— Гриша! Вставай, сынок! Дядька приехал! — будила, толкая в плечо, своего младшего пятнадцатилетнего сына Елена.
— Что? — пробубнил тот, щуря спросонок свои голубые глаза.
— Вставай, говорю. Дядька тебя ждет, на покос пора ехать.
Гришка быстро спрыгнул с полатей, потянулся, натянул на себя рубаху и холщовые штаны.
— Что такую рань-то? — сонно щурясь и зевая, пробурчал он, выходя во двор.
Вокруг стояла утренняя благодать. Солнце набирало силу, его первые лучи нежно искрились на алмазных бусинках росы, обильно выпавшей под утро на изумрудную мураву. В густой листве огромных тополей разноголосо и звонко пели скворцы, где то за околицей щелкал бич пастуха, зычно мычали коровы. У ограды на привязи недовольно фыркал запряженный карий конь, сонно косивший своим черным глазом.
— Что тянешься! Не выспался, что ли, опять всю ночь с девкам проблукал? — улыбаясь в свои усы, поздоровался дядя Федор. — Давай быстрей! Коси коса пока роса, — торопил он Гришку, аккуратно укладывая в телегу вилы и ведерный лагушок с водой. — Брат твой Демьян на три часа косилку дал. Умывайся и поехали.
Гришка, подпрыгивая и дрыгая босыми ногами, подбежал по мокрой траве к наполненной до верху кадке и, обхватив ее руками за края, несколько раз с размахом окунул в нее голову. Вода с шумом плеснулась ему на ноги, мягко сбегая с головы по телу, освежая его от утреннего сна.
— Что ты, вражина, делаешь! — крикнула на него Елена. — Я уже замучилась их доливать, они же рассохнутся без воды. Хоть бы мать пожалел! И в кого ты такой уродился, иди быстрей, дядька ждет! — бурчала она, незлобно подталкивая его своим кулачком в спину.
— Мам не ругайся, приеду с покоса, весь огород полью и кадушки наполню, — улыбаясь, пообещал Гришка, ловко усаживаясь на телегу.
— Поехали, дядька!
— Обед-то возьмите! Я вам собрала, огурчиков, лучку зеленого положила, яиц отварила, а хлеба нынче нету, лепешки с рыжика, — тараторила Елена, второпях протягивая сыну узелок, связанный из старенького платка.
— Но-о! Карька! — щелкнул кнутом Федор, и рыжий конь, навострив уши и подняв хвост трубой, затрусил по дороге, телега задребезжала по кочкам.
Километрах в трех от деревни, в широкой ложбине, у самого пруда, раскинулся дробышевский покос. Еще Гришкин дед Макар облюбовал эти места, очистил от зарослей таволожника, осушил обводными канавами. Вот уже полвека в округе это место слыло как Дробышев лог. Правда, последнее время набирающий силу колхоз пристально стал приглядываться к их владению. Елена пока отмалчивалась на предложение правления вступить в него, но за последнее время к колхозу примкнуло более полсела. И колхозные земли приблизились к их лугу, обжав его со всех сторон. Цветущий луг красовался единоличным бельмом на светлом лике дряблых колхозных полей и вызывал раздражение у районного начальства.
Старенькая ТОЗовская косилка стрекотала, оставляя за собой густой валок и терпкий запах свежескошенных трав.
— Поменьше! Поменьше бери, пятку порвешь! — то и дело кричал Гришке Федор, любуясь обилием и густотой цветущего луга. «Стога четыре хороших поставим, с лихвой хватит коровам на два двора», — прикидывал он, глядя, как тяжело прорезалась косилка сквозь луговые травы.
Гришку не надо учить, на покосе не впервой, с семи лет на лошадях, сполна познал все тонкости косовицы. Любил он эту пору. Под стрекот жатки, душа его пела словами деда «Эх, Сибирь, вольница ты наша»! С первых шагов Гришка впитал в себя красоту, всю мощь родного края, и он не мог представить, что где-то есть места лучше и краше.
К обеду, порядком измотавшись, сделав последний прокос, он подогнал косилку к меже.
— Все, ближе к ручью нельзя, косилку утопим. Я потом, дядь Федь, когда подсохнет, литовкой докошу. Да и конь устал, весь в мыле, — сказал Гришка.
— Ну все, так все. Выпрягай и веди коня к пруду, только сразу не пои, пусть остынет. А я схожу, обед возьму, подойду и поедим.
Гришка с сибирским степенством, уставшим шагом подвел коня к изогнутому березняку, прижившемуся на верхушке плотины, и привязал его уздой к суку.
— Смотри, племяш, как в раю! — сказал подошедший к нему Федор, любуясь с плотины красотой, окружающей деревню. Легкий свежий ветерок с пруда обдувал их потные лица. Пред ним лежали свежескошенные травы, а по обе стороны от луга набирали силу бескрайне зеленеющие хлебные поля. Дальше ровными рядами высились сельские хаты, за ними, умываясь в небесной синеве горизонта своими вековыми макушками, сплошной зеленой стеной стоял лес.
— Не дураки были наши предки! — с чувством гордости произнес он. — Пойдем в тенек, пообедаем, коня попоим и домой.
Усевшись поудобней на мураву в тени берез, Федор неторопливо развязал узелок, разложив снедь, протянул Гришке солдатский котелок.
— Сходи-ка к колодчику, водички холодненькой попьем.
Внизу, у плотины, по другую сторону пруда, бил родник. Его холодная прозрачная вода медленно стекала за края небольшого деревянного сруба в узкий ручей, шедший в низину. По утоптанной песчаной дорожке Гришка подошел к срубу, наполнил котелок и перевел взгляд на ручей. Сквозь чистую воду было видно, как в ручье мелькали зелеными спинами стаи гальянов. От воды тянуло холодком и тиной, а на берегу чуть поодаль, подпрыгивая по солончаку, звонко кричал чибис. Устало поднявшись по крутому подъему, он присел на траву и протянул Федору котелок.
— Ух ты, какая холодная! Аж горло леденит! — сказал Федор, медленно сделав несколько глотков. — Отец твой, Петр, этот ключ отыскал, очистил, сруб сделал. Память о себе оставил, царство ему небесное!
— Дядь Федь, а батька мой такой же был, как ты? — спросил Гришка, с хрустом откусывая сильными зубами кусок землянистой рыжиковой лепешки.
— Во зубы! Шиффер кусать можно, — усмехнулся Федор. — А у меня ни к черту, война, будь она неладна.
— Батька? — взяв огурец, переспросил он, задумчиво глядя куда-то в даль. — Батька твой хороший был, старой, нашенской закваски. По гроб не прощу себе, не разъяснил я ему толком, обидел в последнем нашем разговоре.
В феврале девятнадцатого, сняв свои офицерские погоны и кресты, через всю Россию Федор, наконец, добрался до родного села. Но едва успел вкусить мирной жизни, как ранним майским утром девятнадцатого года в дверь Дробышевых раздался тихий стук. Федор поднялся и, не одеваясь, в нижнем, вышел на крыльцо. На пороге стоял его бывший однополчанин по 9-му Сибирскому полку унтер Яков Левандовский.
— Здравия желаю, Федор Макарыч! — поприветствовал он своего бывшего командира. — Сегодня в Токарево белые будут проводить мобилизацию. Вчера вечером свояк с управы по секрету сказывал, подчистую всех офицеров, унтеров и Георгиевских кавалеров. Завтра, говорит, к обеду у нас будут. Что делать будем, Макарыч? На нас и так крови — в век не отмыться, так еще сволочи и в своей выкупать хотят.
— Не паникуй, Яков, нам спрятаться где-то надо, пересидеть это время.
— Может, нам на ивановской заимке сховаться? — предложил Яков. — За десять верст от села искать нас никто не станет.
— Добро! Кто еще с нами? — спросил Федор.
— Кавалер Тимоха Красов да два унтера с Колдунов.
— Хорошо, берите провизию недели на две, оружие захватите, встречаемся сегодня в полночь на конях у плотины. Но чтобы тихо, ни одна душа не знала. Понятно?
— Так точно, ваше благородие! — козыряя, усмехнулся Яков.
После полудня к дому брата подошел Петр. Во дворе бойкая сноха Дарья, закатав подол юбки, развешивала только что выстиранное белье. Петр мельком кинул взгляд на развешенную защитную форму брата среди прочего белья.
— Здравствуй, Даша! Федор дома? — спросил Петро у снохи.
— А где ж ему быть! — бойко ответила та, поправляя свой платок. — Дома с Сашкой сидит, ест, я курицу зарубила, квашня у нас сегодня, пирогов настряпала, да вот еще стирку затеяла. Иди, Петро, к мужикам за компанию.
— Спасибо! С удовольствием отведаю. С чем пироги-то?
— С картошкой, с яйцом есть.
Петр вошел в дом, вкусно пахло вареной курицей, а с прокопченных железных листов, накрытых широким рушником, исходил запах свежего хлеба. На столе стояла крынка молока, деревянная расписная миска с куриным мясом, горкой валялись румяные пироги. Федор и его пятилетний белобрысый сын Сашка ели пироги, запивая молоком.
— Здорово, брательник, — поздоровался Петр протягивая брату руку. — А Сашка у тебя уже какой большой! Иди, поздоровайся с дядей!
Сашка бойко спрыгнул с лавки и, мигая своими голубыми глазками, быстро протянул ручонку.
— Здорово, здорово мужик! — ласково улыбнулся Петр, тихонько пожимая своей ручищей его маленькую ладошку.
— Присаживайся с нами, — предложил Федор. Я уж хотел за тобой Дуняшку послать, поговорить нам надо с глазу на глаз.
— Тять, я пойду на улицу побегаю! — перебил его Сашка.
— Давай беги! Мамку только кликни до дому, — сказал он, подтолкнув к двери сынишку.
— Мамка! Тебя тятька зовет! — едва захлопнув за собой дверь, закричал тот и, мелькая босыми пятками, рванул на улицу.
— Звал, Федя? — спросила, краснея, вошедшая Дарья. Она до беспамятства любила своего мужа, стеснялась этого и никак не могла привыкнуть к нему после пятилетней разлуки.
— Даша, у нас под курицу и к пирогам есть что-нибудь покрепче молока? С браткой нам бы посидеть, потолковать о жизни.
— Только спиртовая настойка на березовых китешках.
— Неси на китешках, не баре.
Дарья вышла в сенцы, погремев немного посудой, вернулась с коричневой литровой бутылкой.
— Что надо еще, Федя?
— Присядь с нами, — попросил ее Федор.
— Некогда, Федя, у меня еще дел много, хоть бы к вечеру управиться. Собрать вот одежку надо, она уж высохла, — отказалась Даша и вышла во двор.
— Я тебя о чем хотел попросить, — подняв стакан с ядреным, коричневым самогоном, начал Федор. — Ладно, потом! Давай за батю, царство ему небесное! Достойный мужик был!
Братья, не чокаясь, выпили.
— Фу-у! Злющий какой! — выдохнул Федор, ставя на стол стакан. — Мне ненадолго надо из села отлучиться, — отламывая куриную ножку, сказал он, посмотрев на Петра. — Я хотел тебя попросить, чтобы ты присмотрел за моей семьей.
— Ты знаешь, брат, я тебе ни в чем не отказывал, — прожевывая курятину, ответил Петр. — Но эту просьбу я не могу исполнить. Завтра ухожу к Колчаку. И ты как офицер, я вижу, тоже?
— Ты к Колчаку?! — открыв в недоумении рот, вскрикнул тот. — Народ впервые пришел к власти, выбрал новую жизнь, наметил цель. Под мобилизацию ты не попадаешь, ты даже на службе не был. Зачем тебе воевать с народом? Забыл батькин наказ — и в радости, и в беде будьте всегда со своим народом. А когда умрете, то будет кому вам глаза закрыть и ноги обмыть. Я не пойду против народа! Сегодня в ночь уеду из села, отсижусь где-нибудь. И ты не дури, брат!
— Народ наш слеп, что телок, которого поманили пустым ведром. И ты ослеп, Федор. Антихрист вас одурачил, — сказал Петр, глядя ему в глаза.
— Ведь жизнь человек не выбирает, ее дает Бог, а вот душу он нам дает на сохранение. Цель у нас одна — сохранить эту душу, а чтобы в теле ей жилось привольно, написаны нам заповеди Божьи. Сейчас к нам пришел зверь в облике человека и разжег адово пламя. И если его не потушить, то сгорит в этом пламени человечество, сгорят души. А вместо рода человеческого народится бездушное потомство, которое подобно толпе на Голгофе распнет Россию. Иду я воевать добровольно, за Бога нашего, за душу свою, за Россию.
Спасибо за угощение, брат! — засуетился Петр, вставая из-за стола. — Мягкий, вкусный хлеб печет у тебя Дарья. Дай Бог, чтобы он был у вас всегда на столе. Нижайший поклон вам, авось еще свидимся! — И, попрощавшись, вышел.
С этого дня они больше не видели друг друга. Федор хоть и с трудом, но уклонился от белой и от красной мобилизации, помог ему в этом старый фронтовой друг. О судьбе брата он узнал лишь в двадцать втором, от вернувшегося унтера Бухтоярова, уходившего вместе с ним к белым.
— Другой он был, лучше меня, — с хрустом откусывая огурец, сказал Федор.
— Петр какой-то особенный был, — продолжил он и, взяв лепешку, впил в нее свои зубы.
— Ох, мать твою! — выкрикнул Федор, скривясь от боли, выплевывая недожеванный огурец. Выпеченная в печи лепешка из рыжика была как каменная. Морщась от боли, он продолжил — Батька твой был как ты, Гриша, так же радовался жизни, каждому деревцу. Каждую травинку, каждое новое гнездышко примечал. Любил жизнь, а погиб по-глупому в двадцатом. У Колмыцких Мысов на бугорке похоронен. Я был у него, крест поставил, съездим как-нибудь, я тебе его укажу.
Зубная боль утихла, и Федор поднес лепешку, пытаясь откусить ее с другого бока. Лепешка по-прежнему не поддавалась. Намучив свои зубы, он с силой швырнул ее на водную гладь и со злостью выдохнул:
— Вот гады, довели народ, скоро дерьмо жрать научат!
Лепешка со свистом, подпрыгивая по воде, оставляя за собой круги, долетела почти до середины пруда.
— Ого! Вот это да! Пятнадцать! — восторженно крикнул Гришка и весело захохотал.
— Что «пятнадцать»? — недоуменно спросил Федор.
— Пятнадцать блинчиков напек! — пояснил Гришка.
— Хоть таких блинчиков напек, — горько усмехнулся тот. — А то уже пятнадцать лет как народ ни блинчиков, ни хлеба досыта не ел. Пятнадцать лет как эти горлопаны лозунгами да дерьмом из рыжика людей морят. А может, все-таки прав был Петр?!