Чёрной стаей безбрежною,
Чёрной стаей безбрежной ворвалися вороги.
К нам пришли до рассвета,
К нам пришли до рассвета испить нашей кровушки.
Если б не юные мальчики,
Если б не милые мальчики…
(Печальная песня неизвестного автора).
Это была чудная ночь. Тёплая и безветренная. Всем классом они бродили по Москве до самого рассвета. Последняя ночь перед взрослой жизнью. Выпускной. Мальчишки раздобыли где-то вина и неумело прикладывались к бутылке. Нет, никакой непотребщины не случилось, никто не напился и не бушевал, вино было слабое, да и мало, но веселья прибавило. Юноши осмелели и вовсю оказывали знаки внимания девочкам. Те были не против, они тоже прикладывались к бутылочке. Но для неё главным было не это. Главное, что сегодня она разговаривала с Митей наедине целых двадцать минут. Сначала они всей толпой шумно слонялись по Арбату, по Горького, а затем вдруг оказались на Патриарших. Завалились на лодочную станцию, разбудили сторожа, быстро обаяли его и уговорили на ночные катания. Старый татарин оказался человеком добрым и долго не сопротивлялся, выдал вёсла и отстегнул лодки от причала, причём бесплатно. Выпускники ловко попрыгали по лодкам и отчалили от берега. И только им двоим не хватило места, и они остались на причале дожидаться своих уже бывших одноклассников. Они разулись, уселись рядышком на причал и, выражаясь математическим языком, стали болтать в квадрате, то есть они просто болтали и болтали голыми ногами в тёплой, мягкой воде. И это болтливое болтание получилось у них очень даже содержательным и приятным.
И Митя, и Анна были детьми не сильно компанейскими и особо ни с кем не дружили, тем более между собой, но сейчас, оставшись наедине, они разговорились. Может быть, подействовала пара глотков вина, а, может, просто пришла пора поговорить; кто знает, но беседа эта состоялась. Говорили так ни о чём, обсуждали планы на будущее, кто куда собирался поступать. Аня хотела идти на искусствоведческий. Её отец работал оценщиком-реставратором и постоянно перемещался между многочисленными музеями столицы. Он часто брал её с собой на работу, и Аня часами блуждала по бесконечным залам, рассматривая картины, скульптуры и прочие произведения искусства. Ей нравились музеи, нравилась их строгая, возвышенная атмосфера, нравились запахи запасников, нравился неторопливый, размеренный уклад. Она не хотела писать картины, она хотела изучать их, выискивать в полотнах старых и не очень мастеров скрытые смыслы и послания.Поэтому шла на искусствоведение. Митя же хотел поступать на исторический. На её вопрос «Почему туда?», он полушутливым тоном сделал вполне себе официальное заявление, что желает вытаскивать всяких мутных личностей из тёмной тины времён и выводить их на чистую воду истории. Её развеселил такой ответ, и они долго и беззаботно смеялись. В конце концов, сошлись они на том, что им нужно было подавать документы в один институт, только на разные факультеты. И этот факт почему-то обоих обрадовал. Хотя в школе за десять лет они едва обмолвились парой фраз, но сегодняшний ночной разговор складывался легко и свободно. Их интересы и взгляды на жизнь оказались близки, диалог был без напрягов, слова лились естественно и просто. Они как-будто были на одной волне. Хорошо они тогда поговорили, легко и конструктивно.
Аня не сразу его разглядела. Первые восемь классов она вообще не видела его в упор, да и он сам не стремился быть в центре внимания, но к девятому году совместного обучения её взгляд почему-то стал дольше задерживаться на Мите. Он не был красавцем, хулиганом или спортсменом, он был обыкновенным и даже невзрачным мальчиком. Митя ничем не выделялся из общей массы, просто от него веяло спокойной обстоятельностью, а ещё в его глазах светился какой-то непонятный, едва заметный огонёк. Аня сама для себя обозначала это явление как “отблеск разума” и постоянно искала его в окружающих людях. Эти его качества и привлекли её внимание. А ещё ей нравился его запах и манеры. Её даже охватывало какое-то томление, когда Митя проходил рядом, а когда он говорил, она переставала слышать другие звуки вокруг. За последний год он значительно прибавил в росте, и у него появились усики.Можно было сказать, что Митя нравился Анне.
Вообще, Аня была девочкой умной, не то, чтобы прям умной, умной, а такой, правильно умной. Все эти девичьи вздохи и томления она воспринимала скептически-иронично, понимала, что это просто буйство гормонов, первые проявления инстинкта размножения. Уже годам к пятнадцати она чётко себе представляла всю сущность женской натуры и не стремилась, как некоторые идеологически накачанные дурочки, противостоять своей природе. Просто она для себя решила, что не будет плодоносить от всяких придурков и негодяев, которые только и делают, что ублажают свои животные инстинкты, а даст возможность для продолжения рода только тому мужчине, в ком заметит хотя бы малейший “отблеск разума”. Она даже поклялась сама себе в этом, и клятва эта была ничуть не слабее клятвы юных пионеров.
Вот такого представителя противоположного пола она и разглядела в своём однокласснике Мите. Но она не знала, как к нему подступиться. Тот был молод и не угадывал её желаний, да и она тоже не имела опыта близкого общения с противоположным полом. Нет, Аня не была какой-то страшной уродиной, скорее наоборот, была она прекрасна той неяркой северной красотой, что бросается в глаза не сразу, а постепенно заполняет пастельными тонами заманчивый образ. Она нравилась мужчинам, и те часто оборачивались ей вслед. Аня это знала, но ни с кем романов не заводила. Так что этот их первый вынужденный “долгий” разговор пришёлся, как нельзя, кстати. Он воодушевил их, показал общность интересов и обозначил ближайшие планы на будущее. Пока их одноклассники катались на лодочках по пруду, они славно поговорили и сошлись во мнении, что этого недостаточно и надо бы им ещё поболтать на волнующие обоих темы дня через три.
Но их планам не суждено было осуществиться. Этот выпускной случился в печально известную ночь с 21 на 22 июня 1941 года. Все планы полетели к чертям собачьим. Митю сразу призвали в армию, ему к тому времени уже стукнуло восемнадцать, а Аня вместо института сначала рыла противотанковые рвы на подступах к Москве, а потом пошла в госпиталь санитаркой. Так их едва завязавшийся роман и закончился. Митя осенью сгинул бесследно где-то в ржевских болотах. Анна в эвакуацию не поехала, осталась в Москве, делала перевязки раненым, выносила судна, отстирывала кровь и гной с солдатского белья. Она наводила справки о Мите, несколько раз ходила к его родственникам, но так ничего и не узнала. Пропал без вести – был ей стандартный ответ. Её отец ушёл добровольцем, а через год на него пришла похоронка. И остались они вдвоём с больной матерью, которая маялась сердцем.
Но Аня ещё тешила себя надеждой, что её Митя жив и лежит, наверное, где-нибудь в госпитале, а писать не может, потому что рука забинтована. Она решила воплотить их планы в жизнь и в сорок третьем поступила всё-таки на искусствоведческий, на вечерний. Днём ухаживала за ранеными, а вечером изучала живопись эпохи возрождения. Только вот проучилась она недолго, всего год. Летом сорок четвертого припёрся к ней незваный гость, Федька Грызлов – бывший одноклассник. Был он в новенькой форме и с капитанскими погонами НКВД на плечах, медальки брякали на груди. Анна его терпеть не могла ещё со школы, но сейчас обрадовалась, думала, что через него можно будет что-нибудь узнать про Митю, да только зря. Федька пришёл совсем с другими намерениями. Прямо с порога он бесцеремонно стал тискать её в сальных объятиях. Анна с трудом освободилась и пригласила его за стол. Он уже был сильно навеселе и с собой принёс спирт. Аня пить не стала, а тот махнул полстакана. Федька и в школе-то был не сильно застенчивый, а тут совсем охамел, полез целоваться. Он схватил Анну за талию и стал заваливать на диван. От него воняло гнилыми зубами, папиросами и многодневным перегаром. Девушка никак не могла освободиться, а тот всё дышал в неё своими гнусными ароматами. Уже на грани потери чувств она схватила со стола графин с водой и треснула “любовничка” по голове. Графин был хрустальный, тяжёлый, да ещё и полный. Федька сразу лишился чувств, разжал объятия и с гулким стуком рухнул на пол. Из раны на затылке текла кровь. Анна сразу вызвала неотложку и милицию. Службы приехали быстро. Федьку забрали в больницу. Она всё честно рассказала следователю. Тот только сочувственно пожал плечами. Нет, он был дядька неплохой, только вот вступать в конфликт с органами госбезопасности почему-то постеснялся. Дело приняло скверный оборот. Хоть рана и оказалась несерьёзной, лёгкое сотрясение мозга, Аню судили по пятьдесят восьмой статье и приговорили к десяти годам заключения. И поехала Аня в свои цветущие двадцать лет поправлять здоровье на курорты солнечного севера.
Победу Анна встретила в лагерной больничке. На свою беду, она приглянулась начальнику лагеря – прирождённому садисту и отъявленному негодяю по фамилии Берлизев. Это был кряжистый мужик лет сорока с прозрачными глазами и усиками под Гитлера. Он жестоко и методично насиловал её в своём кабинете. Поначалу Аня сопротивлялась, как могла, а тому этого только и надо. Он бил девушку умело и изощрённо, лишая воли к сопротивлению, а когда та сдалась и перестала сопротивляться, потерял к ней интерес и перешёл на другую, более строптивую жертву. Аня забеременела. Но она чтила свой завет, вынашивать ублюдка от этой мрази и плодить всяких берлизевых отказалась. Сделала аборт подручными средствами. Неудачно. Выкидыш случился, но что-то у неё внутри повредилось, постоянно шла кровь. Пару недель она провалялась в лазарете, чуть не сдохла. После этого детей она иметь уже не могла.
Свой срок Аня отбывала тяжело, на голой лагерной пайке. Некому ей было посылки слать. Мать её сразу после Аниного ареста слегла с сердцем и вскорости скончалась. Больше о ней никто позаботиться не мог, или не пожелал. А дружить с нужными людьми Аня не умела. Была, правда, году в пятьдесят первом одна посылка. Богатая по тем временам посылка. Шоколад, копченая колбаса, печенье с орехами, шерстяные носки. Обратного адреса не было, точнее, был какой-то незнакомый адрес, но отправитель остался неизвестен. Эту посылку у неё сразу отняли уголовницы, оставив ей только полплитки шоколада и горсть изломанных печенюшек. Аня потом долго удивлялась, кто это так расщедрился ради неё. Отбыла она от звонка до звонка и потом ещё года два не могла уехать с севера, работала вольнонаёмной на шахте. В год десятилетия Победы подала на реабилитацию, в чём ей было отказано, телесные повреждения представителя власти были зафиксированы в протоколе.Так что в обеих столицах и крупных городах ей теперь по закону селиться было нельзя. Да и, честно говоря, негде, в их московской квартире давно уже жили чужие люди.
После освобождения она заскочила в Москву посетить могилку матери. Заодно узнала, что Митя так и не объявился, не числился он ни в списках пленённых, ни в списках убитых. Пропал без вести и всё. Анна осела в одном провинциальном городишке недалеко от Москвы. В институте восстанавливаться ей было уже поздно, да и желания не осталось. Работу она себе искала полегче, без надрыва чтобы, подневольная лагерная жизнь, знаете ли, навсегда отбивает трудовой энтузиазм и доказывает человеку всю бесполезность его производственного рвения. Пошла в районную библиотеку библиотекарем. Комнату ей дали в бараке. Детей у неё не было. Свою женскую привлекательность Анна утратила. На лесоповале в сорокаградусный мороз любая красота вянет за неделю. Кожа у неё задубела навсегда, спина ссутулилась, а лошадиные мослы изуродовали красивые когда-то руки и ноги. В тридцать пять она уверенно выглядела на все пятьдесят и напоминала не молодую женщину, а какую-то тягловую скотину.
Анна изменилась не только внешне, но и внутренне. Если раньше она проявляла живой интерес к жизни, то сейчас её мало что трогало, она стала чёрствой и равнодушной. Вымерзло у неё всё внутри, жила, словно в оцепенении. Погас в ней огонёк жизни, иссяк её внутренний источник тепла и света. Она потеряла смысл, лишилась опоры, фундамент, на котором она строила свою жизнь, дал глубокую трещину, и стержень её женской сущности рассыпался в прах. Нет, она не утратила к себе уважения, исполнила свой завет, правда, только наполовину. Не выпустила в свет ублюдка от скотины, но и дать жизнь разумному организму тоже не смогла. Половину её женской сущности убила война, а другую добил лагерь. В религию Анна тоже не вдарилась, рассудила так: «Если бы Бог существовал, то он ни в жизнь не допустил бы того паскудства, что случилось со мной, но если Бог существует, значит, всё то паскудство, что случилось со мной, и есть Бог! Но зачем тогда мне нужен такой Бог?!»
Жила она тихо, почти ни с кем не общалась.Свою небольшую зарплату Анна тратила на более чем скромную еду и каталоги различных музеев, утоляла свою искусствоведческую страсть. Немного оттаивала она только когда брала в руки репродукции картин. Рассматривая через большую круглую лупу шедевры старых мастеров, она представляла себе, что путешествует по миру и бродит по залам различных музеев. А ещё она периодически делала запросы на Митю, всё хотела найти хотя бы его могилу. Но ответ всегда получала стандартный: Пропал без вести.
Так и дотянула до пенсии. В год тридцатилетия Победы пошла оформляться на заслуженный отдых, ни дня не стала перерабатывать, сразу ушла. Хоть денег и стало ещё меньше, зато не нужно смотреть на эти тупые рожи, которые пытаются прикинуться интеллигентными людьми. Пережила она все эпохи нашей непредсказуемой государственности, видела и застои, и перестройки, и развалы, и демократизации.
Свежий ветер перемен коснулся и её унылого бытия. Своими резкими порывами он разметал ледяное оцепенение, в котором пребывала Анна, заставив её встрепенуться и зашевелиться. В начале девяностых пришлось ей опять пойти работать, пенсию стали сильно задерживать, да и что на неё теперь можно было купить. Устроилась она в киоск, продавала жёлтую прессу, всякий гламур, кроссворды и полупорнографические журнальчики. Ничего, не сахарная, не растаяла. А однажды в её киоск наведались рэкетиры с требованием дани за крышу. Были они ребята молодые, наглые и дерзкие. Анна поговорила с ними, совсем недолго поговорила. Бандиты вышли из её палатки с совершенно ошалевшими лицами. Слова она сказала им заветные, знала их ещё со времён своего пребывания на курортах солнечного севера. Рэкетиры зауважали её, дань больше не требовали и потом ещё долго, проезжая в своих мерседесах мимо её киоска, приветственно сигналили, пока лихая бандитская судьбина не разбросали их по тюрьмам да погостам.
А в год пятидесятилетия Победы в дверь её комнатки постучали. На пороге стоял мордастый человек с сизым носом алкаша. Назвав её по имени, он вошёл в комнату и осмотрелся. По его виду невозможно было определить, понравилось ему здесь, или нет. Он снял плащ. Под ним оказался генеральский мундир с золотыми погонами и с рядами орденских планок. Это был Федька Грызлов. Жизнь сильно потрепала его, стал он какой-то облезлый и переиспользованный. Он плюхнулся на шаткий стул и без предисловий стал взахлёб говорить, говорить, говорить. Как будто и не было того инцидента между ними пятьдесят лет назад, не было Аниного десятилетнего заключения, а расстались они только вчера и лучшими друзьями. Он рассказывал, как героически воевал, как потом в мирное время боролся с врагами, какие должности занимал и каким большим начальником был. Анна смотрела на него с нескрываемым презрением и брезгливо молчала.
«Этот мудак один же из всего нашего класса выжил. Да, из мальчиков точно – один. Вернулся с войны, правда, ещё Серёжа Куцевич, но он умер от ран году, кажется, в сорок восьмом, – думала она про себя, – и как же ты уцелел, герой ты наш золотопогонный? Всю войну в заградотряде, небось, просидел, а потом врагов народа, типа меня, на каторгу отправлял, гнида гебешная. А теперь сидит здесь, спаситель отечества, поёт соловьём. Зачем ты припёрся, ветеран, ёб…?». А Федька, чувствуя убийственное презрение собеседника, распалялся всё больше и больше, его речь напоминала уже малопонятное тарахтение рваного динамика. И чем сильнее он входил в раж, тем холодней и презрительней становилось молчание Анны. Наконец, он сдался. Словесный понос иссяк, Федька сидел, закрыв лицо ладонями. Так продолжалось с минуту. Анна молчала. Тогда генерал отнял руки от лица. Теперь это уже был не бравый вояка, а потерянный, больной старик. Он начал говорить медленно и хрипло, слова из него теперь выскакивали скупыми ошмётками. Он рассказал всё. Как влюбился в неё ещё в седьмом классе, как тайно провожал каждый день из школы, как следил за ней, как боялся признаться в своих чувствах. Как ради карьеры женился на дочери полковника НКВД, про неблагодарных детей своих, таких же гебешников рассказал, про внуков, которых интересуют только деньги. А потом он заговорил про Митьку. Как встретил его там, под Ржевом, как, проезжая мимо на машине, заметил артиллеристов, пытающихся вытащить застрявшую в грязи пушку. Среди них был Митя. Федька узнал его, но машину не остановил и не предупредил о немецких танках, что шли в их направлении, чем обрёк и Митю, и его товарищей на верную погибель. Ревность заставила его тогда промолчать и оставить Митю на заклание. Тогда там, на Патриарших, он хорошо видел, как они вдвоём сидели на пристани и ворковали, аки голуби. Ненависть и ревность поселились тогда в его чёрном сердце. Федька говорил всё, говорил, и слёзы с соплями текли по его лицу. Он не утирал их, и они жирными каплями падали на генеральский сюртук, размывая и обесценивая его орденские планки. И про Анин лагерный срок рассказал, как сгоряча поспособствовал её осуждению. Потом, правда, спохватился, да уже поздно, ничего исправить было нельзя. Как в пятьдесят первом прислал ей посылку из своего офицерского пайка.
Анна слушала и молчала. Она не испытывала никаких чувств, даже ненависти к нему у неё не осталось. Анна понимала, что не погибни Митя там под Ржевом, так погиб бы где-нибудь в Сталинграде, на Днепре или на Висле. Шансов выжить у их поколения не было никакого. Остаться в живых можно было только одним способом, превратиться в Федьку Грызлова, бить своих, чтоб чужие боялись. Но зачем ей такой? Не нужен ей такой, и ничего, кроме брезгливого презрения, она к нему испытывать не могла.Он и тогда, в сорок третьем, приходил, и сейчас вот сидит, сопли пускает. Припёрся каяться. «Нет уж, не будет тебе покаяния, говно гебешное, обойдёшься презрением». Федька поднял голову и посмотрел на Анну. Он всё понял, с трудом поднялся со стула, взял свой плащ и задом попятился к выходу. В дверях остановился и с робкой надеждой взглянул на Анну. Та не проронила ни слова и смотрела холодно, с презрением. Федька тяжело вздохнул, обречённо махнул рукой и захлопнул дверь. Больше они не встречались.
И всё-таки она дождалась своего Митю. В новостях Анна услыхала, что где-то под Ржевом рабочие прокладывали кабель и наткнулись на чьи-то останки. Вызвали, конечно же, криминалистов, а те выяснили, что эти останки времён войны. Год был юбилейный, шестидесятая годовщина Победы, поэтому всё сделали напоказ, под камеры. Поисковая группа аккуратно раскопала место гибели воинов. Были извлечены из земли несколько солдатских смертных медальонов. Все они оказались пустые, красноармейцы из суеверных побуждений не заполняли анкеты, и лишь один содержал полные сведения о своём владельце. Это был её Митя. Сомнений не осталось. И имя, и фамилия, и отчество, и место рождения совпадали. Останки перезахоронили в братской могиле, что была неподалёку, а выявленные имена занесли на доски памяти. Анна ожила. Забыв про все свои старческие хвори, она засобиралась в дорогу. Она нашла это место, она увидела его фамилию, она положила свои две гвоздички на его, да и на свою могилу тоже. Вот так они и встретились, два “победителя” – мальчик-солдат, погибший в самом начале жизни, и изувеченная жизнью старушка.
К семидесятой годовщине Победы к Анне снова пришли гости. На этот раз это были властные бонзы местного значения, искали представителей поколения победителей, рождённых в начале двадцатых, наверное, последних уже реальных участников той войны. И явились они не с пустыми руками. По её душу припёрлась Родина, вспомнила о ней, горемыке, пришла замаливать свои грехи. Анна не стала с ними говорить и подарки принимать отказалась. Чем могла Родина возместить тот ущерб, что нанесла ей? Квартирками, курортами и бесплатным проездом в общественном транспорте? Смешно. Нет, этого было явно недостаточно. Родина закопала её заживо, лишила будущего. Что могла предложить ей эта Родина взамен утраченного? Вернуть Митю? Нет! Вернуть молодость и женское здоровье? Нет! Вернуть её честь? Нет! Невозможно было этими жалкими подачками возместить подобный ущерб. Половину её женской сущности убила война, а вторую добил лагерь. И во всех этих Аниных бедах вина лежала на Родине. Да и какой, по чести говоря, из неё был победитель? Что она могла предъявить в качестве доказательства своей победы? Нечего ей было предъявить, разве только свою загубленную жизнь. Если уж её считать победителем, кем же тогда должен быть побеждённый?
А на следующий год её не стало, почила во сне. Соседи по бараку не сразу это заметили, уж больно тихо она жила. Когда вскрыли дверь в её комнату, всех поразила увиденная картина. Хоть и прошло с момента смерти несколько дней, но почему-то не было запаха тления, наоборот, какой-то приятный аромат витал в воздухе. Тщедушное тело занимало едва треть маленькой кровати, а на сморщенном, старческом личике застыла блаженная улыбка. Бригада врачей посчитала, что это возрастные изменения привели к иллюзии улыбки, но они были не правы. Просто Аня во второй раз в жизни была счастлива. И в отличие от того первого раза, теперь она совершенно чётко осознала это. Ей в мельчайших подробностях приснилась та самая дивная ночь с 21 на 22 июня 1941 года, когда они с Митей сидели на пристани лодочной станции и мечтали о будущем. Теперь-то она знала точно, что счастье – это в ясную летнюю ночь сидеть вдвоём с Митей на берегу, болтать босыми ногами в тёплой, приятной воде и строить планы на будущее.
PolPot3.