«Произведение искусства равно своему создателю. Оно не может быть больше, чем он».
А. Мёрдок «Чёрный принц»
«Ждать. Отключить телефон, не выходить из дома, сосредоточиться на себе. Под разложенными по всему столу книгами она прятала записи, которые множились с каждым днём. Она торопилась оставить как можно больше впечатлений, но всего казалось мало».
Раздумывая над следующей фразой, она вертела ручку, упираясь взглядом в витиеватые узоры на обоях. Стук в дверь вывел из оцепенения. Суетливые шаги, щелчок замка, громкие возгласы обрадовавшейся внезапному гостю мамы. Вот и всё. Ждать больше нечего. Она протянула руку к косметичке, нащупала зеркальце, быстро направила его на лицо. Как ни притворяйся, бледность выдаёт.
Вот они у порога её комнаты, проходят дальше, на кухню. Он видит то же, что она день за днём: обои кирпичиком, потёртые двери, безвкусные картины, натыканные по стенам только для того, чтобы чем-то заполнить пустое пространство… или не обращает внимания на внешние атрибуты её простой и незамысловатой жизни?
Зовут. Надо идти.
Мама на кухне громко о чём-то разглагольствует. Ни слова не разобрать. Шаги…
– Алён, сколько можно звать! Никогда бы не подумала… Представляешь, он сам заехал попрощаться. Завтра улетает в Москву.
– Ну и пусть летит! – уткнувшись в тетрадь, ответила она.
– Для Вики это большой шанс, – мама заговорила тише. – А она как назло у подружки и трубку не берёт.
– Математику доделаю и выйду, мам.
Решаем задачку с несколькими неизвестными. Что мы имеем? Пять встреч наедине плюс три при свидетелях, пара неуверенных объятий, один невероятный поцелуй (и тысячи воображаемых в уме). Три его фильма (эпизоды не в счёт), три отчаянных попытки вытянуть безнадёжно слабое кино. Бесчисленное количество набросков, стихов, бессвязных строк и слов, вдохновлённых им. Сколько ещё это могло продолжаться, если мне 16 минус три месяца, ему – примерно в два раза больше?
Переодеться бы… Мама заметит. Что за жизнь!
Бесшумно открыв дверь, она пробралась в коридор, нашла на вешалке его куртку и быстро вложила во внутренний карман письмо. Мелькнуло воспоминание, но она не позволила ему развиться и смело направилась на кухню.
Светлана перечисляла многочисленные таланты своей обожаемой Викули, когда тихо, как тень, в дверях кухни возник её силуэт. Он не шелохнулся, не изменился в лице. Небрежно ответив на её неуверенное «Здрасьте», так же невозмутимо продолжал пить чай и кивать в ответ.
– Все главные роли играет наша Вика. И это не самодеятельные школьные постановки. У них настоящая театральная студия, – продолжала мама. – Так что ты имей в виду.
– Конечно.
Маленькая, угловатая, в свободном стареньком домашнем платье она продолжала стоять в дверном проёме. Его присутствие здесь, в их тесной и грязноватой кухне, его непринуждённость – она будто уже видела это, но не так, отчётливо и непоправимо, каким оно оказалось в реальности. Два дня, два мучительно долгих дня она представляла эту встречу. А сейчас не могла совладать с собой, поднять глаза, успокоить внутреннюю дрожь.
«Могла бы хоть переодеться», – подумала Светлана, глядя на дочь с недоумением.
– Как дела, Алён? – вдруг спросил он со своей привычной, до боли знакомой интонацией. – А ты случайно в театре не играешь?
– Что вы, какая из меня актриса? – живо откликнулась она, садясь на первый попавшийся стул. – Я могу только притворяться больной, когда в школе контрольная.
– Что есть, то есть, – невесело усмехнулась Светлана.
– Беда в том, что иногда я на самом деле болею.
– Не выдумывай, – Светлана отвернулась к шкафчику, разыскивая угощения, и они успели обменяться быстрым взглядом. И будто появилась почва под ногами, и легче стало дышать, и свободно потекли мысли.
– Правильно сделал, что приехал, – вернулась к своему разговору Светлана. – Мы хоть и дальние, но всё-таки родственники, должны поддерживать связь.
– Надолго уезжаете? – спросила Алёна.
– Не знаю. Как получится.
– Всё правильно. Что в нашей глуши делать?
– Через неделю съёмки, нужно подготовиться. Я два года ждал этой роли.
– Новый фильм? О чём?
Её глаза скользнули по нему, и он сумел уловить нескрываемую насмешку, постоянную спутницу их разговоров.
– В двух словах не расскажешь.
– А вы попробуйте, – с очевидным ударением на «вы» настаивала она.
– Это шпионский детектив с элементами триллера.
– Ясно… Очередная пресная и пафосная попса.
Светлана удивлённо уставилась на дочь. Что с ней творится? Чего это она такая взбудораженная? Она влюблена в него! Ну это нормально в её возрасте… Но они виделись всего пару раз. Хотя с её болезненным воображением этого более чем достаточно. Теперь понятно, почему она без конца твердит, что терпеть не может его фильмы. Всё делает вопреки, что за характер!
– Почему ты так думаешь? – спросил он.
– Потому что талант нельзя растрачивать попусту.
Их глаза снова встретились, и он мгновенно всё понял. Она была уверена, что он приедет, будет пить чай с её мамой, молча кивать, делая вид, что ничего не происходит… И это будет их последняя встреча.
Она смотрела прямо и уверенно, чуть заметно улыбаясь. Она прощалась с ним. Вот так, без лишних слов, слёз, утешений, спокойно и твёрдо. Не нужно было ничего говорить, соблюдать условности, придумывать оправдания.
«Я не должна была так себя вести», – извинялись её глаза. «Нет, это я… – пытался без слов объясниться он. – Ты не отвечала на звонки, а я не мог больше ждать. Ты злишься на меня?» Она покачала головой. Ему не терпелось приблизиться к ней, и неотвратимо вспомнился их последний вечер: она на его коленях, в его объятиях, горячая и податливая… «Я не хотела, чтобы ты мне что-то объяснял, будто я маленькая… Ну что ты мог мне сказать? Нужно было, чтобы это улеглось. Чтобы мы успокоились. Чтобы было проще сейчас. Понимаешь?»
– Съёмки начнутся в Италии, – непонятно к чему вдруг сказал он.
Обожаю старое итальянское кино, – так же невпопад ответила Алёна. Она всё смотрела и смотрела на него, но улыбка уже погасла.
– Ещё чаю? – растерянно спросила Светлана, пытаясь найти в их лицах подтверждение своих догадок.
– Нет, – она покачала головой, будто стряхивая с себя навязчивый сон. – Ты хотела, чтобы я учтиво побеседовала, я, как могла, с этим справилась, – она пыталась говорить мягче, но боялась, что в последний момент не выдержит, голос дрогнет и… – Ну я пошла.
Она резко встала, задев ножку стола. Посуда предательски зазвенела.
– Счастливого пути! – почти выкрикнула она, выбегая из комнаты.
Светлана с трудом нашла что сказать.
– Извини, она немного… дикая. Затянувшийся переходный возраст. Целыми днями сидит в своей комнате. Слушает странную музыку. Фильмы чёрно-белые смотрит. Читает ерунду всякую. Я как-то заглянула в одну книжку, а там человек непонятно почему превращается в насекомое, в мерзкого жука и в таком виде собирается идти на работу. И как только печатают такое?
– Это пройдёт, – ответил он, понимая, что больше здесь делать нечего, но и уйти так сразу он не может. Он вдруг ощутил всю глубину её отчаяния и одиночества. Как она живёт здесь, в этой неустроенности, тесноте, с недалёкой матерью и взбалмошной сестрой? Нужно бежать, сохранить хрупкие воспоминания, сберечь то немногое, что осталось.
Светлана вдруг стала задумчивой и рассеянной. Пыталась снова перевести разговор на Вику. Достала её портфолио. Со всех фотографий смотрела хорошенькая девушка, наученная принимать заманчивые позы и механически улыбаться. Глянцевая обманка, пустой манекен.
Поддерживая вялотекущую беседу о каких-то общих родственниках ещё минут десять, он всё-таки «вспомнил», что ему вылетать рано утром. Провожая его, в дверях, Светлана снова позвала дочь. Алёна не ответила.
– Не обращай внимания, она со всеми такая. Кругом одни враги, и все желают ей зла.
Он замешкался в надежде, что она всё-таки выглянет. Он пытался представить, что она делает там, за дверью, по другую сторону которой стоял он, подавленный и опустошённый. А потом сдержанно попрощался, без намёка на продолжение родственных отношений.
Слабо освещённая лестничная площадка, скрипящий лифт, промозглый осенний вечер. С чего он взял, что она захочет попрощаться наедине? Что бы он ей сказал тогда? Весь день он мысленно готовил речь, в которой оправдывал себя и утешал её. Но стоило только взглянуть на неё, как все припасённые слова показались надуманными.
Как естественно она рассуждала о неочевидных вещах, как тонко чувствовала фальшь, как восхищалась фильмами, которые вряд ли могла осмыслить в своём возрасте – она интуитивно улавливала их величие, находила красоту в деталях, в отдельных кадрах, собирая их в целостное, в общем сумбурное впечатление, отличное от общепризнанного, наивное в своей простоте и искренности.
С самого первого разговора, когда она пересказывала свой сон, а он сидел, как заворожённый (и кто сказал, что нет ничего скучнее, чем слушать чужие сны?), перед ним медленно и необратимо открывался новый мир. И тогда он начал погружаться в странное, гипнотическое состояние, которое постепенно вытесняло реальность, избавляло от ненужных вопросов, лишних людей, бесполезных поступков. Как, когда, почему это произошло? Почему он не сознавал разницы в возрасте, не ощущал своей вины за их тайные встречи, слишком взрослые откровенные разговоры? Ему казалось таким естественным то, что было между ними.
Он ждал, ещё час сидел в машине и ждал. Она не пришла. Она всё сказала. Её прощальный взгляд и попытка улыбнуться – в ней было так много – и желание показать, что она была счастлива с ним, и предчувствие надвигающейся неумолимо боли…
Уже дома он нашёл во внутреннем кармане письмо. Неровные строчки теснились на крошечном клочке листа и расплывались перед глазами. Будто она боялась написать лишнее и ограничила себя таким образом.
«Начинать прощальное письмо с приветствия, по-моему, нечестно. Обойдёмся без этих формальностей. К тому же не могу придумать, как к тебе обращаться. Дорогой друг? Мой дорогой друг… Смешно, тебе не кажется? Мой… мы так небрежно бросаемся этим «мой», навязывая его окружающим и навязывая себя им.
Прости мой легкомысленный настрой, это всего лишь защитная реакция. Не всегда нужно называть вещи своими именами, лучше оставить что-то невысказанным. Иногда попытки всё объяснить лишь искажают и упрощают. Боже, что я несу?!
Как бы то ни было, не стану переписывать. Вряд ли получится лучше. Как много хочется сказать, я готова разорваться на части от переполняющего меня воодушевления. Как здорово, что я придумала этот трюк с письмом. Я никогда бы не осмелилась сказать то, что могу написать. Да и что такое слова? Что от них останется кроме смутных воспоминаний? А письмо останется. Как часть меня. Бери. Владей.
Хотела бы я дать тебе больше… Быть твоим ангелом-хранителем, следовать за тобой, ограждать от бед, беречь твой сон, держать за руку… Не смейся над моей наивностью. Ты прав, я ещё ребёнок и могу себе позволить маленькие шалости.
А тот вечер… моя невразумительная попытка играть во взрослость. Хотелось бы притвориться, что этого не было. Но чем дальше я убегаю от себя, тем глубже погружаюсь в наваждение, от которого пытаюсь избавиться…
Я верю в тебя. Не так, как верят в Бога. В Бога верить просто. А я верю в тебя. Ты есть, значит, смысл есть. Ты – мой спаситель, мой рай, мой ад, моё заблуждение, моя правда, моя сила, моя болезнь, моя жизнь… Ты непостижимый. Ты единственный. Ты всемогущий.
Мы не расстаёмся, как ты мог такое подумать? Если бы близость измерялась расстояниями…
Запрещаю тебе винить себя! Почему взрослым обязательно нужно делать кого-нибудь виноватым? Чтобы был повод для рефлексии? Запрещаю тебе, слышишь!
Жизнь намного сложнее и невероятнее, чем мы думаем. Помни об этом. Береги себя. Будь собой. Вспоминай меня.
Твоя маленькая глупая девочка».
Подумать только – так я писала в пятнадцать лет.
А что сейчас? Вытягиваю из себя слова, нанизываю на нити предложений, но они рассыпаются и продолжают громоздиться на страницах бесформенной массой. Чего-то связующего не хватает. Может, права Остражная – сюжет ненастоящий. Для мыльной оперы, а не для серьёзного романа. Ну на серьёзный я, скажем, и не претендую. А на что претендую?
Воодушевление быстро меня покинуло, и романтическая фабула, ждущая своего воплощения много лет, потеряла былую привлекательность. Он – незадачливый красавец-актёр, мечтающий о мировой славе. Она – девочка из провинции, вдумчивая не по годам. Его увлекает её неординарность, но после короткого романа (платонического!), он уезжает. А спустя лет… десять-двенадцать они встречаются. Он – знаменитый актёр, не сыгравший ни одной стоящей роли. Она – известная писательница, одолеваемая сомнениями и поклонниками.
Но сюжет, это так… для привлечения читателей. Я замыслила книгу о кино, которое противопоставляю литературному творчеству. Хотя не совсем так… Господи, как же объяснить, чтобы не выдать своих сокровенных мыслей, и всё-таки быть понятой?! Вечное противоречие!
Я провела рукой по клавиатуре, на экране высветился беспорядочный набор букв: ывапролдж. Разбирая свои рукописи, с зачеркиваниями, исправлениями, я вспоминала, каким беспощадным критиком была самой себе. Ящики стола набиты толстыми, исписанными мелким почерком тетрадями. Мне не терпелось высказаться, я выплескивала свои мысли на бумагу, а потом безжалостно уничтожала то, что казалось неискренним, устаревшим или потерявшим смысл. Так и от этой истории осталась лишь малая часть, остальное – то ли затерялось, то ли оказалось в мусорке – не помню.
Сейчас стало проще. Не надо рвать бумагу на мелкие кусочки. Выделить и delete. Будто ничего и не было.
Почему Остражная оказалась права?
– Дай-ка угадаю: застряла на третьей главе, – ровным голосом констатирует она.
– На пятой, – соврала я. На самом деле только пыталась переписать текст двадцатилетней давности и пристроить к нему продолжение, которое отчаянно тому сопротивлялось.
– Далеко продвинулась.
– Не знаешь, зачем я тебе звоню?
– Я твоя совесть.
– Неужели?
– Ну а кто ещё тебе скажет правду? Твой голубоглазый ангел?
Один-ноль в её пользу. Но состязаться в язвительности мне сейчас совсем не хочется.
– И давно ты такая совестливая?
– Да ну тебя…
Щёлкнула зажигалка. Закурила. Знает, что я бросила. Дразнит.
– Попробуй сделать его постарше? Или её младше?
– Гумберт Гумберт.
– На святое замахнулась. Хочешь совет? Отложи на время этот грандиозный замысел в сторону, подойди к своему необъятному книжному шкафу… не для красоты же он там у тебя стоит… и выбери что-нибудь читабельное. Только не постмодернистскую чушь, от которой у тебя полки ломятся. Что-нибудь фундаментальное.
– Джойса?
– Не смешно. Спокойной ночи!
Любит Остражная обрывать разговор. Видно, я помешала её «творческому процессу». Кого, интересно, она сегодня разбирает по кадрам?
Вспомнилось из последнего у неё:
«Бергманы, Тарковские и Бунюэли давно и безвозвратно остались в прошлом. Им на смену пришли Ханеке, фон Триеры и Звягинцевы, претенциозные, поверхностные, вызывающие чувство, похоже на зубную боль – острое до одури, но ничего за собой не оставляющее – стоит вовремя принять анальгетик, хотя бы такого сомнительного качества, как творения Терри Гиллиама или Кустурицы».
Не хочу сказать, что она плохой кинокритик, дело не в этом. Отчасти она права и в том, что кино, превращаясь в масскульт, становится суррогатом. И наша пресыщенность формой и содержанием, нездоровая жажда новых впечатлений, стремительность, с которой мы изменяем себе и другим, ведёт к упадку.
Начинали мы одинаково: неразлучные книжные девочки, я писала рассказы, она – стихи. К стихам у меня сейчас особое отношение. Ну как, объясните мне, как можно сковывать мысли, чувства, впечатления строками, рифмами, размерами, созвучиями, сдабривая получившуюся слащавую массу метафорами и тайными смыслами?.. Ну почему нельзя освободиться от стилистических условностей и расплести скупые строки в приличные, чёткие, внятные предложения. Стихи – сплошное самолюбование, лишь красивая обёртка – разворачиваешь её в волнительном ожидании, а содержимое неизменно разочаровывает. Но почему тогда все, кому не лень, их пишут и пишут, сборники издаются немыслимыми тиражами, а что в них?
Но она писала прекрасные стихи. Вообще тогда все стихи казались прекрасными. Счастливое было время… Полуночные посиделки с такими же помешанными на литературе фриками, бесконечные споры о «вечном». А наши сборники продолжали пылиться на книжных полках. Потом она взяла себе дурацкий псевдоним, решила, что разбирается в кино и может на этом неплохо заработать.
Моя совесть… Умеет же она так коротко и ёмко.
Я привыкла к её скептическим замечаниям, они меня даже подстёгивают. Мы сами не поняли, как наше шутливое соперничество переросло в холодную вражду, прикрытую внешней любезностью и благопристойностью.
«Знаешь, что такое твои книги? Попытки прожить другие жизни, попробовать что-то запретное, не запятнав себя. Но этого мало для хорошей литературы». Подобные, как ей казалось очень благоразумные речи, она произносила со снисходительной улыбкой, за которой читалось плохо скрываемое тщеславие.
Если бы она твердила: твои книги плоские, героям негде развернуться, а голос автора звучит натянуто и фальшиво – это было бы, по крайней мере, правдой. А в её словах нет ни малейшей попытки разобраться в моих текстах, только зависть, зависть, зависть…
Когда я рассказала, как недели две назад наткнулась на отрывки своего раннего, недописанного романа, она язвительно посмеялась и предрекла провал.
У меня не бывает проблем с сюжетами и их воплощением. Я пишу быстро, уверенно, дружу с тем, что принято называть вдохновением. Я доверяю своим героям, а они в ответ не пытаются выйти из повиновения. Они полностью в моей власти. И это всевластие, сладостное и упоительное, воодушевляет и заставляет работать быстрее, писать живее, откровеннее.
Я почти не переписываю, не сижу над одной страницей часами, не мучаю себя бесполезными вопросами. Сюжет рождается в голове сразу, целостный и неоспоримый, мне остаётся только изложить его на бумаге.
Сложности начинаются, когда текст готов на девяносто девять процентов. Я уже знаю, какая будет последняя фраза, твержу её про себя, но не могу дописать несколько страниц перед ней. Мне кажется, именно в них я должна оставить, зашифровать некое послание. Но эти строки не дотягивают до своего предназначения, сводя на нет весь мой труд.
Книга выходит, благосклонно принимается публикой, цитируется на Лайвлибе. Никто не замечает этого крошечного изъяна, но, зная о нём, я начинаю отторгать написанное.
Да, я хитрю. За красивой обложкой и интригующим сюжетом пытаюсь спрятать свою незатейливую философию. А если попробовать написать как есть. Может, я на это просто не способна?
Популярность давит на меня. Позволяет неплохо зарабатывать, жить в небольшой, но удобно расположенной квартире, много путешествовать (в погоне за впечатлениями и сюжетами), не думать о хлебе насущном, не отвлекаться на бытовые пустяки. И написав несколько успешных книг, я иду по проторенной дорожке, не замечая, что она для меня стала узковата, и пора, наконец, куда-нибудь свернуть.
– Сварить кофе?
Он заглянул так тихо, что я вздрогнула. Как всегда застал врасплох.
– Я помешал?
– Нет, просто задумалась.
– Всё нормально?
Он подошел ближе, взгляд скользил по строкам, из которых он пытался уловить смысл написанного.
– Всё хорошо. Не слышала, как ты пришёл.
Он пытался скрыть улыбку, но глаза его ликовали. Не терпится поделиться какой-то новостью. И мне нужно отвлечься.
– Я точно не мешаю? – он придвинул стул ко мне и сел рядом.
– Нет, мне не пишется. Может, это глупая затея? Зачем я пытаюсь воскресить то, что давно умерло?
– Остражная звонила?
– Дело не в ней. Я пишу не о том, о чём писала когда-то эта пятнадцатилетняя девочка. Зачем она спорит со мной? Чего она хочет? Что нас с ней связывает?
На самом деле вопросы лишь пронеслись в моей голове, остались невысказанными. Но мне показалось, будто он их понял и услышал. Его взгляд стал ещё пронзительнее. Боже, как он хорош! Не боится смотреть прямо в глаза, весь как на ладони – простой, открытый, бесхитростный. Таким можно быть только в двадцать с чем-то лет.
Подозреваю, что его открытость – всего лишь уловка. Как открытый финал с множеством вариантов развития событий. Вот он сидит передо мной. Внимательный, вдумчивый взгляд… Или я себя обманываю?
– Мне дали главную роль в спектакле, – вдруг сказал он так просто, будто не добивался этого последние два года.
– И ты молчишь… Где, что – рассказывай!
Помню, каким он был, когда мы познакомились. Начинающий актер, день через два ходил на сомнительные пробы, мечтал сняться в «артхаусе» (слава богу, он избавился от этого словесного монстра!) и слонялся по хипстерским кафе.
А что он говорил, боже мой! Был напичкан книжными цитатами и театральными репликами и невпопад бросался ими направо и налево. Участвовать в коммерческих проектах он напрочь отказывался и перебивался массовками во второстепенных и сомнительных постановках.
– Подбирали актёров в экспериментальную постановку, я решил попробовать, и вдруг – главная роль. Сам не ожидал. Интересный проект. Альтернативный театр. Задаётся начальный сюжет, а продолжение должны определять зрители.
– А актеры?
– Они импровизируют, – он оживился, голубые глаза засияли. – У нас будут кое-какие шаблоны, но, в общем, мы должны сами продвигать сюжет. С подачи зрителей, конечно.
– Гениально.
– Знал, что тебе понравится. Я буду играть… Хотя это не важно. Ты только не злись, я не мог удержаться и прочитал начало.
Он пытался найти слова, но что-то снова сдерживало, мешало переступить запретную черту перед откровенностью.
– Я будто впервые тебя увидел. Нет, не то… Оказывается, ты… совсем другая.
Вот, и он туда же. Не нужно ничего отвечать. Да и сказать мне нечего. Пусть говорит он. Пусть объяснит, как долго продлится наше зыбкое совместное счастье. Кто будет сидеть передо мной лет через десять, чтобы неумело утешать и обманывать? Для кого я буду писать, кому и о чём? Ему невдомёк, насколько хрупко то, что мы сейчас имеем, как туманно и непредсказуемо будущее, как бессмысленны его импровизации на сцене…
И будто уловив исходящие от меня тревожные сигналы, он одной рукой обнял меня и чуть слышно сказал:
– Идём спать.
КОММЕНТАРИИ:
Конкурс (Tuesday, 06 April 2021 01:48)
Валентина Николаевна (Friday, 05 March 2021 09:54)
Браво, Елена!
Это лучшее на конкурсе!
#1
Руфина (Saturday, 20 February 2021 12:48)
Рассказы написаны настоящим Мастером.
Браво, Елена!
Удачи на конкурсе!