Жильцова Нина. Стихи

Я ВЫБИРАЮ СЛОВО

В мире уступов и в мире уступок,

в мире размытых граней,

в мире, где всякие бунты подсудны,

я говорю стихами.

В мире, где тропы давно избиты,

в мире, где срыты горы,

в мире прирученного гранита –

скалы моих глаголов.

В мире, где ценники ценностей выше,

в мире, забывшем основы,

в мире вещественностей без смысла –

я выбираю Слово!

БЕСТОЛКОВОЕ СЧАСТЬЕ

Я стучалась в чужие двери.

А своих и не запирала.

И оплакивала потери.

Начинала сто раз сначала.

И хранила надменность вида.

И цедила сквозь зубы речи.

И прощала легко обиды.

И на храмы крестилась встреченные.

Никогда не прощалась первой.

Не клялась и не обещала.

И всё так же я в дружбу верю,

хоть теряла друзей немало.

Знаю цену любому слову.

Рада каждому новому утру.

Хоть жила и живу бестолково,

только счастлива почему-то.

ЗАГАДКА

Мы мира никак не постигнем.

Родились. Живём. Умираем.

Грохочут июньские ливни.

И звёзды с небес слетают.

Метели стучатся в окна.

Недвижима ось земная.

Рождаемся как – не помним.

Уходим куда – не знаем.

Жизнь кажется вечной загадкой.

Всё так же темны её тайны.

И мир на шестом десятке, как в детстве,

непознаваем.

ТОЛЬКО ИДИ

А на сердце так мерзко-муторно.

И на плечи ложится кладь.

Будто ты задолжал кому-то,

что вовеки не сможешь отдать.

Будто всё, чем тебя наделили,

легкомысленно ты расточил.

И пути не прошёл половины,

а уже не хватает сил.

Будто всё, что тебе осталось –

это только сплошное НЕ.

НЕ пытался. НЕ состоялся…

Что там, жил-то и то НЕ вполне.

И теперь вот с душой пустою

ты опять на развилке пути…

Что молчишь ты? Господь с тобою.

Всё получится. Ты – иди.

ЗАНОВО

Соберу я себя по капельке.

Соберу я себя по косточке.

По частице души, по маленькой.

По почти невесомой горсточке.

Соберу всё, что было расколото.

И из этого, из разбитого,

храм сложу с куполами из золота,

с покаянием и с молитвою.

И отбросив былые сомнения,

я возьму да начну всё заново.

Не смотрите с таким недоверием!

Всё получится. Я – упрямая.

РОЛЬ

Владимиру Семёновичу Высоцкому

Быть не быть ли – теперь я решить не успею.

Я лимит исчерпал на раздумье мне данных минут.

Я на сцене стою. И толпятся вокруг фарисеи.

Смерть торопит меня. Зал безмолвствует. Зрители ждут.

Знаю, замысел Твой был намного и выше, и строже.

Ты прости, что постичь я не смог всю его глубину.

Моя цель не достигнута. Роль не отыграна тоже.

А всей жизни осталось едва ли на сцену одну.

Авва, Отче! Пусть чаша минует героя.

Пусть хоть в пьесе одной твоей будет счастливым финал!

Только Гамлет стоит не на сцене сейчас – в Эльсиноре.

И отравлена шпага. И яд уже брошен в бокал.

2019 г.

***

Борису Рыжему

Тебя не довелось увидеть мне.

Ты слишком рано был причислен к сонму.

Разобран по цитатам и центонам,

и не принадлежишь себе вполне.

И что тебе осталось от себя?!

Двор Вторчермета в липких хлопьях сажи,

с трубой над гуталиновым пейзажем,

и майская багровая заря?

Ещё стихи. Навечно. Навсегда.

И в сером этом небе неуютном

они плывут над Екатеринбургом,

и, вздрагивая, стонут провода.

И кончились, начаться не успев,

твои все роттердамы и парижи.

Сижу. Курю. Смотрю на твой портрет…

Хоть что-нибудь ответь мне, Боря Рыжий!

2019 г.

ВЫСОКИЙ СЛОГ

Хрустеть белеющим листом,

как свежевысыпанным снегом.

И всё оставить на потом:

болезни, ссоры и проблемы.

Взлететь за строчкой налегке

душой бредущей пешим ходом

и, завихрясь в крутом пике,

шалеть тихонько от восторга.

Неси меня, высокий слог,

мой повелитель прихотливый,

поверх невзгод, поверх тревог,

над утренним дремотным миром.

Мой господин, судья, пророк,

мой беспристрастный искуситель,

ажурной вязью чёрных строк,

как звёздным бисером просыпься.

2019 г.

В КОТОРЫЙ РАЗ

В который раз себе твержу – не трусь –

не сосчитать теперь уже, наверно.

В который раз в висках смиряю пульс

и воздух выдыхаю постепенно.

В который раз разрушенный мир мой

у ног моих лежит стекляшек грудой.

А что казалось прочною стеной,

на самом деле, невесомей пуха.

В который раз жжёт изнутри глаза

слеза, которой так и не пролиться…

В который раз смотрю на небеса,

благодаря их, что могу молиться.

2019 г.

СЧАСТЛИВАЯ ДОЛЯ

Счастливое свойство – плакать.

Блаженный удел – молчать.

Но только подобного дара

на мне не лежит благодать.

Счастливое свойство – не помнить.

Блаженный удел – не знать.

Но память моя, как сторож

мне в душу стучит опять.

Ценя жизни каждую малость,

стремлюсь в ней собою быть:

смеюсь, когда хочется плакать.

И помню, стараясь забыть.

2019 г.

МЫ ОПЯТЬ ГОВОРИМ О ВОЙНЕ

Это было до нас. Это было задолго до нас.

С той поры миновало три четверти века.

Всё лежало в руинах. Земля под ногами рвалась.

И свинцовой пластиной небо рухнуть готовилось сверху.

Шли в атаку не мы под сплошным миномётным огнём.

Мы не ели блокадного горького хлеба.

И смотрели не мы, как в снегах умирал батальон,

мессершмиттами выбитый полностью возле Смоленска.

Нас не гнали, прикладами в спину толкая,

босиком по морозу, в лохмотьях с чужого плеча.

И живьём в Равенсбрюке, Майданеке нас не сжигали

в крематориев чёрных, дымящихся смрадно печах.

Это были не мы. Нам случилось родиться после,

и жить в мирное время в огромной и сильной стране.

И её развалить так преступно, бездарно, безмозгло…

Мы – потомки героев. Но не нам говорить о войне.

2019 г.

ИГРА В СОЛДАТИКИ

Ты сегодня играешь в солдатики.

И пыхтишь вот уже целый час.

И полки маршируют старательно

под столом по паркету у нас.

Амуницию вычистив тщательно,

и сверкая шитьём золотым,

с бодрой песней шагают солдатики

на грядущие битвы свои.

Полководцами мудро ведомые,

долг свой воинский свято храня,

сложат где они юные головы,

на каких неизвестных полях?!

Только знаешь – ведь есть у них матери.

Не из олова сердце в груди.

Я прошу тебя, милый, солдатиков,

ради их матерей, береги!

2016 г.

ГРУСТНАЯ СКАЗКА О ЧЁРНОМ АИСТЕ

Там, где синие тени слагали

на лимонном песке оригами,

там, где были ручными цунами,

и всегда веял ласковый бриз –

в пальмах жил африканский аист,

по пескам бесконечно скитаясь,

чёрный, с виду обычный аист,

только был он, как перст, один.

Даже в гуле прибрежном весёлом

часто слышались ему стоны,

крики чаек и чьи-то зовы

из далёких земель чужих.

И мерещились в пальмах сосны,

а на соснах сидели совы,

а на море, где дули норды,

волны яростно бились в риф.

Так под Африки солнцем жарясь,

укрываясь ночами в пальмах,

и по знойным пескам слоняясь

на чужом ему берегу

в зоне субэкваториальной,

от непонятости страдая,

грустный жил африканский аист

с генетическим сбоем в мозгу.

ГОСУДАРЫНЯ ВОЛГА

Плеск волны о причал.

Пароходов гудки.

Здесь – начало начал.

Здесь – святая святых.

И круты берега.

И вода как слеза.

И уходит река

на глазах в небеса.

Разливаясь окрест,

проливаясь стократ,

и не зная себе

ни границ, ни преград.

Сквозь сумятицу лет

воды гордо неся,

Волга – матушка свет

Государыня.

2019 г.

ВРЕМЕНА ГОДА

Деля жизнь на сезоны привычно,

подустав от людей и проблем,

мы живём в сером мире обычном,

и не сразу ответишь зачем.

Но сбываются все пророчества,

и свершаются чудеса:

пробиваются вёсны почками,

в майском небе гремит гроза.

Поднимаются на проталинах,

толщу дёрна легко пробив,

первоцвета бутоны ранние

из холодной совсем земли.

И срываются звёзды каскадами

с тёмно-синего бархата августа,

и шуршат в октябре листопады,

маяками горя жёлто-красными.

И приходят снега лавинами

и, шутя, города заносят.

На серебряной паутине

мирозданья качается глобус.

Всё, что походя нами видимо,

и внимания не задерживает –

чудотворство Творца обыденно,

но от этого разве меньше?!

2020 г.

***

Светлой памяти Андрея Дзивалтовского

Уходят те, кто так необходим.

С кем расставаясь, мается душа.

Как будто бы с перрона мы глядим

на поезд уходящий, чуть дыша.

Вдруг остаёмся мы совсем одни,

и сиротливо опустел вокзал.

Ведь кто ушёл – он был как свет в ночи.

Ведь он ещё так много не сказал.

Есть те, кого не заменить другими.

Кому всю жизнь с тоскою смотрим вслед.

Уходят люди наши дорогие,

навек оставив в наших душах свет.

2015 г.

***

А над тобой опять цветёт сирень.

Бессовестно. Безудержно. Безгрешно.

И криками гоняя голубей,

ребята в парке носятся, как прежде.

А над тобой опять идут дожди,

и по воде расходятся кругами.

Где ты теперь, в каких пределах дальних,

какие открываешь рубежи?

Присяду на дощатую скамью,

земли коснусь, не обогретой солнцем…

И, может быть, в неведомом краю

душа твоя чуть слышно отзовётся.

2015 г.

***

Моей матери, Захаровой Юлии Григорьевне

В паутине асфальтовых рун

и в ночных миражах мегаполиса,

в отраженьях ущербных лун

и у самого края пропасти.

Когда сердце замрёт на миг

в ласке вкрадчивой одиночества,

долетают молитвы твои

и на душу ложатся строчками.

И уходит тоска с пути,

и сменяется ночь рассветом,

когда слышу слова твои:

«Не грусти, моя девочка светлая!

Всё пройдёт. Не грусти. Не грусти».

2015 г.

***

Памяти моего отца, Жильцова Георгия Владимировича

Серая мутная даль.

Тёмный чугун оград.

Тот же опять ноябрь.

Сколько же лет назад?

Заступов лёгкий звон.

Комьев промёрзших стук.

Чёрный на белом холм.

Стайкой родня вокруг.

И не спасла ни дня

вновь вся любовь моя.

Тридцать восьмой ноябрь…

Папа, прости меня!

2019 г.

***

Моей бабушке, Кононовой Елене Филипповне

Где-то твой ускользающий след

сохранил свежевыпавший снег,

в том пространстве, где времени нет,

и, выходит, ни зим и ни лет.

Всё равно сохранилась та часть

твоего на земле бытия,

что когда-то Еленой звалась,

хоть вернуть ничего и нельзя.

Где теперь карих глаз твоих свет

и бровей чуть печальный излом?

Ты нечасто приходишь во сне,

но всегда я тоскую потом.

Где бы ты ни была – надо мной

простираешь любовь и хранишь,

обнося нерушимой стеной

всю мою непутёвую жизнь.

2020 г.

ТОЛЬКО ТЕНИ

Нам верны до конца только тени.

Верность – свойство заоблачных душ,

для которых земные ступени –

уже пройденный в прошлом маршрут.

Нам верны до конца только тени,

что парят в вышине голубой,

в бестелесных своих воплощениях

от напасти храня нас любой.

И как прежде, нас с нежностью помня,

они всё нам готовы простить…

Только тени нас любят настолько,

что нетрудно им верными быть.

2020 г.

ПАМЯТЬ

С памятью, раненной дробью охотничьей

жизни, что влёт бьёт, не промахнувшись,

с памятью знающей, с памятью ноющей

и сохраняющей всё до минуты.

С памятью, режущей бритвой по сердцу,

с памятью, руны огнём выжигающей,

немилосердной, бессонной и вещей –

можно ли счастья дождаться когда-нибудь?!

2020 г.

«ЛИЦА ИЗ АЛЬБОМА»

Цикл посвящён трагическим судьбам поэтов

Серебряного века

СЕРЕБРЯНЫЙ АНГЕЛ

В сепии тусклом свете,

в россыпи серебра,

выросли века дети

быстро из юных забав.

Их возмужали лиры

будто бы в миг один,

и из столичных гостиных

гордо шагнули в мир.

Краткие эти жизни

мост возвели меж эпох:

из века детьми они вышли,

а стали отцами его.

И поверху всех его жутких скрижалей

вовеки, на все времена –

серебряной вязью на нежной эмали

царят только их имена.

ПИТЕРСКИЙ ИЗВОЗЧИК

Эй, запрягай лошадку:

День, видишь, ясный какой.

Холка лоснится гладкая

бархатно под рукой.

Ныне по первопутку

будет идти нелегко:

кончился снег лишь утром,

улицы все занесло.

Вёрсты ложатся медленно:

сколько ещё впереди.

Питер стоит серебряный

в свете пастельном зари.

КАФЕ «БРОДЯЧАЯ СОБАКА»

Маслянистая рябь фонарей

расплескалась в канале едва,

как уже у заветных дверей,

гомонит оживлённо толпа.

У «Бродячей Собаки» опять

дребезжание слышно карет.

Собирается певчая рать,

мотыльками слетаясь на свет.

Блеск браслетов. Вуали. Меха.

Вьёт спирали табачный дым.

В невесомых шелках рука

отбивает чеканный ритм.

Люстры свет, распадаясь в блик,

отраженьем горит в глазах.

И божественно лёгкий Григ

устремляется к небесам.

Время здесь обращается вспять

мановеньем одним руки.

Здесь одна признаётся власть:

правят миром Любовь и Стихи.

ПРОЛЁТКИ

Мчатся стрелой пролётки.

Невский – в клубах тумана.

Слева на перекрёстке

тёмная тень жандарма.

Мимо летят пролётки

в зареве дымно-синем.

И не считают вёрсты.

Мчишься куда, Россия?!

ТЕАТРАЛЬНАЯ ПЛОЩАДЬ

На театральной площади

стали пролётки в ряд.

И свысока извозчики

зорко в толпу глядят.

Из вереницы шумной

выхватил уличный свет

профиль, белеющий смутно,

сдержанный блеск эполет.

«Дайте мне руку, Анна!

Vas-y, ma sher ami, –

спутник высокой даме. –

Кучер, в Тучков гони!»

НИКОЛАЙ ГУМИЛЁВ

А в диковинных алых кораллах,

пламенея, дрожит заря.

Устремляются капитаны

к заскучавшим по ним морям.

Раскрываются манускрипты.

Знойно дышат пассаты опять.

И на Жизни таинственных свитках

роковая висит печать.

И пустыни, и степи саванны –

были равно тебе по плечу,

рыцарь строгий в серебряных латах,

акмеизма зажегший свечу.

И пусть Время её задуло,

но убить не смогло твою песнь,

как винтовок чернённые дула

расстрелять не смогли твою честь.

И сквозь все ураганы и штормы

по бескрайним морям Земли,

курсу прежнему следуя, гордо

в Вечность входят твои корабли.

ЦАРСКОЕ СЕЛО

В сумраке зыбком неверном

призраки передо мной,

будто украдены Временем

в памяти чьей-то чужой.

Веет прохладою вечер.

Тёмные тени растут.

По царскосельским аллеям

Дафнис и Хлоя идут.

АННА АХМАТОВА

Здесь недвижен теней малахит:

ни единая ветка не дрогнет.

Беспощадное Время спит

в царскосельских аллеях укромных.

Но немолкнущих лир великих

здесь ещё голоса звучат.

И скользит по притихшим липам

твой навек очарованный взгляд.

Ты с отчизной своей оставалась

в её самые чёрные дни.

И рвались, но не оборвались

в лихолетие струны твои.

И был Век к тебе чуть милосердней,

чем к собратьям твоим остальным.

Душу он сохранил твою светлую,

только сердца не пощадил.

Свет вечерний неласковый стелется.

Входит осень в сердца и умы.

И летят царскосельские лебеди

от своей опустевшей земли.

ДВОРЦОВЫЙ МОСТ

В непотревоженной сини

солнце восходит опять.

Только недолго России

В утренней дрёме стоять.

Кажется, лета дыхание

близкой грозой стеснено,

точно в багряном зареве

что-то скрывалось давно.

Грозными будут тревожные,

бронзой звенящие дни.

Сколько таится в них ложного!

Есть ещё время. Поспи.

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Трусит лошадка по-прежнему

весело по мостовой.

Дремлет разнеженный Невский

утренней сонной порой.

И у моста Дворцового

бьётся волна в гранит.

Эй, забери-ка, в сторону!

Кто на мосту стоит?

Тёмные кудри встрёпаны.

Зябкое пальтецо.

Странно вознице знакомо

бледное это лицо.

Может, возил когда-то:

слишком приметен барчук.

«Эй, залезай-ка, барин!

Эх, с ветерком домчу!»

Но отвернулся с досадой

встрече случайной не рад,

молча у чёрной ограды

снова застыл Мандельштам.

Твой город, знакомый до слёз,

преддверием станет ада.

Но сотрясает озноб

сон ледяной Ленинграда.

И ложатся тревожные строчки

чёрной правдою белых ночей.

И ржавеют витые цепочки

в одночасье оглохших дверей.

Где-то в этом безмолвии жутком

притаилась твоя судьба.

Не тревожь её дрёму чуткую.

Она скоро проснётся сама.

ТРОИЦКИЙ МОСТ

Фонари, фонари!

На пороге зари

не давайте пустых обещаний.

Фонари, фонари!

Вам гореть до поры,

А потом захлебнуться

отчаяньем.

Фонари, фонари!

В эти гиблые дни

вы потерям ведёте счёт.

Сберегите свой свет, фонари,

вопреки той заре,

что за вами идёт.

РОЖДЕСТВО В МОСКВЕ

И вот по первопрестольной

лихо извозчик мчит.

Чёрной ложатся строчкой

в снег отпечатки копыт.

В хмуром синеют небе

весело купола.

Божий денёк воскресенье.

Валит из храма толпа.

И от дыхания в воздухе

облаком пар висит.

«Эй, расступись, прохожие!»,

Лошадь стремглав летит.

Светлые, нежные, снежные

зимы привычны Москве.

Сколько в своей безмятежности

их остаётся тебе?!

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН

«Рубль плачу, извозчик,

дуй к Судакову вмиг!

Что ж под дугой колокольчик

весело не звенит?

Что же твоя гнедая

как-то понуро идёт?» –

«Ей не до жиру, барин.

Радость, что ноги несёт.

Снова овёс дорожает.

Стал никудышным извоз.

Что говорить-то, барин?

Только хватает, что слёз…» –

«Полно, старик, не плачься.

Ждут нас другие дни:

новой зари сияющей

свет уже брезжит вдали».

Вёрсты ложатся споро.

Стала лошадка резвей.

А из-под шляпы, в стороны,

шапка пшеничных кудрей.

И на проспекте парами

в пляс фонари идут.

И улыбается шало им

этот хмельной баламут.

Из глубины пролётки

глянули хитро глаза:

«Батя, держи на водку,

да прикупи-ка овса».

Спрыгнул, пружиня мягко,

холку рукой потрепал.

В «Яра» дверях распахнутых

сразу из вида пропал.

Но от рязанских берёз

к жерлам дворов-колодцев

ветер весенний донёс

свежие отголоски.

Но в мотив озорной тальянки

горькой нотой вплеталась грусть.

И крестьянская, деревянная

и босая запела Русь.

Или жил он всегда на пределе,

или мир стал внезапно тесен,

но удавкою в «Англетере»

захлестнуло и горло, и песню.

Только лёгкое имя его

на земле остаётся поныне.

Долетает, как вздох, оно

с безутешных полей России.

СОБОР ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО

Разноголосица. И разноцветица.

В каждой ступеньке.

И в каждой лестнице.

В каждом извилистом переулочке.

В площади каждой, и в каждой улочке.

Под колокольными перезвонами

бьётся, Москва, твоё сердце огромное

ритмом неспешным, размеренным, сильным,

в каждом ударе славя Россию.

В сердце своём бережёшь ты старательно

всех самых пылких своих обожателей,

всех самых ярых своих ревнителей,

всех бескорыстных своих просветителей.

Всяк в тебя входит частицей малою.

С каждым из них расцветаешь ты заново.

И средь имён, что тобой сберегаемы,

есть также имя Ивана Цветаева.

МАГАЗИН «БУКИНИСТ»

Посеребрённые франты,

точно в колоду легли,

в старые фолианты.

В чёрную прорву земли.

К вам, что шагнули в пучину

раньше, чем вышел срок,

к вам, на обочине жизни

песни поющим отчизне,

я обращаю взор.

Нет. Вы не стали пылью.

Не превратились в прах.

Так же парят ваши крылья

в вышних теперь мирах.

Ваши сияют штандарты

славой, как прежде, всей…

Посеребрённые франты,

канувших в Лету дней.

МАРИНА ЦВЕТАЕВА

Не из твоей белокаменной

тот колокольный звон?

Не от лампад ли пламени

слёзы в глазах икон?

Было детство короткою сказкой,

промелькнувшей в круженье лет,

и Шопена стремительным вальсом

поселилось в душе навек.

Но свет сохранили прежний

счастливые детские сны:

С Альбома Вечернего нежно

стихами шагнули они.

А эти московские улочки

вели, оказалось, тебя

к готической Праге сумрачной,

в Париж, к Елисейским полям.

Марина, могла ли знать ты,

Россию оставив тогда,

что путь твой Судьбы заклятьем

вернёт тебя вновь сюда?

И чёрный дохнёт твой август

последним своим числом

и в запахе хвои и яблок,

как гость, постучит в твой дом.

Стихи, что написаны не были,

уложатся так легко

в две даты: с рожденья до

смерти,

в короткую строчку всего.

И так же светла, как прежде,

впечатана в мрамор плит,

тобой столько раз воспетая

спокойно Москва стоит.

И с места не сдвинется камень.

И будет всё так же гореть,

глаза ослепляя сиянием

на солнце литая медь.

Но отзвук какой мне чудится?

Какой дальний слышу стон?

Со всех площадей и улиц

торопится к небу он:

то в гулком набата ритме

со всех четырех сторон

плывёт по тебе, Марина,

Москвы колокольный звон.

КРЕЙСЕР «АВРОРА»

Веет осенний ветер

запахом кожи и дёгтя.

Бродит осенний ветер

крадучись, будто кошка.

Знает осенний ветер,

кто здесь на свете лишний.

Скоро осенний ветер

смертью из дул засвищет.

АЛЕКСАНДР БЛОК

В полуночном окне,

в серебре на стекле

в лёгкой дымке плывёт отражение.

Так приходят во сне,

в тишине, в январе

этой долгой зимы откровения.

Пустыри. Пустыри. Не горят фонари.

Заметают метели надежды.

И вокруг на сто вёрст не увидишь ни зги.

Лишь  Двенадцать идут, как и прежде.

Шаг печатают в ряд. И нигде не стоят.

Не торопятся. Но и не медлят.

И в ночи этой прочно, надёжно царят.

И неспешно обходят владения.

Обманула тебя лихоманка-зима:

не Христа это очи из мрака.

В снежной замяти прячется сам Сатана,

огоньком пробежав по кокардам.

В белом войске зимы не скудеют ряды.

Не предвидится ей окончания.

И метель заметает поспешно следы.

И  Двенадцать уходят в молчании.

 ВЛАДИМИР МАЯКОВСКИЙ

Шарахнулась лошадь прочь от афиши.

«Эй, окаянная, тпру!»,

Что там написано буквами аршинными:

Владимир Маяковский. Мистерия – Буфф.

Из браунинга чёрного дула

последняя рифма вылетела.

И всего за одну минуту

примирила тебя с действительностью.

Больше не будешь, большой неуклюжий,

на весенних лужах ломать ледок.

Раскатали такую огромную душу,

смяв, будто бабочку под катком.

Сломанную душу не бросишь в улицу,

не выплеснешь в крике, не выдышишь в стих.

Снова гремят вдалеке революции.

Только тебе нет уж дела до них.

Прозой жизни разъятый на атомы,

к смерти шагнувший, как к двери – просто –

звёздным слепящим сияешь каскадом

в вечности неба, мой Маяковский!

ВЕСНА В ПЕТЕРБУРГЕ

И в сапогах железных

мимо грохочет Век,

души сбивая белые

в серый апрельский снег.

Да уж. По всем приметам –

ранней весне не срок.

Что же к своим поэтам,

Век, ты был так жесток?!

МОСКОВСКИЙ ИЗВОЗЧИК

Тянет лошадка в сторону.

Да и возница устал.

Башни Кремля суровые

синяя скрыла мгла.

Угомонились вороны.

Время смирило бег.

И опуская голову,

дремлет накормленный Век.

АЛЬБОМ «СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК»

С лиц на страницах альбомных глядит,

чуть настороженно, смутная тайна.

Будто бы прошлого душу хранит,

запечатлённую в снимках случайно.

В лёгком прищуре смеющихся глаз

бездна какая застыла, незрима?

Нет, не вуаль отделяет вас

от навсегда разорённого мира.

Нежные ваши живут имена

в мраморе грубом на памятных досках.

Но по каким же теперь адресам

мчит вас в ночи непроглядной извозчик?

К чьим берегам вы стремитесь теперь?

В дали какие вас рифмы уносят?

И за какой, наконец, из дверей

вы долгожданный покой обретёте?

Неуспокоенность вашу вовек

я открываю в себе теперь, словно

весь несравненный Серебряный век

прямо мне в душу шагнул из альбома.