Ивана Махоркина, спокойного по характеру, пузатого мужика сорока восьми лет отроду, супруга его, Шура, просто-таки достала до самого ливера своей неутомимой заботой о его, ивановом, драгоценном здоровье. С одной стороны, её можно понять: супруг занимает ответственную должность (он в железнодорожном депо топливным складом заведует), работа ответственная, с материальными ценностями, посадить могут запросто… А с другой стороны – чего такого-то? Столько лет отработал, сколько всяких проверок пережил – и ничего, пока на свободе. Опять же, сокращать пока вроде бы не собираются, так что поводов для волнения нет. Да и должность, если уж начистоту, хорошая, даже замечательная, позволяющая иметь устойчивый материальный достаток. Но есть недостаток – откровенно нервная: этому скажи, этому укажи, этому подскажи, а этого вообще на… пошли, чтобы хавалку свою поганую без спроса не распахивал и вообще больше к складу на пушечный выстрел не подкатывался. Опять же за подчинёнными надо постоянно следить, за этими очень приятными и очень честными с виду людьми. Потому что соляру постоянно воруют, а если все будут её воровать, то чего же тогда ему, Ивану, останется? Сидеть на голимом окладе, без всякого левого приварка? Не, ребята, это не дело! Ну, как тут не разнервничаешься!
Понятно, что у него, Ивана, и так забот – полон рот, а тут ещё Шура с этими своими оздоровительными заботами. Нет, баба она, конечно, нормальная, в том смысле, что понимающая. Тоже всю жизнь здесь, на «железке», в малярах прокантовалась. Опять же хозяйка справная, и вообще… Но при всей этой сплошной «положительности» имеет одно тоскливое, совершенно раздражающее Ивана увлечение: очень любит в выходные и прочее свободное время смотреть по телевизору разные передачи на медицинско-оздоровительные темы. С её неугасимой страстью к трезвому и здоровому образу жизни ей надо было в доктора идти или, в крайнем случае, в поликлинической регистратуре сидеть за раздачей талонов, а не малярничать. Какая всё-таки несправедливая эта штука – жизнь! Вот и получается, что Шура на нём, Иване, за эту вопиющую несправедливость и отыгрывается.
Вот, допустим, сходит он в баню (в ванной мыться не любит) и на обратном пути обязательно в тридцатый заворачивает, за чекушкой. После бани водочкой освежиться, кишочки алкоголем прополоснуть – святое дело! Придёт домой румяный, распаренный, Шура ему тарелку щей нальёт, Иван пробку с чекушки сковырнёт, нальёт сразу полный стакан (у него характер такой – не любит мелочиться), даже крякнет в сладостном предвкушении – а Шура напротив усядется и жалостливо так на него своими малярными гляделками смотрит, смотрит, смотрит…
─ Чего? ─ сразу начинает заводиться Иван.
─ Ничего, ─ пожимает она сдобными плечами и как будто нечаянно, как будто просто так, без всякого тайного умысла, горестно вздыхает. Дескать, эх, Ваня-Ваня! Как был ты Ваней с топливного склада – таким и … Вот выпьёшь сейчас её, проклятую, а даже и не знаешь, что эта самая водочка запросто может спровоцировать у тебя в организме развитие воспаления печени с переходом в скоротечный алкогольный цирроз с последующими в результате этого цирроза картонными тапочками, кутьёй и поминальным компотом для скорбящих родственников, друзей и коллег по топливному складу.
Ивана, понятно, такая картонно-компотная перспектива совсем не устраивает. Поэтому он начинает раздражённо надувать щёки, пыхтеть, буреть и вообще серчать.
─ Я чего, уже и чекушку выпить после бани не имею права? – спрашивает он пока ещё вежливо, но крепясь из последних душевных сил.
─ Да имеешь, Вань, имеешь, чего ты.., ─ и следом раздаётся очередной скорбно-поминальный коровий вздох.
─ Отвернись! – рявкает Иван, а сам уже чуть ли не трясётся. Шура, конечно, отворачивается (она вообще очень послушная женщина и совершенно порядочная супруга), но момент упущен и выпивательное настроение уже совершенно не то! Да чего там не то: нет уже его, этого выпивательного! Совершенно! «Телевизор, что ли, этот грёбаный в окно выкинуть с его познавательно-медицинскими программами, ─ задумывается в этот момент Иван. ─ Пусть его вороны на помойке смотрят! Может, здоровее будут! Хотя куда уж здоровее-то!»
Вообще же, что касается водки, то он к ней всегда относился спокойно, даже равнодушно: есть она – хорошо, можно и выпить, нет – тоже не катастрофа мирового значения, могу и трезвый походить, как дурак какой. Его ни её наличие, ни отсутствие как-то совершенно не колыхало. А насчёт выпивания послебанной чекушки, так это было не столько желание, сколько традиция, этакий старинный негласный ритуал. «После бани последние портянки продай, но выпей!». Иван однажды так и Шуре сказал, этой своей единственно любимой женщине, но только она всё поняла, как всегда, по-своему, по-бабьему – и опять как-то не так, опять в чисто оздоровительном, медицинском смысле.
─ А тебе, Вань, если всё равно чего выпивать, то ты лучше в магазине водчики себе какой-нибудь покупай, ─ посоветовала простодушно. – Какого-нибудь боржому с пузырикими.
Услышав такое дикое предложение, Иван округлил глаза.
─ Как? Какого ещё, тра-та-та, боржому?
─ А чего ты сразу лаяться-то? – тут же обиделась горячо любимая супруга. – Я ничего такого не сказала. Я же как лучше хочу. Ты же передачи не смотришь.
Вот теперь и подумайте, пораскиньте мозгами: как с такой вот ду…Шурой можно о чём-нибудь серьёзном разговаривать? Совершенно невозможно! Так что лучше помалкивай, разлюбезная моя супруженция, и смотри свой разлюбезный телевизор, пока я его действительно в окошко не выкинул! И вороны эти ещё, как на грех, раскаркались, твари!
А тут в субботу зашла к ним в гости сватья, Раиса Степановна. Райка, то есть, какая ещё Степановна! Слишком жирно для неё будет Степановной-то называться… Но она не любила, когда её так простонародно называли. Ну, конечно, заведующей в привокзальном буфете сколько лет работала, привыкла, чтобы ей все в рот заглядывали и халву туда чистыми руками клали! Какая ещё Райка! Раиска Степановна – и никак больше! Задрыга чёртова!
Так вот эта самая Райка-Раиса тоже была большой любительницей и неугомонной пропагандисткой трезво-здорового образа жизни. Но, в отличие от Шуры, эти медицинские передачи смотрела нерегулярно, отличалась откровенной придурью и, к тому же, была, как говорится, «слаба на передок». Пока пребывал в добром здравии супруг её и их, стало быть, сват, достопочтенный Сергей Прохорыч, она взбрыкивать побаивалась (кулаки у Прохорыча серьёзные были, умели сходу внушить высокую нравственность морального поведения). Поэтому дальше загородного садового участка свой нос не совала, а если на юга ездила, то только под бдительным присмотром всё того же горячо любимого и любящего супруга. А как умер Прохорыч, царство ему небесное, то сразу хвост задрала и начала в путешествия кататься. И не куда-нибудь, а обязательно по заграницам! Нет, если у людей деньги есть (а чего им не быть, если всю жизнь в привокзальном буфете!), то чего мир не посмотреть! Всё понятно, всё логично, никаких вопросов! Но как-то уж очень подозрительно все совпало, не особо и маскируясь: и кончина свата, и внезапно проснувшаяся страсть к дальним вояжам. С чего это, интересно знать, её припёрло так далеко кататься? Иван подумал-подумал и понял: мужика себе ищет. Заграничного. Чтобы весь был в коже и дымчатых очках. Чтобы был достойным заменителем покойного Сергея Прохорыча, который всю свою жизнь проходил в чесучовом костюме, о кожаном никогда даже и не заикался, и очки носил простые, без всякого затемнения.
Ну, значит, пришла. Как всегда, горластая, расфуфыренная и совершенно заграничная.
─ Здорово, господа-товарищи! – весело-беззаботно гаркнула прямо с порога, яростно сверкнув своими накрашенными глазищами. Да, очень энергичная женщина, очень! Морда – кровь с молоком! И как это она умудрилась Прохорыча ещё в молодости своим бешеным темпераментом не ухайдакать? Дозволила дострадать до его инфарктных шестидесяти восьми лет?
─ Как дела, Ванюш? – поинтересовалась вроде бы участливо, а на самом деле – для проформы и подкола. Как будто не знала, что Иван этого «Ванюшу» терпеть не может. Специально так назвала, чтобы позлить. Она же теперь из заграницев не вылезает, а там известная вольность нравов. Почти такая же, как сейчас у нас.
─ Водку-то по-прежнему пьёшь?
─ А ты мне наливаешь? – не стерпел такого хамства Иван. Вот ведь старая проститутка! Довела до греха, сорвался!
─ А чего ты сразу в бутылку-то лезешь? – сделал она вид, что удивилась. – Нервы, что ли? Ты береги себя, Ванюш! – и похлопала по плечу. – А то помрёшь ненароком, будем тогда на пару с твоей Шурочкой по заграницам путешествовать! Мир смотреть! Не всё же всю жизнь нам в нашем г..вне сидеть!
У Ивана от такой беспардонной откровенности свело скулы.
─ Ну, ладно-ладно.., ─ сбавила обороты Раиса. – Вот я в Париже была – какая же красотища! Везде статуи стоят, некоторые очень даже неприличные. Художники всякие, натюрморты, монмартры… Церковь эта ихней Матери… там ещё горбатый мужик одну девку удавил… А вы вот сидите здесь, как пни… Так и помрёте.
─ Ага, – охотно согласился Иван. – Как сват.
─ А причём тут он? – моментально насторожилась любительница путешествий. – Ты чего имеешь в виду?
─ Я не имею. Я констатирую.
─ А не надо было ему вот это.., ─ и неожиданно звонко щёлкнула себя по горлу, ─… злоупотреблять. И был бы сейчас совершенно живой.
─ Ага, ─ повторил Иван. – Конечно. С тобой по парижам бы ездил. Статуи смотреть. Которые с горбатыми девками, ─ и добавил ещё одно слово, совсем уже неприличное.
─ Вань! – тут же тявкнула Шура.
─ Чего?
─ Ты чего материшься?
─ Я не матерюсь. Я опять констатирую.
─ Законстатировал уже! Чтоб я больше не слышала! Давай-давай, Рай, рассказывай!
─ Да! – не обиделась сватья. – А чего их не смотреть, если они для этого специально поставлены? Эх, беднота наша духовная! Необразованность и вообще.., ─ и неожиданно замолчала.
─ Мы когда в музей там, в Париже ездили, то мужик один, из тамбовских, в автобусе песню пел, ─ сказала Раиса уже за столом. – Хорошая песня, я её в каком-то кине слышала. Там про бабу одну, которая просит, чтобы мужик её с собой взял. А мужик ей отвечает, что не может, ─ и запела:
─ Миленький ты мой,
Возьми меня с собой.
Там, в краю далёком
Буду тебе женой…
Спела, вдруг сморщилась, подбородок у неё мелко задрожал…
─ Да ладно, Райк, чего ты… ─ забормотал Иван. Он вообще слёз не выносил, что женских, что детских. Они его душевно расстраивали, и в этот момент он готов был простить всех и вся. Даже эту похотливую кобылу Райку.
─ Ты не обижайся, Рай, если я чего…
─ Серёньку жалко, ─ пробормотала она. – Хороший был. Смирный. Всё говорил: дура ты, Райка, дура… Вот помру – вспомнишь, и не раз…
─ Да, царство ему небесное, ─ вздохнул Иван, неожиданно успокаиваясь. – Хороший был мужик. Невредный. Давайте помянем, что ли?
─ Шур, а чего она приходила-то? – спросил он жену уже вечером.
─ А чего не прийти? – вроде даже удивилась та. ─ Не чужие люди… Думаешь, легко одной-то?
─ Это когда она одна оставалась? – хмыкнул Иван. – Вокруг неё мужики всю жизнь вертелись, как мухи над этим самым… И как Прохорыч терпел? Я бы ей башку давно снёс.
─ Как это снёс? – тут же разинула рот простая женщина Шура.
─ Просто. Топором.
─ Дурак.
─ Зато ты умная. Двое умных в семье – это уже перебор.
Он вышел на балкон, закурил. Внизу, в песочнице, играли детишки, рядом, у кустов сирени, мирно выпивали алкоголики. По шоссейке проехала машина с надписью «Молоко». От речки, разговаривая о чём-то своём, неторопливо шли двое мужиков с удочками. Солнце клонилось к закату, над полоской леса собирались тучи. Тишь да гладь, божья благодать. Картина, достойная кисти Рембрандта. Ивану вдруг до того стало жалко и себя, и Шуру, и эту задрыгу Райку, и игравших в песочнице детишек, и сиреневых алкоголиков, и рыбаков, и всех, всех, всех, что он поневоле зажмурился. Как-то не так мы живём, вспыхнула у него в голове неожиданная, совершенно ниоткуда мысль. Злобно как-то. Лишь бы ущипнуть, толкнуть, задеть. Друг друга не слышим и слышать не хотим. Почему злобно, почему не слышим? Живём как все… Или по-другому надо? А как?