальности и доверия. Люстиг разлил вино и продолжил.

— Как вы знаете, Эйфелева башня — это не просто памятник Парижа. Это символ города, одна из самых крупных и, скажем так, громоздких структур. Вся  конструкция требует значительных затрат на обслуживание. И, с учётом её состояния, мы, в министерстве, приняли решение продать право на её демонтаж.

Бизнесмены переглянулись. Это звучало странно, даже абсурдно, но тот, кто понимал, как важна была репутация, а особенно желание быть первым в сделке, решил не вмешиваться.

— Итак, господа, если вы хотите стать владельцами этого уникального объекта, вам стоит серьёзно подумать о нашей встрече. Это не только выгодная инвестиция, но и шанс войти в мировую историю.

Он сделал паузу, и в его глазах промелькнуло лёгкое удовлетворение. Бизнесмены были заинтригованы. Они не сразу поняли, что всё, о чём говорил Люстиг, было не более чем пустыми словами. Но та лёгкая аура достоверности, которую он создавал, заставила их задуматься.

— Господа, — сказал он, — мы поднимем вас к самой вершине, чтобы вы могли воочию убедиться, что Эйфелева башня достойна такой сделки. Никакие здания, никакие памятники мира не смогут сравниться с этим. Это не просто железо, это — символ. Но теперь представьте: если вы станете владельцами этого символа, вы сможете оставить свой след в истории.

Он не мог не заметить, как их глаза слегка заблестели. Слова Люстига были продуманы до мелочей. Он продолжил:

— Я знаю, вы думаете, что это абсурд. Но, скажу вам прямо, то лишь вопрос времени. Как только вы подпишете бумаги, вы будете владельцами этой конструкции. Мы перенаправим ваши деньги на нужды города. Это не просто сделка, господа, это — историческое право.

Пауза была критической. Он знал, что несколько слов, произнесённых в нужный момент, могут повлиять на решение.

— Если вы хотите быть настоящими владельцами Эйфелевой башни, вы должны быть готовы совершить смелый шаг. Иначе, поверьте мне, возможности уйдут…

Вы сделаете вклад в развитие города, господа. Ваши действия останутся в памяти Парижа навсегда.

После того как Виктор закончил свой монолог, бизнесмены в зале, не спеша, обменялись взглядами. Виктор ждал, но его взгляд был настолько уверенным, что они начали сомневаться в собственной стойкости. Наконец, один из них, с именем Шарль Делакруа, известный парижский предприниматель, самый склонный к риску и авантюрам из всех, поднялся с кресла и заговорил.

— Да, конечно, уважаемый мсье Леруа, — сказал он, немного замявшись, но с оттенком заинтересованности в голосе. — А почему бы нам не взглянуть на саму башню ещё раз? Мы ведь находимся в Париже, не так ли? Могу ли я пригласить вас для небольшого осмотра? Вы знаете, дело в том, что такие сделки всегда требуют… дополнительного анализа.

Виктор кивнул, и его улыбка стала ещё более загадочной. Он излучал такую уверенность, что было понятно: он не сомневается в успехе этого предприятия. Спустя несколько минут, они все сели в лимузин и, несмотря на абсурдность ситуации, направились к знаменитой Эйфелевой башне, стоящей на фоне самого Парижа.

И вот они уже стояли у подножия этой величественной конструкции. Для Виктора это было словно театральное представление, а для бизнесменов — нервная суета, смешанная с тщетными попытками оценить, что же за огромную выгоду они подписали. Но Люстиг стоял перед ними, как знаток.

— Вот, господа, — произнёс он с серьёзным видом, — эта башня, как я уже говорил, подлежит демонтажу. Вы можете наблюдать её величие, как она гордо возвышается над Парижем. Но поверьте, её время истекло. Давайте разглядывать её не как символ прошлого, а как ценную инвестицию в будущее.

Его голос был полон уверенности, и, несмотря на их настороженность, они почувствовали, как разгорается в них желание подписать контракт.

Через несколько дней, в одном из кафе в центре Парижа, Шарль Делакруа наконец-то подписал бумаги и передал Виктору деньги — сумма была внушительная: более пяти миллионов франков, которые, по сути, он отдал за право «демонтировать» Эйфелеву башню. Виктор принял деньги с холодной улыбкой, не давая ни малейшего повода для сомнений.

Он спокойно встал из-за стола и направился к выходу, а Делакруа остался сидеть.

Но Виктор не торопился — он предпочитал наслаждаться моментом. Он купил билет на круизный лайнер, отправляющийся из Ла-Манша в южные моря, а уже в сумерках, стоя на палубе и наблюдая, как уходят в темноту огни Парижа, он ощутил всё своё превосходство. Перед ним раскинулась необъятная морская гладь, и только звук его лёгких шагов и тихий свист ветра нарушали тишину.

Тем временем, Шарль Делакруа, чувствуя себя как никогда уверенно, отправился в Министерство телеграфа и почты, чтобы удостовериться в заключённой сделке. Он уже предвкушал, как будет величаво рапортовать друзьям о новом великом приобретении. Однако, по мере того как он проходил по мраморным коридорам министерства, в нём нарастало чувство беспокойства.

Он вошёл в кабинет, где его встречал чиновник, сидящий за столом.

— Здравствуйте! — произнёс чиновник с лёгким раздражением в голосе. — Чем вам могу помочь?

— Я… я бы хотел уточнить кое-что о сделке с Эйфелевой башней, — Делакруа попытался выглядеть уверенно, но в его голосе уже слышался страх.

Чиновник взглянул на бумаги, затем на делегацию и скривился.

— Извините, но я ничего не слышал об этом. — Он протянул документы и отвернулся, как если бы ничего не произошло.

Шарль Делакруа остолбенел. Он растерянно зашагал по кабинету, чтобы убедиться, что его не ослышали.

— Но… но как?! Это не может быть! Я подписал контракт с представителем вашего министерства! Его зовут Жан-Батист Леруа!

Чиновник снова бросил взгляд на бумаги, и его лицо стало бледным.

— Господин, я боюсь, что у нас в министерстве нет никого с таким именем, — сказал он, откинувшись в кресле и пожав плечами. — Никто из официальных лиц не подписывал с вами никаких контрактов.

На лице Шарля Делакруа впервые появилось выражение полной неуверенности. Он побледнел, его дыхание стало учащённым. Он вдруг почувствовал, как его сердце сжалось. Вскоре он был вынужден сесть на стул, прижавшись к столу, чтобы не упасть. Его голову охватило странное головокружение.

— Простите, стакан воды… — прошептал он. Ему принесли стакан воды, но он едва мог удержать его в руках.

А Виктор Люстиг, тем временем, наслаждался прохладным вечером на борту роскошного лайнера, выходящего в открытое море. Смотрел на закат, проникаясь полной безмятежностью…

 

***

Лайнер, плывущий в закат, напоминал Виктору огромную сверкающую шкатулку, полную золота, рома и человеческих историй. Волны лениво разбивались о корпус, оставляя за кораблём длинный серебристый след, а на горизонте таяло алое солнце, заливая океан огненным сиянием.

Люстиг стоял у поручня на верхней палубе, закуривая тонкую сигару, пропитанную лёгким ароматом ванили. Ветер лениво играл его волосами, а в глубине тёмных глаз отражался пылающий вечер. Всё было так, как он любил: лёгкая дымка сигары, шёпот волн и ощущение полной свободы.

— Вам не кажется, что закат — это самое элегантное прощание, которое природа могла придумать? — раздался за спиной женский голос.

Виктор обернулся. Перед ним стояла молодая женщина, одетая в длинное светлое платье, с тёмными волосами, собранными в высокую причёску. В её лице угадывалась порода: тонкие черты, уверенность в движениях, ясные, словно горный ручей, серые глаза.

— Возможно, — ответил он, стряхивая пепел с сигары. — Но мне больше нравится рассматривать его как иллюзию. Закат всего лишь предвестник, а ночь — это время, когда рождаются самые интересные истории.

Она улыбнулась.

— Вы мыслите как романист.

— Скорее как игрок, — уточнил Виктор. — Жизнь — это всего лишь длинная партия в покер, мадемуазель.

Она рассмеялась.

— Значит, вы игрок?

— Иногда, — кивнул он. — Иногда актёр. Иногда поэт. Иногда — просто зритель.

— Меня зовут Элоиза, — сказала девушка, протягивая руку.

— Луи Дюваль, — представился Виктор, осторожно касаясь её пальцев. — Рад знакомству.

Они оперлись на поручень и какое-то время молчали, наблюдая, как солнце скрывается за горизонтом.

— Вы говорите как человек, который прочёл больше книг, чем выиграл партий, — заметила Элоиза.

— Это не так уж далеко от истины. Литература — моя давняя страсть.

— Кто ваш любимый писатель?

— О, выбирать между писателями — всё равно что выбирать между хорошим вином и красивой женщиной. Каждое имя вызывает уникальную бурю ощущений. Но если вам нужен ответ… Дюма. За его умение превращать жизнь в приключение.

— О, Дюма! — оживилась Элоиза. — Тогда мы с вами похожи. «Граф Монте-Кристо» — моя любимая книга. Дантес для меня идеальный герой: честный, независимый, сильный.

Виктор усмехнулся.

— Дантес? Да он воплощение воли и расчёта. Но если говорить об идеальном герое, то это вовсе не он.

— А кто же тогда? — удивилась она.

— Аббат Фария, — сказал Виктор, глядя на неё с лёгкой улыбкой.

— Фария? Но он всего лишь мудрый старик, он не вершит судьбы, как Дантес!

— Именно. Он не вершит судьбы, но он создаёт их, — Виктор чуть склонил голову. — Он сохранил верность старым традициям до самой смерти. Верность долгу, слову, своим знаниям. Он не стремился к власти, как Вильфор, не жаждал богатства, как Данглар, не был ведом страстями, как Фернан. Он жил в тюрьме, но был свободнее, чем все они. И он протянул руку помощи Дантесу, сделал из него личность более высокого порядка.

— Но ведь он сам же рассказал Дантесу о спрятанных сокровищах! — возразила Элоиза.

— Да. В надежде, что тот употребит их во благо. Но Дантес использовал богатство и свои способности для самой низменной цели — мести. Да, он был гением. Он владел искусством перевоплощения, строил хитроумные планы, мыслил на несколько шагов вперёд. Этим я действительно восхищаюсь. Но скажите мне, мадемуазель… был ли он счастлив?

Элоиза задумалась.

— Возможно, нет…

— Конечно, нет. Он уничтожил своих врагов, но что осталось у него? Любовь? Она ушла. Друзья? Их не было. Он остался один, с чувством исполненного долга перед самим собой. А Фария… Фария умер с верой в добро. Сохранить верность идеалам, даже когда весь мир рушится, — вот истинное величие.

Элоиза смотрела на него с восхищением.

— А какую музыку вы предпочитаете, месте Дюваль? — спросила она, внимательно глядя на Виктора.

Он улыбнулся.

— Это зависит от настроения. Иногда я наслаждаюсь лёгкостью Дебюсси, особенно его Clair de Lune. Вечером, такой как этот, подходит что-то мечтательное, ускользающее. Но бывают моменты, когда душе нужна дисциплина, тогда я слушаю Баха — его хорошо темперированный клавир способен упорядочить хаос в голове.

Девушка кивнула.

— Бах — это архитектура разума… А Моцарт?

Виктор чуть заметно склонил голову.

— Ах, Вольфганг… Его музыка — это нечто божественное. Словно светлое прикосновение, лёгкость, в которой скрыта бездна эмоций. Иногда кажется, что он знал что-то, о чём нам остаётся только догадываться.

— Вы так говорите, будто лично с ним были знакомы, — рассмеялась она.

— В каком-то смысле — да, — Виктор ответил с лёгкой улыбкой. — Мы ведь знакомимся с людьми через их творчество, не так ли?

Она задумалась, но затем снова посмотрела на него.

— А что насчёт немецких композиторов?

Виктор выждал короткую паузу, наслаждаясь тем, как морской ветер трепал её волосы, прежде чем ответить.

— Немецкая музыка отличается поразительной глубиной. Это философия, выраженная в звуках. Шуман, Шуберт, Бетховен… Но если говорить об истинной мощи духа, то здесь непревзойдённый — Вагнер. Его музыка подобна урагану, что сметает всё на пути, оставляя только саму суть. Как он сам сказал: “Musik ist die Sprache der Leidenschaft” — музыка есть язык страсти.

Девушка восхищённо взглянула на него.

— Ваш немецкий безупречен!

Виктор улыбнулся:

— Ein kluger Mann kann sich dumm stellen, aber ein Dummer kann sich nicht klug stellen.

Она чуть нахмурилась, пытаясь понять, а затем рассмеялась.

— «Умный человек может прикинуться дураком, но дурак не сможет прикинуться умным»… Очень остроумно. Я учила немецкий в гимназии.

Виктор чуть склонил голову.

— Ну что ж, мадам, я рад, что не разочаровал вас.

Она посмотрела на него задумчиво.

— Вы удивительный человек, месте Дюваль. Я не уверена, что встречала кого-то похожего на вас…

— Надеюсь, в хорошем смысле?

— Разумеется, — она улыбнулась. — Если бы вы были симфонией, вас бы написал Лист. Виртуозная, сложная, стремительная музыка, наполненная огнём и страстью.

Виктор рассмеялся.

— А если бы вы были сонатой?

Она кокетливо приподняла бровь.

— Тогда я надеюсь, что меня бы написал Шопен.

Он кивнул.

— Несомненно. Нежная, задумчивая, но с внутренним стержнем.

Они стояли у поручня, наблюдая, как тёмная вода рассекается носом лайнера, уходя в безбрежную даль. Где-то на палубе доносилась приглушённая музыка, смех, но здесь, в этом месте, царил покой. Виктор, опираясь на поручень, задумчиво улыбнулся:

— Вы любите кинематограф?

Девушка повернулась к нему, глаза её загорелись.

— О, конечно! Это же новое искусство, волшебство… Вы представляете, всего несколько десятилетий назад люди не могли и мечтать, что увидят на экране движущиеся изображения, а теперь…

— Теперь мир подглядывает за жизнью через объектив камеры, — Виктор усмехнулся. — Впрочем, есть в этом что-то прекрасное. Особенно, когда этим искусством владеют такие люди как Чарли Чаплин.

— Вы его поклонник?

— Поклонник? — Виктор театрально поднял брови. — Нет, мадам, я восхищаюсь им, как ученик восхищается мастером. Этот человек гениален. Он создал образ маленького бродяги — жалкого, но гордого, забавного, но печального, человека, которому отказывают в счастье, но который всегда сохраняет достоинство. Это вам не просто La commedia e finita. Это философия жизни, рассказанная без слов.

Девушка улыбнулась:

— Я обожаю его! Его Огни большого города, Малыш, Золотая лихорадка… Они заставляют смеяться и плакать одновременно.

Виктор кивнул.

— Вот именно. Чаплин не просто смешит — он показывает нам нас самих, но без злости, без осуждения. В его героях мы видим собственные слабости, нам не стыдно за них. Мы смеёмся над жизнью, а значит, перестаём её бояться.

Девушка чуть склонила голову.

— Вам близок его образ бродяги?

Виктор хмыкнул.

— В каком-то смысле, да. Бродяга — тот, кто живёт по своим правилам, не прогибается, не теряет себя в безумном мире. Разве не идеал?

Она задумчиво посмотрела на него.

— А вы не боитесь, что немое кино скоро исчезнет? Ведь уже появляются фильмы со звуком. Думаю, пройдёт несколько лет, и публика забудет про старое искусство.

Виктор покачал головой.

— Озвученное кино, конечно, революция. Голос, музыка, шумы — всё это создаёт новую реальность. Но знаете, что мы потеряем?

— Что же?

— Воображение, — Виктор улыбнулся. — Когда мы смотрим немой фильм, мы сами додумываем голоса героев, представляем их интонации, дышим в такт с ними. В немом кино есть магия недосказанности, игра ума, заставляющая его работать. А озвученное кино… оно как бы додумывает за зрителя, отнимает у него право предсказывать, оно одурманивает его.

Девушка задумалась.

— Вы хотите сказать, что немое кино даёт больше свободы?

— Именно, мадам. Точно так же, как книга даёт больше свободы, чем театр. В книге мы сами создаём мир в своём воображении, а на сцене нам его уже показывают.

Она улыбнулась:

— Значит, вы считаете, что Чаплин должен остаться немым?

Виктор вздохнул.

— Чаплин — гений. Если он заговорит, то сделает это так, что весь мир замрёт, слушая его. Но пока… пока пусть остаётся таким, каким мы его любим — смешным, грустным, бессловесным.

Девушка посмотрела вдаль, где горизонт растворялся в ночном небе.

— Вы говорите так, будто сами умеете создавать образы…

Виктор усмехнулся, бросив на неё хитрый взгляд:

— Ну, скажем так… я умею рассказывать красивые истории.

— Вы столько говорите о литературе, музыке, кинематографе… — девушка чуть склонила голову, её глаза лучились неподдельным любопытством. — Но вы так и не сказали, чем занимаетесь.

Виктор на мгновение отвёл взгляд, словно раздумывая над ответом. Взгляд его скользнул по темнеющему горизонту, где кромка воды пересекалась с небом. Затем он снова посмотрел на собеседницу с лёгкой улыбкой.

— Я работаю в сфере… доверительных отношений.

— То есть?

— Я имею дело с людьми, которые готовы вложить свои средства в нечто стоящее. Помогаю им правильно оценить перспективу и принять правильное решение.

Девушка улыбнулась.

— Вы финансист?

— Можно и так сказать. Хотя, если быть точным, я… скорее посредник между возможностями и теми, кто в них нуждается.

— Инвестиционный консультант?

Виктор рассмеялся.

— Звучит чересчур официально. Я бы сказал, моя работа — это искусство.

Она заинтересованно посмотрела на него.

— И в чём же заключается это искусство?

— В понимании людей. В умении уловить, чего они хотят больше всего, и предложить им это раньше, чем они осознают свою потребность.

— Звучит почти как психология.

— О, без психологии здесь не обойтись. Но это не столько наука, сколько тонкое чутьё. Понимание слабостей, стремлений… И, конечно, способность говорить с людьми на их языке.

— Вы, наверное, часто имеете дело с богатыми клиентами?

— Чаще с теми, кто хочет ими стать.

Она задумалась.

— Интересно… а были ли у вас случаи, когда вы ошибались?

Виктор улыбнулся.

— Ошибки — неотъемлемая часть любого дела. Главное — извлекать из них опыт.

— Вы говорите загадками.

Он слегка пожал плечами.

— Может быть. Но ведь в этом и заключается весь смысл жизни, не так ли?

Девушка изучающе посмотрела на него, чуть прищурив глаза.

— Кажется, мне никогда раньше не приходилось встречать человека с таким взглядом на вещи.

— А мне столь приятную собеседника, как вы.

Они оба замолчали, слушая плеск волн и отдалённые звуки оркестра с нижней палубы. Лайнер продолжал медленно плыть по просторным водам, освещенных лучами утопающего солнца.

 

Виктор сидел за карточным столом в роскошном салоне первого класса. Позолоченные канделябры отбрасывали мягкий свет на сукно, разливалось дорогое вино, дамы в блестящих платьях смеялись в сторонке, а мужчины — в костюмах, с сигарами и бокалами бренди — обменивались осторожными взглядами поверх карт.

Против него играли трое: сэр Эдвард Харрингтон, британский промышленник с холёными седыми висками, барон Жан-Луи де Шассень, французский финансист с пронзительным взглядом, и, наконец, Чарльз «Чарли» Уинслоу, американский магнат, весёлый, пышущий здоровьем толстяк, известный любовью к азартным играм.

Играли в покер. Высший свет знал толк в развлечениях, но и в азартных играх проявлялся характер — здесь не было места глупости, только расчёт, выдержка, умение скрывать эмоции.

Карты щёлкали, банк рос. Виктор вёл себя непринуждённо — не торопился, позволял соперникам втянуться в игру. Он держал в руках каре — четыре короля. Прекрасная комбинация, но сыграть её нужно было тонко.

— Ставка, господа. — Виктор лениво потянулся, словно происходящее ничего для него не значило.

Барон Шассень выложил пару фишек.

— Колл.

Сэр Харрингтон прищурился и кивнул, добавляя свою ставку.

— Колл.

Чарли Уинслоу хмыкнул:

— Ну, господа, вы меня удивляете. Выглядите так, будто разыгрываете самую скучную партию в истории. Время немного встряхнуть вас. — И он внёс рейз.

Виктор улыбнулся.

— Смелый ход, мистер Уинслоу.

— Деньги любят риск, друг мой.

Fortis fortuna adiuvat, — добавил Виктор.

Они сделали ставки, и игра продолжилась.

Виктор знал, что сейчас нужно сделать паузу. Он взял бокал коньяка, сделал медленный глоток, перевёл взгляд на своих соперников.

Шассень нервно постукивал пальцем по столу — то был признак нервозности.

Харрингтон сидел спокойно, но слишком долго смотрел на свои карты. Сомнения.

А Уинслоу… о, этот бравый американец был уверен в себе, как бык на арене. Но уверенность в покере — это либо хороший блеф, либо действительно сильная комбинация.

Виктор наклонился вперёд, слегка прищурившись:

— Удваиваю ставку.

В зале повисло напряжение.

Барон поморщился, бросил карты на стол:

— Пас.

Харрингтон посмотрел на Виктора и ухмыльнулся:

— Вы любите играть крупно, месье…

— Только когда знаю, что выиграю, — улыбнулся Люстиг.

— Хм. — Сэр Эдвард задумался, потом кивнул. — Колл.

Уинслоу не дрогнул.

— Ну, раз мы тут все такие смельчаки… Ва-банк!

За столом воцарилась тишина.

Виктор понимал, что момент настал. Он сделал вид, что раздумывает, потом вдруг рассмеялся:

— Ах, черт возьми… Это так захватывающе! Я принимаю!

Они открыли карты.

Уинслоу с триумфальной улыбкой бросил на стол фулл-хаус.

— Дамы и господа, боюсь, что…

Но Виктор медленно положил свои карты: четыре короля.

Возникла пауза.

Уинслоу застыл, его лицо покраснело. Харрингтон слегка приподнял бровь, признавая поражение. А барон только хмыкнул:

— Ну что ж, мсье Дюваль, признаю — вы мастер.

Виктор учтиво наклонил голову:

— О, господа, смелым сопутствует удача.

Он собрал банк и, встав из-за стола, поправил манжеты.

— Знаете, что мне нравится в карточных играх? — произнёс он. — Они ничем не отличаются от жизни. Все мы блефуем, все рискуем, но в конце концов выигрывает не тот, у кого лучше карты, а тот, кто умеет играть.

Виктор с ленивой грацией собрал горсть фишек, перебирая их пальцами, словно жемчужины. Фишки приятно скользили. Банк был внушительным — он обыграл их подчистую.

Он вежливо кивнул крупье:

— Боюсь, мой кредит доверия в этом заведении исчерпан. Будьте добры, оформите мне выигрыш.

Крупье — безупречно вежливый молодой человек с идеально приглаженными волосами — склонил голову и, жестом приглашая следовать за ним, повёл Виктора к разменному столу.

Там стоял мужчина средних лет, со строгим лицом бухгалтера. Он смерил Люстига взглядом — без эмоций, словно оценивая товар.

— Господин?…

— О, без формальностей, просто счастливый игрок.

Кассир приподнял бровь, но ничего не сказал. Он аккуратно пересчитал фишки, отметил сумму в книге учёта и достал несколько пухлых пачек банкнот.

— С вас 5% комиссии.

— Разумеется, — Виктор усмехнулся. — У каждого свои правила.

Он взял деньги, аккуратно пересчитал их (из уважения к профессии кассира, разумеется), сложил в кожаный портмоне и ловким движением спрятал в карман пиджака.

В зале всё ещё царило возбуждение — богатые господа обсуждали неожиданную развязку, барон Жан-Луи курил, погружённый в размышления, а Чарльз Уинслоу что-то объяснял даме, оживлённо жестикулируя, словно доказывал свою правоту.

Виктор скользнул через зал, оставляя за собой шлейф интриг.

Он вышел на палубу, вдохнул свежий морской воздух. Волны лениво плескались о борта лайнера, а звёзды рассыпались по небу, будто чьи-то разбросанные бриллианты.

— Что ж, это действительно так… Выигрывает не тот, у кого лучшие карты, а тот, кто умеет играть.

И, засунув руки в карманы, направился к своей каюте, пока где-то внизу азартная ночь продолжала свой крестный поход.

 

В комнате царил полумрак, освещённый лишь тусклым светом лампы у изголовья кровати. В воздухе витал терпкий аромат табака, перемешанный с лёгкими нотками шампанского и сладких духов. По радио негромко звучал “Body and Soul” Бенни Гудмана — нежная, меланхоличная мелодия, заполняющая ночное пространство.

На столике рядом с кроватью стояла открытая бутылка шампанского, в бокале девушки остатки золотистой жидкости отражали мягкий свет. Виктор лежал на боку, лениво затягиваясь сигаретой, а она — прижавшись к его груди, тонкими пальцами рисовала невидимые узоры на его коже.

Её платье — элегантное, с глубоким вырезом на спине — было небрежно брошено на спинку кресла. На полу валялись чулки, смятый галстук Виктора, его белоснежная рубашка, сброшенная с плеч. Всё в этой сцене говорило о прошедшей близости.

Она молчала несколько минут, словно собираясь с мыслями, а потом тихо сказала:

— Ты, наверное, не знаешь, каково это — когда тобой манипулируют. Когда тебя, будто глину, медленно, но верно лепят, заставляя сомневаться в себе, в своём уме и в своих желаниях…

Виктор не ответил сразу. Он знал, что в некоторых моментах тишина не требует слов. Он просто провёл пальцами по её плечу, а затем снял сигарету с губ и стряхнул пепел в хрустальную пепельницу.

— Болезненный опыт?

Она кивнула, продолжая медленно водить пальцем по его груди.

— Когда мы познакомились, он был… таким харизматичным. Умным. Остроумным. Знаешь, люди вроде него умеют пленять — не грубо, не силой, а словами, внезапной теплотой. Но потом…

Она замолчала, и Виктор мягко провёл рукой по её волосам.

— А потом он начал менять правила? — предположил он.

— Да… — её голос стал почти шёпотом. — Сперва это были мелочи. Подшучивал, говорил, что я слишком эмоциональна, слишком наивна. Что мне стоит быть благоразумнее. Потом стал ставить под сомнение мои решения. А потом… Я уже не понимала, кто я.

Виктор снова сделал глубокую затяжку, его взгляд затерялся где-то в тенях на потолке.

— Люди, разрушающие других, никогда не делают этого внезапно. Они будто вода, капля за каплей подтачивают камень. Но знаешь, что интересно? Камень, даже разрушенный, остаётся самим собой. Он просто обретает иную форму.

Она слабо улыбнулась.

— Ты не похож на него. Совсем.

Он улыбнулся краем губ.

— Сочту за комплимент?

— Это правда.

Она поднялась чуть выше, посмотрела на него, её глаза задержались на тонком, почти незаметном при слабом освещении шраме, тянущемся от края глаза к уху.

— Расскажешь?

Виктор коротко хмыкнул.

— Ты не первая, кто спрашивает.

— И что ты обычно отвечаешь?

— В зависимости от настроения. Однажды сказал, что попал в аварию. Дважды — что это шпага во время дуэли. Однажды даже, что это была безумная любовница с бритвой.

Она улыбнулась, но взгляд её оставался серьёзным.

— А правда?

Виктор докурил сигарету, выдавил её в пепельницу, затем глубоко вдохнул.

— Мне было девятнадцать. Жил тогда в Вене. Однажды в переулке увидел, как двое парней прижимают девушку к стене. Она кричала, а прохожие… Знаешь, как это бывает. Никто не хотел вмешиваться.

— А ты вмешался.

— Разумеется.

— И что случилось?

— Один из них был с ножом. Я даже не сразу понял, что порезан. Просто пошёл на него, а потом уже почувствовал тёплую струю по щеке.

Она провела пальцем по его шраму, будто хотела ощутить ту боль, которую он когда-то испытал.

— Она… что с ней стало?

— Мы были вместе почти два года. Она была… особенной.

— Ты её любил?

— Да.

— А потом?

Он долго не отвечал, потом тихо произнёс:

— А потом мне пришлось уехать. Бывают в жизни моменты, когда ты понимаешь — если останешься, то разрушишь не только себя, но и того, кто рядом.

— А после неё?

Виктор повернулся к ней лицом, слегка улыбнулся, но в его глазах мелькнула тень чего-то несказанного.

— После неё? Нет. Я никого не любил так сильно.

Она не стала спрашивать. Просто провела ладонью по его щеке и легла рядом, прижавшись к нему теснее.

За окном лайнер, мягко рассекая волны, двигался в бесконечную гладь океана. А в комнате всё ещё звучал тихий, проникновенный саксофон Бенни Гудмана, растворяясь в ночи, в сигаретном дыме, в еле уловимых воспоминаниях о тех, кого уже не было рядом.

 

1920 г. Соединенные Штаты

В полумраке просторной комнаты витал слабый аромат благовоний. Слабый свет свечей, расставленных на резных деревянных подставках, подрагивал в такт движениям воздуха, отбрасывая причудливые тени на тяжелые портьеры и мебель. Комната была обставлена в викторианском стиле, создавая атмосферу таинственности: старинные часы тикали в углу, мерное постукивание секундной стрелки наполняло паузы в разговоре, добавляя в них весомости.

За массивным круглым столом, покрытым темно-бордовой бархатной скатертью, сидел мужчина лет сорока, элегантный, уверенный в себе, с тонкими, почти аристократическими чертами лица. В нем сочеталась одновременно сдержанность и некая теневая глубина, создающая иллюзию, что он видит человека насквозь. Он называл себя профессором Густавом фон Эйзеном — человеком, обладающим редким даром общения с миром духов.

Напротив него, слегка наклонившись вперед, сидела женщина средних лет в изящном платье глубокого синего цвета. Ее осанка, выражение лица, стильная прическа и дорогие украшения выдавали в ней представительницу высшего света. В ее глазах читались скептицизм и одновременно желание поверить.

— Мадам, вы правы, время нынче тяжелое, — голос фон Эйзена был мягким, глубоким, обволакивающим. — И в этом хаосе, когда люди стремительно забывают истину, процветают те, кто пытается нажиться на чужом горе, прикрываясь великой тайной нашего ремесла. Они пляшут вокруг доверчивых душ, обещая чудеса, и, в конечном счете, оставляют их в еще большей пустоте…

Он сделал паузу, позволяя словам осесть в сознании собеседницы, прежде чем продолжить:

— Но Истина, мадам, она не кричит. Она говорит тихо, почти шепотом. Чтобы услышать её, нужно иметь не только талант, но и терпение, преданность делу, безграничное уважение к тонким материям мироздания…

Женщина слегка кивнула, ее взгляд смягчился.

— Позвольте рассказать вам одну историю, — продолжил он, сложив руки перед собой. — Несколько лет назад ко мне обратилась одна пожилая дама, несчастная мать, потерявшая сына. Она не могла смириться с его смертью. Каждый день она ждала, что он вот-вот войдёт в комнату, услышит её зов. Но он не приходил. Тогда она нашла меня и умоляла помочь. Мы провели сеанс… И в тот момент, когда связь с его духом установилась, он сказал лишь несколько слов: “Мама, ты должна жить”. И она заплакала. Эти слова стали для неё спасением. Не потому, что она услышала голос сына — нет. Потому что она поняла: её любовь к нему не исчезла. Она просто обрела новую форму.

Женщина на мгновение отвела взгляд, словно слова фон Эйзена задели что-то в её душе.

— Вы чувствуете, о чём я говорю, мадам? — его голос стал почти шёпотом. — Истина — это не просто знание. Это осознание. Это тонкая ткань бытия, пронизанная нитями судеб, которые нам дано ощущать лишь краем сознания.

Женщина глубоко вдохнула, и фон Эйзен понял, что её сопротивление ослабло.

— Вы не случайно здесь, мадам. Я вижу это в ваших глазах. Вы ищете нечто большее, чем просто ответ на мучающие вас вопросы. Вы ищете связь. Вы хотите прикоснуться к истории, к прошлому, к тому, что ускользает, но не исчезает.

Она медленно кивнула.

— В нашей семье передаётся легенда… — начала она, слегка волнуясь. — Однажды давно мой прапрадед обладал реликвией, которая, как говорят, приносила удачу и была символом нашей династии. Но после его смерти следы её затерялись. Я думаю, что она может быть спрятана в его старом особняке…

Фон Эйзен внимательно слушал, изредка вставляя короткие вопросы, мягко направляя её рассказ. Он не перебивал, лишь одобрительно кивал, показывая искреннюю заинтересованность.

Когда женщина закончила, он сделал небольшую паузу, затем, сложив пальцы домиком, произнес:

— Сны — это дверь, мадам. Они ведут нас к истокам, туда, где сознание не сковано рамками. Ваш прапрадед не случайно является вам во сне. Он хочет что-то сказать… Что-то важное. Позвольте мне помочь вам услышать его.

В голосе фон Эйзена не было нажима. Только спокойствие, уверенность, внушающая доверие. Женщина несколько секунд колебалась, затем кивнула.

— Да… Да, профессор фон Эйзен. Я готова.

Фон Эйзен медленно улыбнулся.

— Прекрасно, мадам. Тогда мы начнём.

Фон Эйзен медленно вдохнул, прикрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то далекому, неуловимому. Затем заговорил.

— Мы стоим на границе миров, мадам. В этом месте тонкая грань между живыми и ушедшими становится зыбкой. Сегодня мы сделаем шаг туда, где время не властно, где прошлое еще существует, где духи продолжают говорить.

Он провел рукой над свечой, и пламя слегка затрепетало.

— Вы должны довериться мне. Отключите разум. Логика — это клетка, в которой заключен ваш дух. Сегодня нам нужна не логика, а чувства, чистая интуиция.

Женщина сглотнула, затем кивнула.

Фон Эйзен поднялся и медленно двинулся по комнате, будто подготавливая пространство. Взял горсть белого порошка из медной чаши и медленно высыпал его на стол, прорисовывая некий таинственный символ. Затем зажег несколько новых свечей, аромат которых был густым, тяжелым, почти гипнотическим.

— Духи прошлого не приходят просто так. Они должны почувствовать, что их зовут по-настоящему. Что зов зовет их не ради забавы, а ради истины.

Он наклонился к женщине, его голос стал ниже и глубже.

— Произнесите его имя, мадам.

Женщина сглотнула, её пальцы сжались в замке, она посмотрела на свечи, затем прошептала:

— Луи-Огюст де Монфор.

Фон Эйзен закрыл глаза, склонил голову. Затем начал медленно раскачиваться, словно входя в транс. Его дыхание стало глубоким, размеренным. Женщина напряженно смотрела на него, её дыхание сбилось.

Затем, едва слышно, Виктор начал говорить — но голос его изменился. Он стал старческим, чуть хриплым, будто время наложило на него свой отпечаток.

— Кто зовёт меня…

Женщина вздрогнула.

— Кто тревожит мой покой…

Её губы дрогнули. Она хотела сказать что-то, но голос не слушался.

Фон Эйзен медленно поднял голову. Его глаза были полуприкрыты, но в глубине зрачков отражался свет свечей, придавая взгляду потустороннюю глубину.

— Монфор… — прошептала женщина. — Это я… Маргарет…

— Маргарет… — голос был чуть приглушенным, будто слова проходили сквозь толщу веков. — Ты ищешь то, что утеряно…

Женщина крепко сжала руки.

— Да, да! Я ищу реликвию, которая принадлежала нашему роду. Я хочу знать, где она.

Фон Эйзен наклонился вперед, его лицо оставалось в тени.

— Реликвия… — его голос словно разносился эхом. — Она была скрыта… От тех, кто не достоин… От тех, кто хотел использовать её ради власти…

Женщина затаила дыхание.

— Но я достойна! Я не хочу власти, я хочу правды!

Фон Эйзен слегка запрокинул голову, словно прислушиваясь. Затем его голос стал чуть мягче.

— Правда требует жертвы… Ты готова отдать что-то взамен?

Женщина колебалась.

— Что… Что я должна отдать?

Фон Эйзен сделал паузу. Затем медленно поднял руку и указал на свечу.

— Всё, что дорого. Время, доверие… Золото.

Женщина сжала губы, затем кивнула.

— Скажи мне, Монфор… Где она?

Виктор снова изменил голос, сделав его почти шёпотом:

— Под деревом. Под корнями старого дуба. Там, где солнце касается земли в последнем своём луче.

Женщина задохнулась.

— В саду… — прошептала она. — Но я не помню дуба…

— Он там. Найди его.

Женщина резко встала, её лицо было пепельным.

— Я найду его! Я найду!

Фон Эйзен медленно выдохнул, затем чуть повел плечами, будто выходя из транса.

Женщина дышала тяжело, её глаза блестели. Она порывисто схватила свою сумочку и достала оттуда толстую пачку купюр, дрожащими пальцами протянула их Виктору.

— Это… Это за вашу помощь…

Фон Эйзен медленно принял деньги, его лицо оставалось спокойным, сосредоточенным.

— Будьте осторожны, мадам. Иногда прошлое хочет оставаться прошлым.

Женщина торопливо покинула комнату.

Оставшись один, Виктор Люстиг медленно встал и стал задувать свечи, одну за другой. В полумраке, в тишине, он чуть улыбнулся и пробормотал, наблюдая за умирающим пламенем:

— Mundus vult decipi, ergo decipiatur.

(Мир хочет быть обманутым — пусть же будет обманут).

 

***

Париж, 1920-е годы

Виктор Люстиг вышел из автомобиля и поднял глаза к фасаду старого особняка. Дом, построенный в стиле Людовика XVI, возвышался над улицей, его массивные колонны и декоративные карнизы говорили о многолетнем благополучии владельца. Где-то за высокими окнами его уже ждали.

Париж жил суетой. Кружева тумана стелились по мощёным улицам, запах кофе и дорогого табака смешивался с ароматом осенних листьев. Виктор поправил галстук, провёл ладонью по лацкану своего безупречного костюма и с лёгкостью вошёл внутрь.

Его встречали в просторном кабинете, наполненном историей. Полки, уставленные книгами, массивный дубовый стол, бронзовые статуэтки, перьевые ручки в инкрустированных коробках. За столом, слегка откинувшись в кресле, сидел Альфонс Леру, один из самых уважаемых коллекционеров Наполеоники во Франции. В его частной коллекции были подлинные вещи, принадлежавшие Бонапарту: пуговицы с мундира, письмо маршалу Нэю, даже фрагмент личного походного стола. Леру посвятил жизнь собиранию артефактов о своём кумире.

— Месье Леру, рад знакомству. Моё имя Жак де Вилльмон.

Он произнёс это имя без малейшего колебания, как если бы носил его с рождения. Альфонс Леру внимательно посмотрел на него, затем пригласил жестом присесть.

— Месье де Вилльмон, я слышал о вас, но никогда не имел чести познакомиться лично.

— Так уж вышло, что я предпочитаю оставаться в тени. В нашем деле — а я говорю об истинных ценителях истории — лучше меньше слов, больше дел. К тому же, я часто путешествую.

Люстиг наклонился вперёд, понизив голос.

— Месье Леру, я не случайно здесь. У меня есть предмет, который вас заинтересует. Это письмо… письмо, написанное самим Наполеоном, его последней возлюбленной, перед самой смертью.

Глаза Леру сузились.

— Вы говорите о письме, написанном на острове Святой Елены?

— Именно. Это послание адресовано Альбине де Монфрон.

Леру замер. Это имя знал лишь истинный знаток. Все говорили о Жозефине, о Марии-Луизе, но мало кто знал о женщине, которая разделила с Наполеоном его последние дни, пусть и на расстоянии. Альбина, жена бывшего наполеоновского генерала, тайно переписывалась с ним, поддерживала его.

— Такое письмо бесценно… Но как оно попало к вам?

Люстиг чуть усмехнулся, будто предвкушая этот вопрос.

— Вы же знаете, месье Леру, в Париже есть семьи, чей аристократический род восходит к великим временам. Некоторые из них обладают личными архивами, которые никогда не должны попасть на глаза широкой публике. Но иногда, очень редко, судьба делает исключение.

Он выдержал паузу.

— Я помог одной из таких семей в деле весьма деликатном. И в знак признательности они передали мне это письмо. Но я не собиратель, месье Леру, не коллекционер. Я лишь посредник между историей и теми, кто действительно её ценит.

Леру задумался.

— Я хочу увидеть письмо.

Люстиг неторопливо достал из внутреннего кармана кожаную папку и извлёк из неё лист пергамента. На его поверхности легла тень лампы. Леру осторожно взял письмо, словно держал в руках нечто священное.

Бумага — старая, потемневшая, с еле заметными заломами. Чернила — выцветшие, но разборчивые. Каллиграфия — чёткая, уверенная, узнаваемая.

“Ma tendre amie… Tu es mon dernier rêve, mon dernier souffle. Loin de toi, je suis comme un navire sans voile…”

(Моя нежная подруга… Ты — мой последний сон, мой последний вздох. Вдали от тебя я — как корабль без паруса…)

Леру вздрогнул.

Он взял лупу, провёл взглядом по буквам, выискивая признаки подделки. Люстиг молчал, зная, что доверять нужно не словам, а эмоциям.

Наконец, Леру отложил письмо.

— Это… невероятно.

Он долго смотрел на Люстига, будто пытался заглянуть в самую суть его души. Затем, сделав паузу, поднялся.

— Подождите минуту, месье де Вилльмон.

Люстиг кивнул и сделал вид, что расслабленно откинулся в кресле. На самом деле, внутри он был собран, готовый к любому развитию событий.

Леру подошёл к телефону, снял трубку и набрал номер.

— Андре? Это Альфонс. Да, у меня сейчас сидит месье Жак де Вилльмон… Да-да, тот самый.

На другом конце провода что-то ответили, и на лице Леру отразилось удовлетворение.

— Ах, вот как… Ну конечно, конечно. Благодарю.

Он повесил трубку и вернулся к столу.

— Месье де Вилльмон, я готов к сделке.

Люстиг чуть наклонил голову.

— Я рад, что вы понимаете ценность этого письма.

Леру достал чековую книжку, но Люстиг мягко остановил его жестом.

— Я не хотел бы оставлять следов этой сделки. Мне удобнее наличные.

Лёгкое сомнение пробежало по лицу Леру, но затем он кивнул.

Через несколько минут Люстиг уже держал в руках толстую пачку франков.

Он встал, вложил письмо в папку и с улыбкой передал его Леру.

— Теперь это часть вашей коллекции, месье. Надеюсь, оно принесёт вам столько же вдохновения, сколько принесло мне.

Он слегка поклонился и вышел, не оборачиваясь.

На улице он вдохнул полной грудью. Париж шумел, жил своей жизнью.

Виктор Люстиг поправил перчатки и направился к автомобилю.

А где-то в кабинете Альфонс Леру, полный восхищения, продолжал перечитывать письмо.

Ведь оно было подлинным. По крайней мере, для него.

 

***
Нью-Йорк, май 1935 года

Мокрый асфальт Бродвея блестел в свете фонарей. Вечерний город жил своей жизнью — такси оглушительно сигналили, дамы в элегантных платьях входили в рестораны, а мужчины в безукоризненных костюмах курили сигары, обсуждая дела. Виктор Люстиг шагал вдоль улицы, не торопясь, наслаждаясь вечерним воздухом. Его безупречно сидящий костюм не имел ни единой складки, на голове красовалась фетровая шляпа, слегка сдвинутая набок.
Вдруг он почувствовал: что-то изменилось. Незримая тяжесть в воздухе, напряжённость в движении прохожих, легкий электрический разряд, словно перед грозой. Он знал это чувство. Его интуиция, которая столько раз спасала от провала, заговорила вновь. Он замедлил шаг, едва заметно взглянул в отражение витрины ювелирного магазина и увидел нескольких мужчин, небрежно следующих за ним.
— Вот и всё, — усмехнулся про себя Виктор. — Значит, пора.
Он продолжал идти, не подавая виду, но едва завернул за угол, как впереди уже возникли двое. Справа и слева тоже. Они окружили его молниеносно, точно опытные охотники.
— Виктор Люстиг, — раздался за спиной низкий голос. — Федеральное бюро расследований. Вы арестованы.
Люстиг медленно обернулся. Перед ним стоял высокий мужчина с резкими чертами лица, в светлом плаще, с пристальным взглядом. Это был Питер Райт, агент ФБР, человек, который последние месяцы посвятил поимке самого ловкого мошенника Америки.
Виктор приподнял бровь, оценивая ситуацию, затем слегка улыбнулся.
— О, агент Райт. Я польщён, что вы лично пришли за мной.
Райт не улыбнулся. Он сделал знак, и двое агентов взяли Люстига за руки, но Виктор даже не пытался сопротивляться. Он лишь поднёс руку к полям шляпы, как бы отдавая дань уважения ситуации.
— Позвольте хотя бы поправить шляпу перед тем как вы оденете на меня эти ужасные наручники?
Райт скептически хмыкнул, но кивнул. Люстиг аккуратно поправил головной убор, задержав взгляд на агентах, словно запоминая их лица.
— Итак, что же вас привело ко мне, джентльмены? Неужели вы считаете, что я заслуживаю подобного внимания?
Райт усмехнулся.
— Вы даже не представляете, насколько.
Агенты повели Виктора к чёрному автомобилю. Райт шагал рядом и вдруг заговорил, сдержанно, но с очевидным удовлетворением:
— Мы следили за вами, Люстиг, месяцами. Каждый ваш шаг, каждый звонок, каждый человек, с которым вы встречались. Вы думали, что ваше обаяние и безупречные манеры позволят вам выйти сухим из воды? Может, в Европе. Но не здесь, не в Америке.
— Ваши слова звучат почти с восхищением, агент Райт. Я тронут, — с улыбкой ответил Люстиг.
Райт не обратил внимания и продолжил:
— Вы создали целую сеть по распространению поддельных банкнот. Высочайшего качества, надо отдать вам должное. Ваши фальшивки заполонили Чикаго, Нью-Йорк, Бостон, Ново-Орлеан. Даже на Западном побережье были замечены ваши банкноты. Думаете, власти не заметят? Вы причинили ущерб стране на сотни тысяч долларов.
Он достал из внутреннего кармана плаща сложенный лист бумаги и развернул его перед Люстигом.
— Это отчёт Секретной службы. Ваши деньги были настолько хороши, что их принимали в банках. В банках, Люстиг! Вы превзошли всех фальшивомонетчиков Америки.
Виктор слегка наклонил голову, будто принимая комплимент.
— Но даже у вас есть слабые места, — продолжил Райт. — Вы совершили ошибку. Вы хранили слишком много улик в одном месте. Сейф в Чикаго, Люстиг. Ключ от него мы нашли у вас. Внутри — оборудование для печати, образцы чернил, заготовки. Ваши партнёры начали говорить. Вам было некуда бежать.
Люстиг вздохнул, но в его глазах не было страха. Только лёгкая печаль.
— Видите ли, агент Райт, — проговорил он, — мир — это игра. Игра джентльменов. Сегодня выигрываю я, завтра — вы. Неужели вы не находите в этом определённого… изящества?
Райт покачал головой.
— Вы по-своему талантливы, Люстиг. Но вас больше не будет в этой игре. Вам светит 20 лет. Алькатрас. Конец спектакля.
Виктор улыбнулся, словно наслаждаясь последними мгновениями свободы.
— Ну что ж, — сказал он, — всякому великому артисту однажды приходится покинуть сцену.
Наручники с лязгом защёлкнулись на его запястьях.
Агенты усадили Люстига в машину, двери закрылись, и автомобиль двинулся вперёд. Виктор Люстиг, человек, продавший Эйфелеву башню дважды, человек, обманувший саму Америку, уезжал в темноту ночного города, всё так же держа на лице лёгкую, едва заметную тень улыбки.

 

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Прокрутить вверх