Ночь.
— Кто на этот раз?
Я не знал, что ответить. Кто? Мы, наверное. Наверное, мы.
Я сказал:
— Мы. На этот раз, мы.
Она долго молчала. Дольше, чем я мог позволить. Её путаные волосы, впитавшие темноту, прятали лицо. Угадывался только кончик длинного носа. На такой хорошо взгромоздиться бабочкой и уснуть безмятежно. Кончик блестел пойманным светом скупых звёзд. Словно отполированный пастой ГОИ. Давным-давно я полировал ею бляху ремня. Отрезал полосочку от старой шинели, намазывал зелёным комком ворсистый материал. В золотом сиянии бляхи отражалась вся доблесть, отпущенная нам Марсом.
— Значит, мы вернёмся и снова станем людьми?
После ночи приходит утро, и призраков сменяют люди.
— Расскажи ещё что-нибудь о своей жизни до меня.
Она все еще думала, что до неё у меня была какая-то внятная жизнь.
— У летчиков отпуск всегда в «…бре». Мы лето видим из кабины вертолета. Не видим даже. Лишь замечаем вскользь. Из всех летних удовольствий самое ощутимое для нас и самое сомнительное — жара. На борту температура порой поднимается до пятидесяти. В конце семичасовой смены парашют в чашке хоть выжимай. Про элтэо я и не говорю. Спасали только душевые, понатыканные на лётном поле. Вода в выкрашенных черным цистернах нагревалась за день. Мы ополаскивались и шли в учебные классы на разбор полётов.
В такое вот лето мы скинулись и купили старенькую «шестерку». На ней, в редкие выходные, выезжали за город. А после полётов, уже ночью, навещали старый городской пляж. Артём, Вова с Дианой и я. В багажнике лежали гитара и мешок угля. Диана прихватывала с собой сосиски, огурцы, помидоры, хлеб. По дороге покупали водку.
Раскалённый песок остывал, мы раздевались и остывали вместе с ним. Разводили огонь, нанизывали на прутики сосиски, Диана, под светом налобного фонарика, нарезала салат. Пока Артём настраивал гитару, мы выпивали и смотрели на Волгу. После полуночи комары куда-то испарялись, ветер прятался в высоком небе и к нам не спускался, трудолюбивая Луна мостила серебряной плиткой неверную рябую тропинку от себя к нам. Артём начинал петь. Мы все выпивали ещё по рюмке, а я шёл к воде. Сначала осторожно ступал на самый краешек слабых волн. Прислушивался к сердцебиению, а когда оно выравнивалось с деликатным шелестом реки, я смело заходил по грудь и нырял в отраженный космос. Нырял с открытыми глазами. Ночью можно было осязать тьму. Она мягко окутывала тело, заполняя собой все складки и морщинки, все поры, обволакивала каждый волосок. Сливалась с тобой, открывала потайные шлюзы. Я подплывал к буйку. Цеплялся за его шершавые бока. Видел, как в воду заходит Диана. Её белый купальник напоминал издалека созвездие. Тогда я снова нырял. И видел там, в неразгаданной глубокой тишине, тебя, ещё не встреченную, но предсказанную, обещанную.
Потом приходил дождь. Спокойный, уверенный в себе. Он лил без истерик, ровно, надежно. Мы встречал его как старого друга.
Я замолчал. Приподнял её волосы и поцеловал в шею. Взял за руку. Провёл указательным пальцем от сгиба локтя до центра ладошки.
— Это карта. Найдёшь меня?
— Ничего не могу обещать.
Этого было достаточно. Этого должно хватить.
Утро. А времени всё нет и нет. Оно инвариантно и абсолютно. Мы сделали его таким. Времени нет. Нам просто понадобилась еще одна условная единица. Разменная монета жизни. Множим сущности и носимся с ними как с чем-то важным.
В утреннем небе ржавеют звезды. Скоро над укутанным дымкой горизонтом закудрявится рассвет, пунктуальное солнце покажет свой идеальный горб. А мы так и будем шептать друг другу обездоленными губами. На память оставлять истории о себе. Какими мы были когда-то.
Эстетично курим. Крутим пальцами зажигалки. Цепочки слов ждут свободы. Заложники сдавленного горла, мечтают вырваться на волю, прозвучать, стать волнами и угаснуть в разлитой тишине. Выпасть осадками, пустить кривые корни и тянуться виноградными лозами, карабкаясь, хватаясь, цепляясь. Дать в итоге плоды.
Дым её сигареты пах иначе. И струился не так густо. Изящнее и тоньше. Мой же вился голодными клубами, заполняя собой, копируя себя. Алчный, требовательный, предвзятый.
— Я однажды чуть не утонула. Какая-то женщина спасла. Так страшно было.
«Теперь-то чего бояться?» — думаю я. Теперь смерть не страшна. Теперь опаснее то, что ей предшествует.
Весна стремительно ширилась, крепла и набирала силу. А мне хотелось осени. Той, в которую приятно выходить. Хотелось её запахов и оттенков, её коротких, но наполненных дней, её застывших в янтаре очертаний. Хотелось леса, затянутого тонкой искрящейся паутиной, чтобы, фыркая, убирать её с лица. Хотелось знакомого мягкого шороха под ногами, сухого треска костра, сизых предгрозовых туч. Хотелось затяжного дождя и ленивого рикошета капель.
Но осени не было. Было стылое утро с простым завтраком на двоих. И с прощанием. Своим для каждого.
— В детстве я любил ходить в школу пешком. Родители редко меня провожали. Отца часто не было дома. Он возил в Москву грецкие орехи. Уезжал месяца на два-три, пока все не продаст. Мама много работала. Оставляла мне монетки на трамвай, но я ходил пешком. Потому что несколько раз проезжал свою остановку. Взрослые набивались темной гурьбой, и, как я ни старался держаться ближе к дверям, меня всегда оттесняли вглубь вагона. Из-за маленького роста я не видел, где мы проезжаем, а голос из динамиков не всегда разборчиво объявлял остановку. Я чувствовал, что скоро выходить, но страх мешал попросить, чтобы дали пройти. И я покорно ехал дальше. Выходил вместе с толпой галдящих мужиков у проходной какого-то завода и опрометью бежал назад. Второй класс. Зинаида Владимировна. Я жутко боялся её упреков и осуждения. А ещё была девочка. Я знал её со средней группы садика. Красивая армяночка. Рита Касян. Разве мог я опоздать и опозориться перед ней?
Поэтому ходил пешком по бесконечно длинной улице Зелёный яр. Но тут тоже случались неприятности. Где-то на полпути к школе стояло несколько цыганских домов. Цыганята не учились. Они с утра до ночи шатались по округе. И каждый раз я ловил на себе их насмешливые взгляды. Слышал непонятные грубые слова. Каждый раз готовился к драке. Но трамвая боялся больше. И выбирал цыган.
У всех во дворах тогда росли абрикосы и черешня. И груша, и каштаны. И, конечно, шелковица. Её темный сок выкрашивал тротуары на всю длину, будто раненая ночь, пробегая, оставила кровавый след.
На уроках английского, в лингафонном кабинете, мы заучивали смешные стишки.
«Window — door,
Ceiling — floor»
Из школы я всегда торопился домой. Там меня ждал щенок Флинт и сто тридцать семь вкладышей от жвачек в обувной коробке. А ещё детективы Энид Блайтон. А может быть и папа. Он всегда что-то привозил для меня и для мамы. Мне — ковбойский пластмассовый карабин странно-синего цвета, маме — огромную хрустальную люстру. Мне — настольный баскетбол, маме — шикарный набор косметики в виде бордового сундучка с кучей выдвигающихся полочек. А однажды отец подарил мне электронную игру «Полет на Марс». Я жал на кнопки, и мигающий огонёк торпеды нёсся через черноту космоса к звездному кораблю. Когда огромная батарейка садилась, я ещё полгода мог спокойно лизать её оттопыренные контакты и щипать язык. Лучшие друзья знали, что у меня всегда есть такая роскошь. Они просили ущипнуться, и я щедро их угощал.
— У тебя все просто. Ты знаешь, чего хочешь. А у меня «просто» никогда не бывает. И в голове сумятица.
«У всех всё просто. У всех всё сложно», — думаю я.
Она смотрит на балконные окна, тушит сигарету и говорит:
— Надо бы их отмыть. Все в разводах и пятнах.
Я безразлично киваю. Слова бессмысленны и пусты. Это не наш балкон и не наш дом. Снятая на трое суток квартира забудет нас, как распоясавшаяся весна забывает недавнюю зиму.
— Пойдём завтракать.