Валерий Граждан. Судьба Макара, или ангел в ночи

 

Дед Макар сидел на топчане в уютной сторожке. Его руки в узловатых венах лежали перед ним. Заскорузлые и серые, как вся его жизнь. Он сидел и вспоминал. Страшные картины голода и чахотки. За два голодных года, почитай, полдеревни полегло. Нанятые на сходе мужики из соседнего села выносили и хоронили умерших. Трупы вывозили за околицу, на погост, прямо на дрогах. Тела некоторых ещё не закоченели и руки, ноги свисали с краёв бедняцких телег. Они мотались, будто плети, когда колёса попадали в очередной ухаб с весенней грязью. Вымирали семьями.

Первый год был большой недород по засухе. Скот резали, отчаявшись прокормить. Особенно жалко было молочных кормилиц – коров. Обессиливали от недоедания мужики, да бабы, а вослед и рахитные дети. По первости спасало, хотя и худосочное, но мясо. Может и потому одолевала людей нутряная гниль, что не видели они живой пищи. Полудохлые животные и птицы не годились для полнокровной трапезы. А хилая еда, известно, не сулит здоровья. Зря только скормили им по осени почти последнюю картошку и брюкву. Да и чего там было скармливать! Жужель гороховая, да овощ не толще верёвки. Да ботва, что тот ковыль в поле. От слабости пошла по людям исподволь чахотка.

Руки чахоточных не слушались, ноги тряслись, в груди хлюпало, и манило прилечь. Бабка Яшиха, знахарка и повитуха, замаялась, поднимая измождённый люд. И потчевала – то водой из кувшина, да заговором, не то молитвой. Детям растирала грудки холодной влагой и давала питьё, на травах настоянное. За ней тенью следовала Валюха-Горюха, помощница и сиделка. Но спасти удавалось немногих. Есть-то было почти нечего. Что и было, отдавали детям да мужикам, что дрова на зиму готовили и землю пахали по весне. Да только и это лето не больно урожайное сподобилось. Яшиха сокрушалась, когда

убеждалась в бесполезности ухода. Коли кто сплевывал, откашлявшись по её просьбе в лохань под рукомойником, а мокрота тонула. Сие была верная примета крайности болезни. И сюда вскорости подъезжали дроги.

Так и пришёл черёд семьи Макара. Дочки сидели на завалинке на весеннем солнышке. От голода и заедаемые вшами они казались некими увядающими былинками. Их тщедушная мать хлопотала подле них, вычёсывая паразитов. Её руки едва шевелились. Потом зашлась в кашле, губы окропились кровью и она прошла-прошелестела лёгким дуновением в хату. Слёзно посмотрела мужу в глаза, будто загодя знала: оставляет детей на него. Две дочки и три сына родила Пелагея, да уж было начала поднимать их на ноги, как случилась эта страшная напасть. Прибралась по привычке на столе и у печи, хотя там и так было пусто, кроме травяного взвара. Душа её иссохлась, измытарилась. Глаза округлились и под ними темнели круги, а заботы всё не покидали. Она, было, сварила суп из молодой крапивы и лебеды. Но есть не могла. Тихо позвала детей и легла в последний раз. На том и иссякла её женская ипостась, на коей держалась ради детей, семьи. О них пеклась. С тем и отошла. А без матери дом как бы уже сиротский.

Макар Семёнович тоже был плох и всё чаще лежал в ожидании своего смертного часа, когда почуял: смерть вошла в их дом и забрала самое дорогое – душу, коей была его Пелагеюшка. Теперь она лежала рядом бездыханная. И незнакомые мужики с повязками на лицах вынесли её из избы. Как же так, получается, что теперь его черёд…Макар едва встал и выполз вослед ушедшим. Стоял, держась за дверной косяк, пока телега не свернула на другую улицу добирать урожай смерти. Дети смотрели на него. И он вспомнил про суп, что накануне сварила жена. И он понял для себя: надо жить! Чугунок был почти горячий. Похлебали, хотя и впустую, но тут же захотелось отринуть уготованную смерть.

Весна щедро разливала солнышко, обогревая землю. Сочно зазеленела травка. Кое-где, а то и сплошняком зазолотились одуванчики. Тщедушные людишки копали коренья, рвали листья, шелушили еловые шишки. Ссыпали в чугунок и варили. Инда на потребу удавалось вырыть прошлогоднюю картошку на огородах. Её почитали за счастье: овощ придавал сытость и маленько силы.

Немало деревенских сгинуло, но скотину частью сберегли для тех, кто жив остался. Понимали, что это корни их бытия. Не будь на развод тёлочки или курёнка, так и людской поросли конец придёт подчистую. Худая и немощная вся оставшаяся живность теперь паслась на свежей зелени, нагуливалась за зиму. Едва народившимся худосочным детям уже давали пусть не молоко, а молозиво, оставшееся от теляток.

Да и чудом упрятанную на семена картошку садили «в один глазок»: экономили. Пахали землю всем миром на единственной в деревне паре лошадей. Пошла редиска, лук, первые огурцы, выкапывали слащавый корень солодку. Ловили сусликов и хомяков – всё шло в пищу. Жизнь брала своё. Но и смерть не уложила за стреху свою острую косу. Не уследил за заботами едва окрепший вдовец, как его старшенький Митька окончательно начал таять день ото дня. Застудился он в нетопленной избе, ухаживая за младшими. Чахотка одолевала парня, и его глаза словно подёрнулись тоской, затуманились. Ладил он грядки под помидоры, да так и умер, привалившись к плетню. Схоронили подле матери тихо и малолюдно: все были в поле. Да и сами-то не особо горевали – выжить бы. А Митька так и так не жилец на этом свете, разве что лишний рот, прости Господи!

Кто посноровистей из выживших, на товарняках отправились за Урал и привезли в лукошках да берестяных коробах несколько сот жёлтых комочков – цыплят. А корм для них на лугах уже поспел. В ход шли и яйца грачей, благо, гнёзд грачи настроили в избытке. Но и тут люди были благоразумны: оставляли птицам на потомство половину яиц. Тем и выжили: травы, овощи, птичьи гнёзда, хомяки да суслики. Случалось и зайку затравить собаками. Тут уж пир горой. Но и здесь блюли благоразумие: в природе нельзя нарушать её порождение. Все на одной земле живём!

Так что к осени подросла тёлочка, коею одарила их корова Зорька. Картоха уродила на загляденье: крупная, гладкая и с желтизной, будто с маслом. Вот только опять не минула стороной беда дом сиротский. Ещё по весне на пахоте любимый младший сын Кирилка напорол босую ногу о бороний зуб. Уж больно нежной сказалась кожа на подошве после зимы. Совсем не та, что у любого деревенского по осени: что твоя яловая шкура на союзках сапог.

Рану тут же промыли мочой, и брат Василий присыпал пеплом из кострища. Попервоначалу всё зажило «как на собаке», и снаружи всё казалось делом вполне благополучным. Ныло только внутри прокола, особенно по ночам. Единственная оставшаяся на всю округу деревенская знахарка бабка Яшиха преставилась сразу по весне после страшной зимы. Не от голода, от лет преклонных: ей едва не девять десятков минуло. Отмаялась, родимая. А вот выученица её Валюха-Горюха не намного пережила травницу в пятом поколении. И было-то ей менее двадцати годков. Пятилетней сироткой приютила её Яшиха. Вот с тех самых пор и жили они душа в душу. Но видно крепко срослись их души, да так, что через три месяца, день в день снесли на погост и иссохшую от горя Валюху-Горюху.

Так что пользовать пострела Кирилку было некому. Как ни лечили, чего только не прикладывали…Порой даже казалось, что лечёба взяла верх. Ан, нет: нога вновь распухла, да так, что и в разрезанный вдоль голенища валенок не влазила. Ночами парень стонал и метался от невыносимой боли. К утру страдания прекратились, а нога из синей стала черной. В бреду бедняга звал мать. Или бредил про соловья. Уж больно он любил послушать его по весне. Ждал и теперь, да вот…

Могилу копали легко: земля промёрзла на вершок, не более. Схоронили аккурат в один рядок: Пелагея, Митяй и Кирилка. Не стало у Макара младшего наследника. С деревенскими он помянул сына, да и было запил горькую.

Но время лечит и не такую хворь. Шли годы, Макар сдал в стати и постарел. Раньше-то хотел жениться, да и пару было подыскал, но заботы взяли верх.

Да и дочки с сыном почти никогда не давали ему оставаться наедине со своими думами. Ко всему, старшая дочка, заменявшая в семье мать, заневестилась с комбайнёром Гришей. Васятка отростил усы и похаживал на танцы. А последыш Машенька одолевала шестой класс. И было возрадела душа Макара к жизни: сам начал грамоте учиться через младшенькую. Нет-нет, да газету одолеет и рад безмерно. А потом сядет на завалинку, свернёт «козью ногу» из самосада да калякает с мужиками, что твой лектор в клубе. Знатно! А зимними вечерами потягивал табак-самосад у печки. За ним и Васька приноровился.

Но тут грянула война: попёр немец несметно. Сталин обратился к народу. Вся страна оцепенела: что же это? Ведь говорили, что «на территории врага»… «ни пяди»… «до британских морей», и вдруг – внезапно! Но Васька и его знакомец Гришка, что в женихах у сеструхи Ленки – подались в военкомат добровольцами. Вася мечтал заполучить орден, а посему торопился: а вдруг война также внезапно кончится и без него! Так и проводили под гармошку почти всех парней. А потом и мужиков по повестке. Потом снова добровольцев, кому срок вышел. А война всё шла и шла. Было, сунулся в военкомат и Макар, да не взяли: больно стар.

Вот только назад возвернулся в деревню совсем мало кто. Да и то калеки. А Вася словно сгинул: ни писем, ни похоронки. А Грише оторвало левую руку, «как по заказу!», – хвастал он. Так что на комбайн он мог сесть снова, да и в доме работник. Сыграли свадебку, и зажили они с Ленкой душа в душу. Лет пять, а то и более, почитай, по сей день, всем семейством ждали Васю. Но так и не дождались. Не стало наследников по мужской линии вовсе. Благо, с зятем повезло.

К тому же Гришка кое-какие трофеи с войны привёз, да продал. Купили корову, хозяйство завели. Да было удумали бабы – править колхозом избрать Григория. Только Ленка горой: дома мужик нужней! Повзрослела за войну и Машутка. Не мил ей стал деревенский уклад, в город удумала. На врача мечтала выучиться, всё мать, да братьев поминала. Глубоко в её женскую душу жалость к людям

Вот тут уж не вынес одиночества дед Макар. Запил не на шутку. Всё хозяйство нажитое что роздал, что пропил. И остались за его плетнём табак да хрен с лопухами. Всё реже селяне видели во дворе согбенную спину Макара Семёновича. А вскорости и вовсе загинул старик невесть где. Хотя как-то деревенская почтальонка принесла Лене письмо от её сестры Марии. Выходило, что Семёныч вроде прибился к ней. «Ну и ладно, всё не под забором!» – рассудили деревенские.

Да, так оно и было: приютила его дочка, чему даже была очень рада. Дом у неё с мужем был полная чаша. Вот только иной раз некому с малышами остаться. А тут отец родной. Павлушка-то уже в школу ходил, а вот Настенька нет-нет, да приболеет и вместо садика приходилось маме-студентке сидеть дома. Ко всему мягкосердечный Макар Семёнович стал замечательным тестем для Николая. Зять любил свою работу, а ещё больше свою ненаглядную жёнушку. И не без уважения называл Макара отцом. Хотя пенсия у деда была копеечной, он не хотел «сидеть на шее». А чуть есть толика времени, так резал из липы ложки, а то и свистульки, да забавные фигурки. На рынке его товар ценили за теплоту и брали нарасхват. Так бы и жили.

Но, видно, не весь запас бед на род Захара выплеснула судьба-злодейка. И получилось, что Марии в городе хотя и улыбнулось счастье, но как бы наполовину. Вначале безобидная опухоль у её мужа Николая оказалась даже не жировичком. Анализы подтвердили страшное: онкология, то есть рак. Тут уж не до учёбы! И студентка лечфака стала медсестрой онкодиспансера. Очень уж любила Колю Машенька. Взяла поначалу академотпуск. Видно съела геолога-нефтехимика кочевая работа. И дома он бывал не часто, но здесь его ненаглядная Манюня всегда блюла семейный очаг. Теперь их счастью грозила если не трагедия, то беспросветное ненастье. Так оно и случилось: главный и нежданный диагноз определил куда более страшный очаг болезни, да с метастазами. И старшая медсестра Мария Макаровна поняла: дни Коленьки сочтены.

Вчетвером жить стало так трудно, что молодая мама плакала по ночам от безысходности. Какая теперь учёба, коли на пропитание не хватает. Её зарплату даже нищенской не назовёшь – несоразмеримо. Она билась, как рыба об лёд: брала лишние смены, мыла полы в соседнем магазине, но и эти крохи не спасали. Макар, стараясь облегчить дочкины потуги, крутился, как мог. Он забыл про свою старость. Машенькина беда заставляла жить и помогать жить ей. Далее диспансера Марии так и не удалось подняться. Росли внуки, а дед ветшал на глазах. Требовался старику отдых, но об этом и мечтать не приходилось. А Павлушка будто прикипел к дедушке. Жалел его, тёр спину от радикулита, подавал костылик, наливал чаю. Но более всего внук загорелся резьбой по дереву. А Макар изладил для него свой инструмент: ножи, да стамески. Кое-что осталось от Николая.

«Золотые руки были у мужика, царство ему небесное!», – говаривал тесть. Павлик трудолюбием и упорством пошёл в отца. Маша, глядя на своё семейство, тихо радовалась. А тем временем Макар стал замечать, что его поделки куда как менее привлекательнее, нежели у внука. Да и покупали их в первую очередь, хотя они были вперемешку с его ложками и игрушками. Доход резко поднялся. На столе появились овощи и сметана, чему Настёна радовалась несказанно.

Личико у девочки зарозовело, а косички будто стали толще и золотистее. В школу сестра Павла ходила с большой охотой и тоже мечтала стать врачом. Иногда помогала маме лечить дедушку. Теперь Макар работал «за жалованье» у батюшки в церкви. Занятие ему подыскали «не пыльное», хотя и потребное для всех. Ночью он дремал у телефона, а днём как бы диспетчерствовал. Память его ещё не подводила, и дедом батюшка был доволен. А выражал он своё удовлетворение скупо и немногословно: «Это мне по нраву!».

Держал же церковный служитель хозяйство немалое. Так что под его началом трудились «с благословения господня» слесари, сварщики, резчики по дереву, маляры и художники с завидным умением да и ещё немало трудового люда. Всех обходил утром «на рукоцелование». Это вроде бы «по доброй воле и Господа». А там кто его знает, ведь всё это уже со слов самого Макара. Да и приметили работники, нежели кто чурался целовать длань, так не долог оказывался его «праведный труд» на подворье. Не забалуешь у батюшки!

А Макар Семёнович был старых понятий и целовал руку священнослужителя не подобострастия ради, а в угоду Богу истинно. Не раз забегал Паша к дедушке. И замечал тот, что неспроста отрок вьётся на подворье. Никакое другое рукомесло так не тянуло его к себе, как резьба по дереву. И мало того, приходил его внук спозаранку и… шасть в мастерскую. Часами, затаив дыхание, он отслеживал каждое движение резца мастера. Полюбился он бригаде. Да и батюшка его заприметил: «Чей будешь, сын мой? Интересуешься, гляжу? Инда сие зело пристойно, это мне по нраву!»

Последние слова «это мне по нраву» были произнесены как-то особенно, с расстановкой, будто золотой песок отмерял. Вроде боялся пересыпать. Да почти так оно и было. Эта фраза слыла своеобразной меркой труда его подопечных. Святой отец Тихон оценивал готовую поделку подолгу и молча. И, если произносилась заветная фраза, то плата тоже была «по нраву». Иначе трудяга оставался ни с чем. А то и за порчу материала вычтет, коли далее не употребить.

Знал дед Макар, что в семье бедность несусветная. Весь доход состоял из мизерной зарплаты и подработок Марии да его почти смехотворной пенсии. От продажи поделок доход если и был, то невелик. Лена с Гришей из деревни то картошки на зиму, то мяса подбросят с оказией, а без них, почитай, впроголодь жили бы вовсе. На одежонку совсем ничего не оставалось. Павлик после седьмого класса хотел идти работать. Но куда такого мальца возьмут? Да и по закону нельзя.

Вот и двинул с челобитной дед к священнику, дозволь, мол, мальчонке в бригаде работать? На что отец Тихон неспешно ответил: «Мал он ещё… Но, вижу, не от праздности просишь. А богу угодно, чтобы помогали мы чадам своим… Пусть под началом мастера Никодима поработает. Завтра и приводи!»

Чуть свет, Павлушка со всех ног мчался к дедушке в его каморку, именуемую им как «кабинет». Мать ему с вечера погладила умело заштопанные брюки. Так что к приходу Никодима старый и малый ждали его к открытию мастерской.

Мастера батюшка уведомил, а с парнишкой тот и подавно ознакомился вчистую. Сперва выказал весь инструмент. Подмастерье любовался: «Я себе такой же сделаю!» Ладный был инструмент, как с виду, так и в руке: будто влитый!

Пришёл отец Тихон. Здоровался с каждым, протягивая руку. Протянул и Павлику. Тот с достоинством последовал примеру деда. Встретились со священнослужителем взглядами. Словно святой огонь между ними блеснул. И замер батюшка, будто впал в глубокое раздумье, давно терзавшее душу. Молвил тихо: « А дам-ка я тебе моего ангела в ночи…Есть что-то в тебе! Никому не дозволял, а тебя благословлю. Дай ему, Никодим, во-он ту доску! Пойдём со мной, сыне, покажу ангела».

Храм с колокольней стоял посреди широкого церковного двора. Раньше Павлу креститься не сподобилось, но богобоязненный Макар упредил внука: «На храм божий осенись крестом: вот так!» И на подходе к паперти перекрестились оба.

Внутри отец Тихон обогнул алтарь и вошёл в ризницу. Оттуда он вынес большой лист картона.

«Вот, гляди! Это я видел на горе Афон в святой обители. Роспись скопировал православный монах. Душевно сделал инок. Прочтя молитву, приступай. Никодим поможет. А взор твой чист, аки душа!» И ушёл обратно в церковь.

А молодой резчик стоял, поражённый увиденным. На твёрдом картоне угольно чёрным грифелем был начертан скорее некий ангелоподобный дух тьмы с распластанными крыльями. Откуда навеян сюжет, трудно определить, не зная досконально Библию и другие конфессионные документы. Но даже эскиз поражал своей силой и контрастностью. Сила духа в чистом виде и горящие в ночи глаза.

В этот вечер Павел остался в «кабинете» – сторожке. Макар пошёл за ужином сам. Парень все три дня, отведённые на работу, почти не спал и резал, резал, резал. Перья, волосы, глаза – всё поражало скрупулёзностью исполнения. Здесь было даже не мастерство маститого резчика, а его душа, вложенная в каждый штрих. Никодим лишь изредка заходил к юному ваятелю, но мешать ему советами не посмел. Его ученик творил ЧУДО.

На последнюю, третью ночь Паша перенёс свою поделку в мастерскую. Там мастера придавали барельефам оттенки цвета, а то и делали их в чёрно-белом, коричневом исполнении. Была у них для этого некая волшебная «лампа Алладина». С обеда до вечера Павел жадно впитывал от учителя секреты «оживления» фигур и поделок с её помощью. В эту ночь мастерскую снаружи не закрывали: внутри остался на ночь подмастерье Никодима.

Утром резчики у двери своей мастерской увидели деда, крепко спящего на скамеечке, опершись на стену. Разбудили его и тихо вошли. У верстака, что определили Павлу, в ворохе духмяной липовой стружки спал новоявленный МАСТЕР. Никто не заметил, как сюда же вошёл святой отец Тихон. И он, слегка расталкивая стоящих, переместился прямо к верстаку. А на нём стояли рядышком его картонка и… О боже, так это тот самый «ангел в ночи» со стены монастыря в Афоне! Ведь мальчик воплотил ЧУДО! И священнослужитель произнес, чётко расставляя слова: «Это…мне зело…по нраву! Не будите его, пусть выспится. А деда ко мне подошлите!»

А позвал он Макара, чтобы сказать, что берёт парня в мастерскую. И назначает ему…Тут батюшка назвал сумму, почти вдвое превышающую жалованье взрослых мастеров.

Уже с первой получки купили Павлу костюм, а Леночке пальтишко. Из старого она давно выросла. Уже много позже Мария, теребя платок, спросила: «Сынок, а может, учиться пойдёшь? Хотя бы в вечернюю?» На что тот баском ответил: –

«Ленке ещё три года учиться. Вот поставим её на ноги. Да и дедушке пора отдохнуть. Замаялся он!»

 

Оставьте комментарий

Ваш адрес email не будет опубликован. Обязательные поля помечены *

Прокрутить вверх