Телефон из-за двери кабинета звонил уже третий или четвертый раз. Противная монотонная трель раздражала слух и сбивала с мысли. Настя, где ты ходишь? Секретарша Настя ушла за сигаретами уже двадцать минут назад, как будто продавались они неизвестно где, а не в киоске, что в минуте ходьбы прогулочным шагом. К тому же работа, которой я посвятил все свое время на прошедшей неделе и казавшаяся мне безупречной по мере ее выполнения, сегодня предстала далекой от желаемого результата. Термины выглядели неточными, выводы неочевидными. А в чем было дело, что следовало править, никак понять не получалось, отчего и сердился я на отсутствие Насти, на упорно звонивший телефон и, прежде всего, на себя самого. Может, сегодня просто не мой день… или магнитные бури? Черт те что!
Дверь приемной открылась. Было слышно, как спешно простукали по паркету Настины шпильки. Ну, как тут сосредоточиться?
– Приемная, – донеслось из-за стены. – Да.
Я закрыл лицо ладонями и слушал, что говорит Настя.
– Одну минуточку, – сказала она как-то уж больно приветливо. Трубка легла на стол… Снова застучали шпильки… В сторону моего кабинета… Нет, ну мы же договорились… Сейчас постучит в дверь ногтями. Настя всегда так делает. С той стороны раздалось тихое постукивание ноготками в дверь. Я сильно зажмурил глаза и громко выдохнул:
– Да, Насть.
Настя приоткрыла дверь, как всегда показавшись в проеме на полкорпуса, и полушепотом произнесла:
– Супруга, – после чего закрыла за собой дверь.
Отлично! Поработал, называется! О чем бы ни договаривались мы с Настей, какой бы важности и сложности не была работа, и кто бы ни был у меня на приеме, правила игры «Меня нет ни для кого» распространялись на всех, кроме жены. Ах, женщины!
– Зай, что? Тут работы… – сказал я в трубку, изо всех сил пытаясь дать понять, что очень устал и всё еще очень занят.
Но куда там! Раз уж жена звонит мне на работу, да еще в пятницу вечером, то пусть у тебя хоть пожар, ее дела непременно важнее.
– Дань, мы сегодня с Танькой стричься договорились на семь, но надо уже к шести быть у нее, там, краску выбрать, каталоги полистать…
– Зай, ну давай быстрей…
– Зай, Горку заберешь сегодня, а?
Я уже начинал сердиться и на нее. Здравствуйте, уважаемые телезрители, в эфире программа «Всё сразу»!
– Во сколько? – сквозь зубы проговорил я.
– До шести.
– Так уже пять пятнадцать.
– Зай, ну поторопись, а? А то потом воспитательница будет мне выговаривать. Там сейчас новая, с ней вообще невозможно. Да, чуть не забыла, купи для окрошки, там, огурцов, зеленый лук, что там еще, редиску, ну, короче, все, что нужно. О, всё, Дань, я побежала, люблю, целую.
Я нажал на кнопку внутренней связи:
– Настюш, сделай кофе.
…Как-то ветрено было на улице. Облака быстро изменялись и плыли своим маршрутом. Без пятнадцати шесть. Времени вполне достаточно, чтобы дойти до детского сада. В зажигалке кончился газ – жизнь продолжается! Спички вспыхивали и гасли одна за другой на ветру, на руке неудобно болтался пакет с купленными овощами. Прикурил только когда поджег сразу три.
Двое мальчишек школьного возраста, класс шестой-седьмой, один в синем свитере, другой – в красном, на площадке через дорогу пускали бумажные самолетики, наблюдая, как те изображают в воздухе в порывах ветра фигуры высшего пилотажа. Мальчишки смеялись, радовались, комментируя полеты и каждый маневр своих самолетиков. Во, блин, меня вдруг осенило: это же точь-в-точь сцена из моего детства! Точно так же мы с другом, Петькой Гринёвым – надо же, как сейчас помню его имя, в школьном лагере после шестого или седьмого класса пускали самолетики на спортплощадке нашей школы. Других людей, казалось, вовсе не было. Были лишь мы, самолетики и ветер. Петька был отличником, не ботаником, но, в самом деле, неглупым пацаном. Он на примере этих самолетиков показывал мне порывы ветра, разные воздушные потоки и течения. И слушая его тогда, наблюдая за полетами наших бумажных поделок, я абсолютно верил ему, хотя наверняка и не понимал всех его терминов. Мне, в самом деле, казалось, что я вижу и порывы, и потоки воздуха. Старательно запущенный вверх самолетик как будто ложился на невидимые осторожные руки ветра, на некоторые мгновения замирал, покачивался на них, а затем, словно действительно попадал в какое-то воздушное течение, нырял в его волны и выныривал из них вплоть до своего мягкого приземления. Это маленькое чудо длилось не более десяти-пятнадцати секунд, но я помню, как сверкали от радости Петькины глаза, каждый раз, когда он, пристально следя за полетом самолетика, выкрикивал: «Порыв!» или «Струя!», и я искренне радовался за него и вместе с ним. Также и эти двое ребят: бегали, смеялись, что-то выкрикивая.
Объятый приятными внезапно нахлынувшими добрыми и от этого немного грустными воспоминаниями о своем детстве, я, только переходя улицу, обратил внимание, что эти мальчишки машут руками в мою сторону и что-то кричат мне, но ветер дул на них, мне в спину, и слова было трудно разобрать…
…Всё, абсолютно всё. Всё, что было со мной, всё, что я знал, что помнил и о чем не вспомнил бы никогда, было в тот миг передо мной. Всё сразу. С самого детства по сегодняшний непутевый день.
Я был везде и видел всё. Одновременно. Сверху, снизу, вокруг и внутри. В центре всего мира и вокруг него. Сумасшедшее, нереально скоростное движение, полет сквозь целую жизнь.
Это похоже… Ветер! Я был подобно ветру. Или… Я был как запущенный в небо тот самый бумажный самолетик в свободном необузданном порыве, в миг, застывший на пике его безумства. Слезы вырывались из глаз от струй бьющего в лицо воздуха.
Толчок, посыл, точно мощнейший удар чего-то большого и быстрого распахнул мои глаза, поднял ввысь и позволил заново увидеть всю мою прожитую жизнь. И глаза мои раскрылись не так, как обычно. Я видел мир не сквозь прорези век, а видел его везде, со всех сторон одновременно. Но прежде всего я видел себя. Я со стороны как бы заново переживал всё то, что происходило со мной в моей жизни. Но переживал, будучи не прямым участником этих событий, а скорее как наблюдатель.
Я наблюдал за всем, ловил мысли, которые были в моей голове тогда, слышал слова, что говорил тогда. Оценивал и по большей мере осуждал свои поступки, потому что наиболее обращали на себя внимание события, которые я бы переиграл, пережил бы заново, поступил бы иначе. От мелких и незначительных до самых серьезных. И всё это за какие-то секунды.
Откуда-нибудь сверху, сбоку я подсматривал за самим собой, находясь где-то рядом, пролетая мимо либо кружась вокруг, то и дело ловя на себе свой же неопределенный взгляд. Куда же, интересно, я смотрел в те моменты?
Вот на меня смотрит мальчик, ученик третьего класса. Большие, как переспелые вишни, наивные глаза на мгновение оторвались от раскрытой на подоконнике в школе тетради по математике и поймали мой проносящийся мимо взгляд. Этот мальчик только что впервые в жизни дал списать однокласснику домашнее задание. Это был первый «кол» в моей жизни. До этого я думал, что «колы» бывают только в детском кино вроде «Петрова и Васечкина».
А вот закутанный в тяжеленный тулуп курсант четвертого курса пограничного училища, в карауле на шестом посту, автомат «на грудь», за спиной непутевая бесформенная радиостанция. Пряча в замерзших пальцах огонек сигареты, после некоторых скребущих сомнений он все же поддается соблазну: соглашается с товарищем и позволяет ему и себе всего на пару минут зайти погреться в один из гаражных боксов автопарка, на котором никогда нет ни замка, ни печати. Открыв деревянную дверь и сделав последнюю, уже обжигающую пальцы затяжку, он поворачивает голову в сторону, куда через секунду бросит фильтр скуренной сигареты, и, щурясь от ветра, смотрит прямо мне в глаза. «Данька! – кричу я ему. – Щас Козёл с проверкой!» Но курсант не слышит меня и не знает, что едва за его спиной закроется дверь теплого убежища, на территорию автопарка зайдет Козёл, капитан Козлов, начкар с проверкой караула, которого следовало встретить командой: «Стой! Кто идет?». Это была моя первая «губа», едва не стоившая мне отчисления из училища.
Господи, а это что за малыш? Вот сорванец! Карапуз лет четырех, специально дождавшись пока хомячок Рыжик уснет в своей клетке, подползает к ней на четвереньках, округлив и без того вылупленные глаза, набирает побольше воздуха и что было силы дует прямо хомяку в морду, да так, что опилки разлетаются по всей комнате вместе с семечками и какашками, похожими на черные зернышки риса. Бедное перепуганное животное подпрыгивает на месте, забивается в противоположный угол клетки, прикрывая мордочку розовыми ладошками лапок. Эффект потрясающий! Ребенок счастлив! Слезы радости текут по его щекам. Сидя на полу в приступе заливистого смеха, он не видит ничего, кроме сощуренной мордочки Рыжика, в страхе прижимающегося к прутьям клетки. «Данил!» Крик мамы из соседней комнаты, «Сколько можно?!» Ребенок на миг замирает, голос мамы выводит его из экстаза, и он смотрит на меня и говорит испуганно:
– Я ни дуль.
– Я дул, – говорю я ему.
– Я ни дуль! – икая и глотая слезы, твердит малыш через неделю, пока мама закапывает завернутого в тряпочку Рыжика в палисаднике под окнами.
И так эпизод за эпизодом моей жизни происходит сразу, параллельно, независимо друг от друга, я едва успеваю отследить каждый из них. И вроде бы, они происходят в хронологическом порядке, но нет – я могу видеть их как захочу. Только лишь ветер, только его неистовые потоки и порывы носят меня от одной страницы к другой.
Вот я с бабушкой в Харькове, она покупает мне эскимо на палочке. У нас в городе тогда о таком можно было только мечтать. Оно пусть не в шоколадной, но в сладкой сливочной глазури. Вот я лезу на антресоли, куда дедушка спрятал бананы, падаю оттуда и ломаю предплечье, и в первый класс иду с гипсом на всю руку. А вот дедуля в постели, скованный цепями рака. Я держу его ступню, сгибаю и разгибаю ему ногу, ведь сам он делать это уже не может. У кровати на стуле сидит доктор в белом, а рядом еще какой-то бледный незнакомый мужчина в шляпе, в черном костюме и печально смотрит на деда.
Вот моя первая сигарета. А вот – первая девушка. Наташа. Конечно, ее звали Наташа! Сначала она говорит мне, что я особенный, но потом заявляет: «Ты такой же, как и все». Эта фраза становится для меня страшнее смертного приговора. Что может быть ужаснее, чем сказанные девушкой эти сокрушающие слова – ты-такой-же-как-и-все. И точка. Обжалованию не подлежит. Но позже выясняется, что рано или поздно это говорит большинство нормальных девушек большинству нормальных парней.
А вот снова я в курсантском строю, на мне новенький камуфляж-березка, блестящие кирзовые сапоги. За разговоры в строю командир отделения объявляет мне выговор, но вместо того, чтобы ответить ему: «Есть, выговор!», я говорю: «Пошел ты». И дальше как цепная реакция: взыскания, наряды. Ох, нарвался ты, Данька, думаю я, наблюдая со стороны за своей дерзостью. Но вот на мне уже золотые лейтенантские погоны. Покачиваясь в неровной офицерской шеренге, как и все мои товарищи, со слезами на глазах, подбрасываю в небо зеленую фуражку. Вот моя первая пограничная застава «Гербовый», Сортавальский погранотряд, курсы в Петрозаводске. Первая встреча с Леной, а десять лет вместе – наверное, это серьезно. Горка, малыш, Егор Данилович, весь в меня, он, как и я, неравнодушен к животным, во как исцарапан! «Горыч, поди-ка! Это кто тебя? Мурза бабы Вали порубила?» Кофточка Егорки вся в затяжках и длинных кошачьих волосках. Точно она. Кстати, Горка, сколько времени?
Мне же тебя из садика сегодня нужно до шести успеть…
Я пытаюсь посмотреть на часы у себя на руке. Настоящие, механические – «Полет». Мне их Лена на какой-то из дней Валентина подарила, чтоб не опаздывал. Ни разу в ремонте не были. Но на часы эти я смотрю не на своей руке, потому что самого себя не вижу, а вижу лишь со стороны, а у того, другого себя, который посередине улицы небритый со стесанным в кровь лицом, неподвижный, с застывшими глазами, смотрящими в небо на плывущие по ветру причудливые формы облаков. В волосах застряло несколько желтых сентябрьских листьев. Плащ распахнут, туфли на одной ноге нет, руки раскинуты на асфальте, одна еще сжимает пакет с овощами. Только пакет разорван, а овощи: огурцы, редис, зеленый лук, разбросаны вокруг меня, как спутники вокруг планеты, но каждый застыл на своей орбите.
Застыл и я, и мир вокруг меня. Передо мной осталась лишь немая картина со мной на первом плане, на сером фоне асфальта, украшенного натюрмортом из овощей и бегущих наперегонки опавших листьев. Что это – тополь, осина? Справа от меня, у края дороги, бережно сжимая в ладошках бумажные самолеты, стоят двое мальчишек. «Порыв!» – слышится мне в этот миг радостный вскрик Петьки Гринёва. Женщина, обнимающая сзади за плечи мальчишек, неуклюже закрывает им глаза ладонями. Еще люди. Какие-то серые, однообразные. Кто-то просто смотрит, кто-то, нахмурившись, кто-то прикрывает рот руками. Подошел тот незнакомец в черном костюме и широкополой шляпе, сел на корточки рядом, положил пальцы мне на запястье (никто и не взглянул на него), подержал, убрал руку, замотал головой, встал. Снял шляпу, почесал лоб, посмотрел на часы, упер руки в бока, поднял голову к небу. Посмотрел на плывущие облака… Да, на меня! Прямо на меня посмотрел! «Без десяти», – сказал.
– Без десяти, – услышал я его голос. – Рановато еще.
Да что же это такое? Что за день сегодня такой? Работа всей недели насмарку, телефон трещит как пулемет, кофе холодный, зажигалка кончилась, жена со своей стрижкой и огурцами! Мне же сейчас еще Горку забирать из сада. Без десяти уже, тот в шляпе сказал.
Я приближаюсь к себе, чтобы посмотреть на свои часы. Лечу я уже не так быстро, как прежде, а как во сне, когда хочешь бежать, но движения даются с большим трудом, получаются как в замедленном кино, отчего становится страшно, что тебя вот-вот догонят или, наоборот, ты не успеешь, к примеру, на нужный поезд. Отчаянно стараюсь размахивать руками и ногами, но обнаруживаю, что нет ни рук, ни ног. Нет меня вообще, только мои глаза, мое зрение, мой слух, ощущения.
Вижу, что стекло на часах разбито, но секундная стрелка идет. Говорил же, ни разу в ремонте не были! Настоящее качество, советское! Без десяти. Быстрей! Давай! Ну давай же! Где-то отдаленно слышится звук сирены. Звук все громче, ближе. Скорая. И тут неистовый порыв ветра как пылинку подхватывает меня, подбрасывает высоко в небо и медленно, покачивая на своих волнах, снова опускает вниз. Я вижу людей, что стоят вокруг меня. Какие-то хмурые серые мужчины, женщины тоже серые, и только двое мальчишек, один в синем свитере, другой – в красном, сквозь слезы улыбаются, сжимая в руках свои самолетики, глядя мне в глаза.