(эссе про Павла Петровича Булыгина)
«Абиссиния – страна печали,
Медленной покорная судьбе.
Здесь стихи мои по-новому звучали,
И за это кланяюсь тебе…».
(П.П. Булыгин)
Предисловие
Булыгин Павел Петрович (1896-1936) – потомственный дворянин, поэт, публицист, монархист, активный участник белого движения Гражданской войны, начальник охраны Вдовствующей Императрицы Марии Фёдоровны. В январе 1919 года по распоряжению Марии Фёдоровны Булыгин окружным путём через Европу и Азию отправляется в Сибирь в штаб адмирала Колчака, чтобы принять участие в работе комиссии следователя Н.А. Соколова по расследованию убийства царской семьи. Это была долгая, кропотливая, полная тревог и опасностей работа. После гибели А.В. Колчака и разгрома его армии материалы следствия и вещественные доказательства убийства Романовых пришлось вывозить в Европу. В Европе он живёт во Франции, Германии, Латвии и Литве. Здесь Булыгин появляется в литературной печати. Начав писать стихи ещё в детстве, он впервые публикуется Берлинском журнале «Двуглавый орел» – издание монархистов русской эмиграции. В 1922 году выпускает сборник «Стихотворения». В 1924 году Булыгин уезжает на 10 лет в Абиссинию (Эфиопию), поступив военным инструктором пехоты императорской армии.
«…Закружило меня, оторвало и кинуло,
Это было сильней, – я не мог не идти –
Меня в Африке Красное море подкинуло
На прожжённые солнцем пески Джибути…».
«Я много странствовал по свету,
Я видел Нил, Гон-Конг, Цейлон.
Везде добыча есть поэту,
Везде трепещет мерный звон.
Поэт-скиталец настроенья –
Повсюду ищет в нетерпенье,
А я, к тому ж (удел то мой),
Чужой томлюся я тоской…». (П.П. Булыгин)
«Абиссиния – (1922-34гг.)»
Из всех стран чёрной Африки Абиссиния, как православная страна, больше всего привлекала к себе внимание в России. Пусть она была и со своим особым диким африканским укладом, даже задолго до появления арапа Петра Великого – Абрама Ганнибала, который считал себя абиссинцем, интерес русских к ней был велик. Ещё в XV веке побывал в Эфиопии Афанасий Никитин, известный путешественник, автор известных путевых заметок «Хождение за три моря». Кроме того, эта страна имела большое сакральное значение: по легенде именно в Эфиопии находится Ковчег Завета, а эфиопский император прямой потомок царя Соломона.
Абиссиния нужна была России. В феврале 1898г. в Аддис-Абебу прибыла российская императорская миссия. Её приезд означал установление дипломатических отношений. Это было первое дипломатическое представительство, отправленное Россией в чёрную Африку. Император Эфиопии Менелик II писал 8 марта 1907 года Николаю II: «Мы приносим нашу искреннюю благодарность Вам и всему Вашему народу за Вашу помощь и поддержку, за Ваши заботы и любовь к нам — за всё то, что в течение многих дней Вы делали для нас, ваших друзей, — христианской православной Эфиопии. Будьте благословенны за Вашу благожелательность и ваши благодеяния во имя Иисуса Христа. Чем можем ответить мы вам, кроме благодарности? Мы всегда будем вспоминать ваши деяния в молитвах и думах наших».
Согласно статистике, к 1925 году в Абиссинии проживало более семи миллионов человек. Путешественники называли Абиссинию страной «удивительной и самобытной, и очень древней». Так описал ее некий Теодор Бент (1852 – 1897) в книге «Путешествие по Абиссинии», побывавший в стране в 1893 году: «Страна, лежащая между Красным морем и бассейном реки Бахр-эль-Абиад, составляет часть древнего эфиопского царства, точные границы которого неизвестны. Страну эту, названную арабами Хабеш, европейцы переделали в Абиссинию; под этим названием она и значится на географических картах. Но население не признаёт ни того, ни другого названия и именует себя эфиопийцами, чрезвычайно гордясь славным прошлым своей родины».
«Дело поэта – создать «кусочек вечности» ценой гибели всего временного – в том числе, нередко, и ценой собственной гибели», — писал Георгий Иванов в Париже, в 1931 году. А в это время в Абиссинии свой короткий «кусочек вечности», проживал человек яркой судьбы и талантливый поэт Павел Петрович Булыгин. Человек он был одарённый во всех отношениях, прошедший через ад войны, похоронивший своих близких и друзей, тяжело переживший убийство царской семьи, не приняв большевицкой революции, решил найти выход из своего душевного страдания вдали от родины, в первозданном мире, в котором заря распускается хвостом павлина, когда ночь снимает своё покрывало, и Аддис – Абеба оказывается освещённой зелёными и янтарными оттенками. И 1922 году он оказывается в Абиссинии.
В 1922 г. негус Эфиопии Хайле Селассие (имя которого в русском переводе означает «Сила Пресвятой Троицы») проехал по Европе, приглашая русских специалистов и военных, и штатских – на службу в свою страну. Большим преимуществом для нашей эмиграции была христианская вера этой страны, хотя и, более чем, своеобразная. Когда встал вопрос об отъезде из Европы, Павел Булыгин выбрал Абиссинию скорее всего не случайно. Минимум двое его знакомых ещё в 1922 г. перебрались сюда по зову негуса. Ими были Лейб-Гвардии Уланского Его Величества полка полковник А.Н.Фермор (1886-1931), как и Булыгин, чудом вышедший живым из боев на Стоходе и прошедший «Ледяной» – Корниловский поход, а также старший лейтенант Российского императорского флота А.И.Бенклевский (1880-1934), в Гражданскую войну служивший у адмирала Колчака. В 1922 году Павел Булыгин сам объяснил свой отъезд в далёкую, малоизведанную страну так: «Мне надо отдохнуть, очиститься от сора, земных моих путей и от земной тоски».
«Русская колония, как и остальные европейцы, сосредоточена главным образом в Аддис-Абебе. Аддис-Абеба, что значит «новый цветок» – столица абиссинской империи, перенесенная сюда не очень давно из глубины страны, из дальнего Гондара… Главная группа русских в Абиссинии, конечно, офицеры, но эта группа, так сказать, по прежней службе, а не по применению своей специальности… Ещё очень недавно, пять лет тому назад, когда я приехал в Абиссинию, Аддис-Абебеа не имела представления о дорогах. Редкие мощёные улицы, главным образом, ведущие во дворцы или в дома «Телик-Coy» (вельмож) были выложены громадными камнями, представлявшими большую опасность даже для ног осторожных мулов, об автомобилях в то время никто не имел понятия. Во время «кремта», т.е. периода дождей (июль – октябрь), который здесь из-за положения города на вершине массива, задерживающего осадки, протекает особенно бурно, передвигаться было рискованно и, во всяком случае, неприятно. Теперь в городе протянулись прекрасные шоссе, лишь изредка встряхивающие рессоры многочисленных автомобилей – это заслуга, главным образом, русских инженеров. Их здесь трое, все они путейцы…», — писал Павел Булыгин в 1928 году. (4)
«Я не всегда таким был скучным,–
Слагал немало небылиц.
Теперь к Пустыне я приручен,
Я так отвык от белых лиц.
Раз в месяц раб приносит почту,
Пробыв в пути двенадцать дней,
Я сам себе читаю ночью
Приветы вспомнивших друзей.
Храню погоны и кокарду
От службы Русскому Царю,–
Кормя ручного леопарда,
Я с ним по-русски говорю, –
И вспоминаю Гумилёва…
Что ждёт, скрываясь впереди?
Когда-нибудь вернусь я снова,-
Теперь же, жизнь, меня не жди!»
— писал Булыгин в далёкой Абиссинии.Сколько бы Павел Петрович не скитался по свету, тоска по России, всегда шла за ним «по пятам»…
«Не Дуньку ли отправился искать Булыгин в Абиссинии?»
«…Недавно видел я вернувшегося из каравана англичанина. Пришёл он из «страны золота и слоновой кости» – Уалаги. Далеко, у границы Судана, 38 дней пути. Говорит, что в болотах к востоку от Уалаги живёт племя, которым правит старая королева. Живёт она в хижине, забор которой утыкан слоновыми бивнями. Показывается народу раз в году, совершенно нагая. В Уалаге говорят, что она – белая…Не Дунька ли?…», — писал Булыгин в своём рассказе «За вольным казаком Ашиновым». Не эту ли Дуньку отправился искать Булыгин.
В сущности, его жизнь напоминает сказку, занимательный роман, повесть о днях беспокойного сердца, рассказ о человеке, не желавшем покоя, всегда стремившемся в неизвестную даль.
За первый период с 1925-го по 1935 год в Эфиопию прибыло 17 русских офицеров, из них 2 генерала, 6 инженеров, 4 доктора, 8 человек разных профессий и один протоиерей. Одна группа, состоящая из трёх инженеров с женами, чтобы доехать из Европы в Африку, давала по дороге концерты, подрабатывая для оплаты проезда на пароходе. К концу этого времени русская колония насчитывала около 80 человек. Эти люди в Аддис-Абебе устроили церковь во имя Святой Троицы.
«От многих берегов я отплывал,
И мир земной давно мне тесен,
Я десять лет беспечно засыпал
Под звуки абиссинских песен…», — писал. П. Булыгин.
«…Уже осталась позади Аддис-Абеба с европейцами, полицейскими в чужеземном наряде, тремя газовыми фонарями на улицах, двумя «сайтан-бетами» (чёртов дом – кинематограф), уже мы спустились по отлогим террасам абиссинского плоскогорья, прошли зелёные луга Шоа – мы уже в самом сердце страны. Это вы поймёте по радушным поклонам встречных поселян, одетых в одежды времен Исаака и Иакова. Вот посмотрите направо: у изгиба небольшой речки под могучим шатром громадной смоковницы стоит, картинно опершись на длинный посох с гнутой ручкой, старик-пастух, одетый в две бараньи шкуры – одна на бедрах, другая на плечах. На тонком ремне, на боку висит привязанная за горлышко выдолбленная тыква – для носки воды. У его ног лениво лежат, отдыхая, курчавые овцы, часть их толпится на отмели речки. Сквозь могучую крону смоковницы синеет яркое небо и брызжут пламенные стрелы, обжигая смуглую худую руку пастуха, – разве это не из Древнего Завета?…», — читая этот его рассказ «В караване (Из абиссинских впечатлений)», сразу хочется попасть в эту радушную Абиссинию. Мне только хочется, а Булыгин в неё попал…
«…Много интересного видел и слышал я во время моего медленного погружения с караваном в тайники страны. Нет лучшего способа изучать страну, недостаточно прожить несколько лет безвыездно в Аддис-Абебе, чтобы сказать, что знаешь Абиссинию, – вы знаете только одну сторону ее жизни, часто неискренне показываемую чужому глазу европейца. «Катама-соу» (городские люди) не есть подлинные абиссинцы – это зачастую испорченные общением с европейцами «младотурки», курящие и ходящие в шляпах и даже ездящие на «сайтан-макина» (чёртовой машине, автомобиле). Надо уйти в караван…», — писал Булыгин в своём рассказе «Караван» и он ушёл в него.
В Абиссинии Булыгин был сначала инструктором армии Негуса (императора). Вообще, чего он только не делал за 12 лет пребывания в Абиссинии, где он не бывал, куда не заглядывал!… Теперь он стал заведующим правительственной кофейной плантацией, продолжая посылать материалы в русские издательства в Европу, в основном в рижскую газету «Сегодня». В 1928 в один из приездов в Ригу Павел Булыгин обвенчался с сестрой своего давнего приятеля-художника Агатой Шишко-Богуш. В 1928, в июле, в газете «Сегодня» вышел цикл очерков Булыгина «По следам убийства царской семьи». В 1930 году на конкурсе зарубежных поэтов и писателей, проходившем в Варшаве, первой премии была удостоена его поэма «Пороша», посвященная Ивану Алексеевичу Бунину, в которой видна тоска Булыгина по Москве.
«…Москва! Плющиха… Поварская…
Какая ты была родная,
Какой же стала ты теперь –
Не знаю я, – закрыта дверь!
Как странно думать, всё минуло…
Жизнь надо строить без Кремля…
О, как родимая Земля
Сейчас в глаза мне заглянула,
И я услышал, как сквозь сон,
В душе далекий перезвон…
Звонит Москва, весь Кремль в огне,
И кто-то едет на коне,
И кто-то ходит, как когда-то…
Вернемся ль мы?.. –
ответа нет…Забыли нас… Какой ответ?!…».
«…Я люблю обезьян. Я всегда их любил. Ещё со времен детства, своего матросского костюмчика и воскресных посещений Зоологического сада в Москве, откуда с трудом уводила меня за руку гувернантка. Я мог часами простаивать около ржавой обезьяньей клетки, кормя их хлебом и сахаром. Я никогда не дразнил их. Смешно было видеть, как сморщенная старческая ручка мартышки ухватит нервно кусок сахара и тянет к себе. И, не доверяя ни мне, ни своим товаркам по клетке, забравшись на ветку голого дерева, обезьяна, чмокая, грызет сахар и засовывает откушенные кусочки за щеку – на запас. И за границей я часто бывал в зоологических садах, ходил отдыхать от сутолоки шумной жизни…», — писал он под палящим абиссинским солнцем свой рассказ «Обезьянья царица», окунаясь в беззаботное детство, где ему было хорошо…
«Уснула пустыня, уснёт европеец…»
«Жизнь в столице Абиссинии Аддис – Абебе течёт медленно и однообразно под синим небом, под горячим солнцем, под усыпляющий шум ленивых эвкалиптов… Напрасно вновь приехавший европеец, привыкший к нервному пульсу жизни белого материка, будет стараться внести этот темп в свою работу и жизнь здесь, – ему не вырваться из тёплых усыпляющих рук Африки, он всё равно уснёт и во сне подчинится ритму тысячелетий. Так же спокойно, не торопясь, идёт жизнь и русской колонии здесь.
«Уснула пустыня и спит непробудно,
И вряд ли Европе её разбудить.
От сна удержаться, подползшего, трудно,
Нельзя молодому сюда приходить…».
Русские, быть может, лучше других иностранцев попадают «в ногу» чуждой им страны…», – напишет Павел Булыгин в статье «Жизнь русских в Абиссинии»..
«Абиссиния вообще укрепляет нервы европейца, приучая его к философскому, спокойному отношению к окружающей его среде, уча не удивляться, не возмущаться, не раздражаться, всё будет так, как быть должно, ничему не помешаешь, ничего не изменишь, всё правильно, потому что неизбежно, подчинись и радуйся тому, что есть, а есть много: и солнце, и небо, и звёзды, и красивые люди, и радость жизни и жить недурно…». (3)
Эти же настроения – собственные и соплеменников, оказавшихся волею судеб в этой африканской стране, П.П. Булыгин описывает в стихах:
«Я развернул всю ширь мою,
Всё отдал жизни без оглядки.
Теперь читаю жизнь свою
Один с свечей, в тиши палатки.
И пробегая цепи дней,
Душа сгоревшему прощает.
И небо Африки родней
Чужими звездами ласкает…».
«Воспоминания жены Агаты о муже Павлуше из писем сестре Нюре»
«…Павлуша купил подержанный автомобиль. Порой жилось нам очень туго, и надо было что-то выдумывать, чтобы сводить концы с концами. Я рисовала открытки, к Рождеству шила кукол. Павлуша совсем ушёл в свою литературную работу. В караван ходил уже очень редко. Шофер (нанятый) оказался простым вором, обманывал Павлушу и на бензине, и на своих поездках. Автомобиль был куплен Павлушей для «taxi». Когда все это выяснилось – прогнали шофера. (Павлуша, по доброте своей, ещё дал этому негру пару штанов и жалование за месяц вперед, потому что тот плакал). А автомобиль продали, стало легче жить на несколько месяцев…
Вспоминаю, как он огромный, ловкий носился по лужайке, играя с маленькой (4 года было ей) дочкой хозяйки в серсо. Помню, как, получив из-за границы деньги за свои статьи, спросил меня: «Что хочешь к Пасхе? Я хотел бы для тебя кольцо с бриллиантом…». Я попросила: «…ради Бога, никаких бриллиантов, хочу что-нибудь живое…». Подарил мне огромную абиссинскую корзину и в ней выводок пушистых чёрных утят, со своим стихотворением, которое кончалось так: «…но уток не жарить – это «табу»…». Пропало это стихотворение в бомбежке со многими другими. Уток этих держали не для еды, конечно. Павлуша с помощью слуги выкопал для них прудок и сам устроил из бамбука «водяные трубы», чтоб у них была всегда свежая вода. Радовался сам очень, походил на мальчика. Вообще, в нем было много юной нежности и к людям, и к животным». (Из письма Агаты к Нюре 1970 г.).
«Хорошо иметь любимую женщину преданного кота и ёжика…»
«…Дети льнули к нему и обожали его. Он был вспыльчивый, горячий, но отходил моментально и был бесконечно добрый. Масса юмора была у него, очень он любил моего брата (брат очень хорошо рисовал карикатуры на всех нас) и радовался каждой новой карикатуре на себя… В Африке он очень увлекался бриджем (карты), у очень хороших друзей играл три раза в неделю. Я тоже шла к ним и сидела с хозяйкой дома и её детьми в большом зале, и часто, когда Павлуша бывал «выходящим», он сидел с нами, и девочки (их было три) лезли на его колени и просили: «Скоро, скоро сказку». И он в какие-нибудь 5–10 минут выдумывал для них сказки о котах, сверчках, о лунном луче, о ромашках в саду и т.д. Для Frex и для меня… Многое из этого у меня записано…Ёжик Том. Привёз его Павлуша из каравана. Жил у нас в комнатах. Топал ночью ножками по прохладному цементному полу. Во всех комнатах для него было по блюдечку с молоком. Были одновременно с Васькой. Дружили. Ежик не сворачивался от лапок Васьки, а Васька его не дразнил. Погиб Том от укуса тарантула. Эта гадкая бестия ужалила его прямо в горлышко под мордочкой. Когда мы утром увидели его уже мёртвого и паука тоже на ручке соломенного кресла, где обычно Том спал, с нами был и Васька. Он вдруг прыгнул и ударом лапы убил тарантула… А когда шли домой, впереди шёл слуга с фонарём и наш белый сибирский кот Васька, мурлыча и ругаясь, что долго засиделись в гостях… И Павлуша говорил: «Знаешь, хорошо иметь любимую женщину и преданного кота». Я же спрашивала: «А не наоборот?» и Павлуша злился и крепко сжимал мне руку: «Не дразни!.. Кот Васька был у нас до самого нашего отъезда из Африки. Был нашим другом и «членом семьи». За обедом сидел за столом на специальном стуле. Один раз сорвал у гостя с вилки кусок рыбы и тут же слопал. Перед отъездом мы вернули его той же женщине, которая нам его дала, т.е. в его же семью, т.к. у нее было таких же белых и сибирских 6 – 7 штук – родители Васьки, его сестры и братья. Знали, что ему будет хорошо, но долго его вспоминали, и не хватало нам его очень». (Из письма Агаты к Нюре 1965 г.).
«Африканский зоопарк Булыгина»
(из писем Агаты – Нюре)
«…Две черепахи – «Патолла» и «Армада». Огромные, каждой из них было больше 250–300 лет (возраст можно сосчитать по орнаменту панциря). Довольно сказать, что Павлуша очень большого роста и крепкий, стоя на одной из них и балансируя на круглой её спине, «катался» на них по всему саду. Я их не любила. Головы похожи на змеиные. Когда приносила им салат и овощи, они часто плевались. И вообще, от них был плохой болотный запах. Жили они во дворе и в саду. Привели наш сад в ужасный вид, съедали растения и цветы, топтали грядки. Мы их отдали одному чеху, и он их увёз вместе с другими животными в зоологический сад в Гамбурге. Когда я, после смерти мамы нашей, уехала к Павлуше, мой пароход отходил из Гамбурга. И там я пошла в зоологический сад посмотреть на наших чудовищ. Привезла Павлуше от них «привет» – сделала снимок с них. Меня они, конечно, не узнали…
Попугаи – «Pierre» и «Матильда». Попугаиху отдала нам одна сентиментальная дама перед отъездом в Европу. «Нигде ей не будет так хорошо, как у вас», – говорила она. В этом мы не совсем были уверены из-за Васьки и завели ей огромную клетку. Вскоре один знакомый француз, уезжая, тоже принёс нам своего попугая-самца. Посадили его к Матильде. Но
он скоро как-то умудрился поднять задвижку на дверцах клетки и улетел. Но каждый день прилетал и, сидя на клетке, о чём-то ворковал. Однажды (мы с Павлушей сидели на веранде и видели все это) он сделал несколько кругов вокруг клетки, потом клювом приподнял задвижку, и дверцы открылись. Оба испустили какой-то гортанный звук, и она вылетела. Посидели на клетке, опять что-то сказали и улетели. Мы никогда больше их не видели. После этого дали себе слово никогда ни одной птицы в неволе не держать….
Шакалик был из каравана. Он сидел на цепи в саду и плохо приручался. И скоро вытащил гвоздь из садовой скамейки и удрал, к сожалению, вместе с цепью. Не из-за цепи, конечно, а что же вольный зверь потом делал с этими кандалами! Очень жалели, что сами его не отпустили на волю…».
«Тоска по родине, тоска об Истине»
(Из письма Агаты к Нюре от 11 февраля 1972 г.).
«Зверюшки, – тем не менее, это только улыбка нашей жизни, в которой было и много горького из-за недостигнутых целей. Много моментов, когда стискивали зубы в горечи и обиде за потерянное и недостигнутое. Это «потерянное», «недостигнутое» в эмигрантских скитаниях русской интеллигенции, в её сознании почти всегда облекается в образ Родины, в ощущение её безвозвратной потери, невозможности жертвенного и беззаветного служения ей… и всё же в надежду на возвращение её той, прежней, родной, горячо любимой России…«Павлуша часто, всегда вспоминал дом, Михайловское, всех вас! Его стихи – чудесные – говорят об этом больше, чем я могла бы сказать. О нашей жизни с ним? Что? Так трудно. Он жил одной идеей, одной целью, которая может быть уже была нереальна… Я о многом, многом могу и хочу вам, мои сестры, писать о Павлуше, но… трудно». Поймите меня. Это – не моё, личное, что трудно, а другое. Он был рыцарь своей идеи, которой больше нет».
В Абиссинии, в этой далёкой и неизведанной стране, он тосковал, как волк при Луне. Его звали экзотические страны, необычайная обстановка. уединившись, слившись с чужой природой, стремится Булыгин по-новому осознать себя, бредя в пыли чужих дорог:
«Но нам неясен жданный срок.
Мы неуверенно, несмело
Бредем в пыли чужих дорог.
Одни – речами истекают,
Бранятся, как кого назвать,
Другие – просто начинают
Жизнь по – чужому создавать.
И молодежь уже не помнит
Далекой Родины лица,
Не знает Иверской часовни,
Не знает Зимнего дворца»
В стихотворении, озаглавленным «Истина», Булыгин пишет о том, что, блуждая в темноте, в поисках её по трудным жизненным дорогам он тоскует об Истине, «не зная, что Она всегда, везде пред нами». По Бердяеву – познание Истины заключалось не в её созерцании, чтобы её познать, её надо было прожить и понять физически, а не путём умозаключений. Эту мысль мы прослеживаем в поэзии и в жизни Павла Булыгина. Теперь в его стихах всё чаще звучат ноты мистические и религиозные, ибо мысли о человеке, его жизни, смерти и бессмертии понимались не столько, как интеллектуальное осмысление, сколько, как непосредственный опыт человеческого бытия. Он находится в постоянном движении, поиске этой Истины и, изучая истоки познания, «во тьме» он ищет дорогу к свету:
«Одиноко иду. Ни звезды. Ни просвета.
Ночь темна, как душа, разлюбившего мир.
Кто-то крикнул вдали – я не слышал ответа.
Это леший сзывает нечистых на пир.
Но куда я иду? – Я не знаю…. Всё странно…
Вот споткнулся о камень опять. Упаду!..
Я сегодня проснулся особенно рано,
И решился, вставая, – довольно, пойду!
Я не знаю куда, знаю только, что надо,
Что я ждать уж не в силах. Что я должен идти.
Одинокая ночь… одинокому рада…
Я чего-то ищу…. И я должен найти». (Павел Булыгин)
В далекой Абиссинии, в изоляции от мира, он чувствует одиночество, он устал от тоски по Родине и ему постоянно снятся сны, в которых он на родной земле…
«…Мне снилось, что стою я на высокой
Горе, вдали туман родных степей,
Восток алеет. Ветер издалека
Доносит запах утренних полей.
Сверкнуло солнце. С первыми лучами
Туман растаял, как недобрый сон,
И город заблестел церквей крестами,
Рванулся в воздух гулкий перезвон…».
«Я устал от тоски по родному,
Я здесь слишком, уж слишком чужой.
Мне всё сниться, что еду я к дому
По дороге, знакомой такой.
Огоньки занесённой усадьбы…
Наши звёзды и светят нежней…
Хорошо мне сейчас подремать бы
Под скрипучую песню саней!..».
Даже живя на чужбине, душа поэта оставалась там, где прошли детство и юность, в тех родных владимирских местах, где писались первые строчки его стихов:
«В изгнаньи, вдалеке родного края,
Где я теряю молодость мою,
Как птица в клетке грустно я пою,
Минувшее напрасно вспоминая».
В начале 1934 г. Булыгины окончательно покинули Абиссинию и выехали в Прибалтику, откуда начался последний, самый загадочный маршрут Павла Петровича: он встал во главе группы старообрядцев – переселенцев из России через Латвию и Литву в Парагвай. Ещё раньше современники говорили о нём, о его творчестве: «Этот сильный, мужественный человек был очень нежен и мягок, и грусть, разлитая в его стихах, неуклонно, неизменно была направлена в определенную сторону: сторону России, которой Булыгин был верным рыцарем, написав перед смертью эти строки:
«Верни меня России, Боже!
Мне иволга родимой стороны
Всех райских птиц сейчас дороже…»
Источники:
- Н.Л. Крылова (Институт Африки РАН) статья «Хорошо иметь любимую женщину и преданного кота»
- Елена Дубровина «Чужие звезды»
- Павел Булыгин «Русские в Абиссинии» (Газета «Сегодня» Рига, 21.0б.1928г. №165)
- Павел Булыгин «Чем занимаются русские в Абиссинии» (Газета «Сегодня» Рига, 30.06.1928 г.)