Аня была удивительным ребенком. Фантазерка и говорунья, она в четыре года читала на улицах все вывески, в пять перечитала в доме все детские книжки, а в шесть собралась в школу, выучив букварь. Когда деда положили с сердцем в больницу, она каждый раз посылала ему смешные записки с рисунками, а однажды принесла добрую, грустную сказку, которую сама сочинила, и старик так растрогался, что расплакался, и ему пришлось сделать укол.
В третьем классе дед подарил Ане детскую пишущую машинку, и она сразу же села печатать книжку, сюжет которой был навеян прочитанным недавно Майн Ридом.
Осмысленное желание писать у ней появилось в девятом классе, после того, как она прочитала дневник Бунина “Окаянные дни”.
Книга потрясла своей правдой и безысходностью. Врезалось в память: Littera skripta manet, и Анна по-взрослому решила: “Буду писать!”. Она остро почувствовала, что настало время перемен, время излома судьбы огромной страны и судеб миллионов несчастных людей.
Среди этих миллионов оказалась и ее семья, которой навсегда пришлось покинуть большой южный город, свой дом, своих друзей, могилы родных людей и переехать из Средней Азии в российский провинциальный город, в старый деревянный дом без удобств.
Родители Анны были хорошими специалистами и быстро нашли работу, и пока маховик гигантской разрушающейся машины под названием СССР продолжал вращаться, – платили деньги, на которые можно было жить – новоявленные россияне чувствовали себя уверенно и почти комфортно.
Школу Анна закончила с золотой медалью и легко поступила в университет на филологический. Прочитав ее сочинение, профессор Зальцберг заметил: “Такую девочку учить – только портить”.
Однажды Аня принесла в университетскую газету три коротких рассказа. Творчество первокурсницы поразило журналистов. Ее проза была нежной, тонкой, светлой, как неожиданно встреченная в лесу паутина, усыпанная сверкающими бисеринками утренней росы.
Рассказы были немедленно опубликованы, но сокурсники сделали вид, что не читали их, и только одна Катя, распахнув васильковые глаза, восторженно и искренне воскликнула: “Анька, какая же умница! Твои рассказы – просто прелесть!”, и чмокнула ее в щеку.
Жизнь в провинции становилась все хуже. Из рациона семьи стали исчезать фрукты, колбаса, сыр, хорошее мясо и рыба, растворимый кофе. “Щи, да каша – еда наша”, – бодрился отец, но когда закрыли рекламное агентство, где он работал, стало не до шуток.
В конце октября Аня поехала с матерью на вещевой рынок. Остановились, чтобы примерить пальто и услышали за спиной громкий возглас “Ой, да здесь только ПЛАТЬЯ И ПОЛЬТЫ!”. Аня обернулась и увидела молодую женщину в норковой шубе. В ушах Анна заметила золотые аляповатые серьги, а на толстых коротких пальцах кольца с крупными камнями, напоминавшими стекляшки.
“Ну почему так устроено, – думала Анна. – Чем люди тупее, необразованней, тем больше у них денег, тем лучше они живут!”. И тут же с горечью подумала об отце – легком и добром человеке, который днем бегал в поисках заказов, а ночами писал осточертевшие пейзажи, за которые ему платили в два-три раза меньше, чем бездарным, нахрапистым художникам, а иногда просто обманывали. Он возмущался, спорил, но везде слышал одно: “Вся страна так живет”.
Глядя на эту женщину в дорогой шубе, Анна вспомнила летнюю поездку в деревню. Ее поразили масштабы разрушений: пустые фермы без окон и дверей, почерневшие избы, запущенные сады и огороды, люди, словно сошедшие с картин Босха: древние бабки с проваленными ртами, небритые опухшие мужики, заросшие сорняками невозделанные поля. Потрясла огромная краснокирпичная церковь, которую так и не смогли до конца разрушить, с покосившимся крестом и ржавым скелетом куполов. Тогда, возле той церкви, неожиданно мелькнула мысль: “Почему самые пронзительные произведения и великие вещи создавались вдали от России?!”.
Анна закрыла глаза и представила себя эмигранткой… Она в теплой Италии. Красивая одежда, хорошая еда, экзотические фрукты, легкое вино, море, ласковое солнце, оливковые рощи, стройные кипарисы… Проходит месяц, два, полгода, и вдруг наваливается тоска, – тяжелая, вязкая, неотступная. Что бы она ни делала, о чем бы ни думала, перед глазами стояла черная изба на краю села, низкое серое небо, полуразрушенная церковь, глянцевые от дождя заросли крапивы и разбухшая дорога, уходящая в даль. И эти пальмы, стройные кипарисы, тошнотворно пахнущие, неестественно-яркие цвета рождают отвращение и стыд; словно стоишь на наспех сколоченной сцене среди размалеванных картонных декораций после провала бездарного спектакля.
Ане нравилось, когда ее хвалили, но она это тщательно скрывала, надевая маску рассеянного равнодушия, как бы показывая, что эти газетные рассказики для нее пустяшная забава. На самом деле работала она по-настоящему серьезно, увлеченно, трудно, никого не пускала в свою творческую кухню. Лучше всего ей работалось, когда была дома одна – ей нужна была полная тишина. Она писала фразу. Читала ее про себя. Переделывала, читала вслух: сперва тихо, потом громче, с выражением, а все диалоги – “по ролям”, словно писала не рассказ, а пьесу для любимых актеров. Потом зачеркивала написанное и начинала все сначала.
Когда Анна в очередной раз принесла в редакцию свои рассказы, завотделом информации предложил ей журналистскую работу – писать о бурной, кипучей жизни университета, но девушка отказалась, сославшись на занятость.
– Рано ты нос задираешь! Зря брезгуешь газетной работой! – Обиделся завотделом. Надел куртку и пошел за пивом.
– Ты правильно сделала, что отказалась работать в газете, – тихо и очень серьезно сказал Ане старый газетный волк. – Пиши так, как пишешь. Если не будешь слушать завистников и придурков, из тебя выйдет толк. И не замыкайся на нашей газетенке, выходи на Москву, тебя все равно заметят.
После лекции профессор Зальцберг остановил Анну и сказал:
– Читал ваши рассказы. Недурно. Лаконично, эмоционально, много наблюдений. Не хватает, правда, глубины опыта, но это дело наживное.
– Михаил Яковлевич, можно вопрос?
– Ради бога!
– Почему Вы не уехали?
– Это некорректный вопрос.
– Простите меня, но у нас дома часто говорят, что нормальным людям здесь жить невозможно. Когда мы уезжали из Средней Азии, друзья говорили отцу, что надо не из Азии уезжать, а из страны, а он все отшучивался. Почему мы так живем?
– На этот вопрос тебе никто не ответит. Об этом уже давно думают те, кому есть чем думать. Видишь ли, РУССКИЕ, как нация еще очень молодая, она, по сути, подросток по сравнению с арабами, китайцами, евреями. Отсюда все неприятности подросткового возраста: угри, прыщи, неуправляемое поведение, спонтанные вспышки любви, гнева, ненависти, чего угодно! Но это, конечно же, одна из версий. “Тайна сия велика есть”.
После занятий Анна зашла в универмаг. Она неторопливо обходила стеллажи и прилавки, заваленные импортным барахлом, и ей казалось, что ярко накрашенные продавщицы с брезгливой жалостью смотрят на ее турецкие джинсы, на китайский пуховик, на позапрошлогодние сапожки.
Она отметила про себя, что стоимость лифчика или трусиков равна маминой зарплате и дома сказала об этом, но мама ответила, что такое белье носят в основном подружки бандитов, которые рано или поздно перестреляют друг друга.
Родители взяли за моду о серьезных вещах и насущных проблемах говорить по утрам на кухне. Каждый раз начинали шепотом, потом вполголоса, но отец не выдерживал и начинал басить. Мать шикала на него, но это не помогало. Несмотря на закрытую дверь, Аня просыпалась и слышала все их разговоры.
– Ты знаешь, – говорил, склонный к театральности отец, – я иногда чувствую себя Марко Поло, приехавшим ненадолго, но застрявшим в этой стране. Ты заметила, что по ящику все чаще говорят о любви к России, продолжая насиловать ее и разворовывать, кому не лень? Иногда Россия представляется мне неопрятной женщиной со множеством безобразных шрамов, но с неистребимыми следами божественной красоты и абсолютно равнодушной к судьбам своих детей. И мне становится страшно: “А что будет с нашими детьми?”.
– Я просто тебе поражаюсь! – возмущалась мать. – Холодильник пустой, дети разуты-раздеты, за Димкину художественную школу не уплачено, а ты все философствуешь!
– Ну все, хватит! Не заводи меня!
– Кто тебя заводит? Ты же сам начал!
Анна закрыла ладонями уши и подумала: “Когда же все это кончится? Неужели и я обречена на нищету?”. Она вспомнила недавний разговор с Катей, своей единственной подружкой. “У нас с тобой выбор не богатый, – заявляла она тоном многоопытной женщины. – Или проститутками становится, или выходить замуж за крутых.
Как говорят в Одессе, приличные люди – прилично не зарабатывают.
Елена Степановна подошла к окну и проводила взглядом дочь – высокую, осанистую, принаряженную, с длинными, хорошо вымытыми волосами, гордо шагающую по их жалкой, грязной улице. Мать поймала себя на мысли, что уже видела что-то похожее. Вспомнила!
Лет тридцать назад, девчонкой, она смотрела фильм “В окрестностях Афин”. И вот сейчас, спустя тридцать лет, экранная ситуация повторилась один к одному в реальной жизни! Там, в кино, девушка жила в бедном квартале и изо всех сил старалась вырваться из нищеты: тщательно мылась в большом тазу, одевалась во все лучшее, что у ней было, и каждый вечер уходила с гордо поднятой головой из опостылевших трущоб на поиски своего счастья…
Дочь уже скрылась за поворотом, а мать все стояла у окна с застывшим взглядом, не замечая слез.
Более деятельная Катя, просто так, для прикола, предложила начать поиски “принцев” с городской дискотеки. Первый же вечер разочаровал. Оглушительная, ритмичная музыка, беспорядочное мелькание вспышек, метание цветных прожекторов напоминало жалкую пародию на западные дансинги. В зале стоял смрад и воняло смесью пота, пива, дешевой косметики. Во всем этом дурно пахнувшем скопище большинство составляли однообразные, тупые физиономии юнцов, без меры насосавшихся пива, беспричинно матерящихся и ярко накрашенных, молоденьких проституток.
– Ну как тебе этот праздник жизни? – сквозь грохот прокричала Катя.
– Пошли отсюда, меня сейчас стошнит! – В ответ крикнула Аня.
Они вышли на плохо освещенную улицу и долго шли молча. Было сыро, безлюдно и противно.
В культурной жизни города произошла сенсация: из Москвы приехал симфонический оркестр. Зал был полон. Девушки заняли места и огляделись. Слева от Кати сидел пожилой мужчина в старом потертом пиджаке с лицом и лысиной папы Карло. Справа от Ани – простоватый паренек со своим другом.
Зазвучала музыка. Катя заметила, как папа Карло подался вперед, близоруко прищурился, смешно вытянув морщинистую шею, стал напряженно следить то за скрипками, то за духовыми, то за ударными, словно проводил какую-то важную инспекцию.
Катя легонько толкнула Анну и показала глазами на старика.
Аня взглянула на него и беззвучно затряслась от смеха.
– Что с вами? тихо спросил сосед.
– Простите, – прошептала Аня и промокнула платком слезы.
В антракте к девушкам подошли друзья и один из них обратился к Анне.
– Извините, вы наверное очень чувствительная девушка?
– Почему вы так решили?
– Во время исполнения первой части я почувствовал какую-то вибрацию, исходящую от вас и заметил слезы.
– Вы очень наблюдательны, но как вы выразились, “вибрация” и слезы совершенно не связаны с музыкой, – улыбнулась Аня. – Это папа Карло виноват. Катя кивнула на чудаковатого старика, как раз проходившего мимо них, и ребята рассмеялись.
– Давайте знакомиться! Я Прохор, а это мой друг Арсений. Мы курсанты высшего авиационного училища, будем покорять небо.
– Я Катя, а это Аня, учимся на филфаке университета и никого не собираемся покорять. Хотя нет, Аня уже многих покорила своими рассказами, которые печатают в университетской газете.
– Не слушайте ее, она все преувеличивает, – улыбнулась Анна.
После концерта друзья вызвались проводить девушек. Более рослый и симпатичный Прохор сразу положил глаз на миниатюрную Катю. Арсений сначала не понравился Анне. Был он обыкновенным, невзрачным, с заурядной внешностью, с простоватым лицом. Глазу не за что зацепиться.
В этот же вечер Анна, чтобы прекратить ненужное, казалось, знакомство, прибегла к своему излюбленному приему: разговору о литературе. Каково же было ее удивление, когда она услышала, что он очень любит читать и так же, как Аня, терпеть не может телевизор! А когда он неторопливо стал перечислять своих любимых писателей, Аня своим ушам не поверила и, хитро улыбнувшись, выложила свой последний козырь:
– Так может вы и Апулея читали?
– Читал, – спокойно ответил Арсений. – “Метаморфозы”, два раза. Это же любимая книга Пушкина.
– Вы что, на филфаке учились? – удивилась Анна.
– Нет, у нас дома хорошая библиотека.
– И где же ваш дом с такой библиотекой? – съехидничала Аня.
– Далеко, в Сыктывкаре, – серьезно сказал Арсений и нахмурился.
– Извините меня, пожалуйста. Я не хотела вас обидеть.
– Да нет, ничего. Давай на ты!
– Давай. Можно я тебя буду звать Сеня?
– Можно, – засмеялся Арсений. – Меня с детства все так зовут.
Встречались они нечасто – два-три раза в месяц. Арсений заканчивал училище, и нагрузка была большой, да и Ане приходилось целыми днями заниматься – она тянула на повышенную стипендию.
Арсений все больше нравился Анне. Он не курил, в компаниях пил очень мало, отдавая предпочтением сухим винам и элитному пиву. Аню это настораживало: Сыктывкар, Север, холода, спирт…
Такое отношение к выпивкам, думала она, могло быть в двух случаях: или родители у него аскеты, или жуткие алкаши, выработавшие у мальчика стойкое отвращение к водке. “Неужели второе?”, с ужасом думала Аня. Она несколько раз просила рассказать Сеню о своих родителях, но он каждый раз, отшучиваясь, уходил от ответа, а однажды жестко сказал: “Давай не будем говорить о моих предках до определенного момента”.
Аню охватил ужас! “До какого момента? Что за тайны? Может его родители сектанты? Или разведчики? А может преступники? Или в семье произошло что-то страшное? Господи! Что же делать? Я ведь люблю его”, – думала Аня, и сердце ее больно сжималось от мысли, что им придется расстаться. Но как только Арсений нежно обнимал ее, мягко целовал в краешки губ, в сладостно закрытые глаза, и начинал ее ласкать – нехорошие мысли улетучивались, где-то глубоко внутри рождалась теплая волна, и ей хотелось, чтобы это никогда не кончалось.
***
Знаешь, о чем я сейчас подумала? – Слегка отстранившись от Сени, спросила Аня.
– Наверное о литературе?
– Ты почти угадал. Я представила сейчас Максима Горького на Капри… Теплый тихий вечер. Он сидит на террасе в плетеном кресле, наливает третий стакан “Кьянти” и задумчиво смотрит сквозь виноградную кровь на заходящее солнце. Ему покойно, немного грустно и хорошо, и он, глубоко вздохнув, произносит: “Человек создан для счастья, как птица для полета”.
– Кьянти”? Я сейчас!
– Ты с ума сошел!
Арсений вскочил с дивана, натянул на голое тело джинсы и рубашку, быстро зашнуровал кроссовки и пулей вылетел из комнаты.
Аня стояла под теплым душем и думала: ” Вот это парень! Настоящий мужик! Не надо мне никаких крутых”.
Они уже полтора года встречались у Арсения на квартире, которую он снимал в центре города, но ни разу не говорили о свадьбе. Аня боялась спугнуть свое счастье, а Арсений говорил о чем угодно, словно не подозревал, что есть такая вещь, как женитьба.
И это устраивало обоих.
– Хозяюшка! Ау! Готовь закуску! – раздался
веселый голос из прихожей.
Аня выключила воду и потянулась за полотенцем. Дверь распахнулась, и в ванную комнату ворвался Арсений, сделал страшное лицо и трагическим голосом крикнул:
– Я не люблю тебя! Я тебя обожаю! И сейчас слопаю!
Он обнял ее, вытащил из ванны и стал осушать ее лицо поцелуями, слизывая крупные капли, спускаясь по шее к маленьким упругим грудям, смешно покрытыми пупырышками и понес ее, еще мокрую, на любовное ложе.
– Ах, безумец! Оставьте меня! Я вас ненавижу! – включилась в игру Анна. – Маньяко дель сексуале! Ах эти ужасные итальянцы!..
– Ну, за дружбу! – голосом актера Булдакова провозгласил Сеня, пригубил вино и со стоном набросился на жареное мясо. Боже, как же я голоден!
Аня! – негромко произнес Сеня, – мне надо с тобой серьезно поговорить. Ровно через неделю я получу диплом и уеду из этого города навсегда. Ты поедешь со мной?
– В Сыктывкар?
– Да какая разница? Я спрашиваю: “Ты поедешь со мной?”.
– Конечно, поеду.
– Поехали.
– Прямо сейчас? Куда?
– Сначала к твоим родителям: пусть благословят, а потом к моим.
– В Сыктывкар?
– Да нет же, черт возьми! В Москву! Мои предки завтра прилетают из Женевы и хотят посмотреть на мою будущую жену. Я писал им о тебе, а вчера разговаривал по телефону.
– Причем тут Женева? А как же Сыктывкар, квартира, библиотека?
– Да дипломаты они! Сыктывкар – для прикола! Поехали!