День был пасмурный, но не холодный. Дождевые капли с неохотой расставались со своей теплой уютной тучкой. Чуть-чуть моросило. Мы ждали катера, чтобы переплыть на Сельвицкий остров. Давно хотелось показать дочери Иверский монастырь.
Подождали минут пятнадцать и собрались уже уйти, но тут женщина из стоявшего неподалеку сувенирного киоска окликнула нас и вынесла два складных стульчика.
– Катер будет. Сергей вас отвезет, – сказала она, удивив меня красивым «чистым» и сильным голосом, странным для столь хрупкой женщины.
Оля сидеть отказалась и, попросив меня позвонить ей, когда все организуется, побежала в кафе есть мороженое.
– А что, хозяин катера ваш знакомый? – спросила я, чтобы начать разговор.
– Муж. Да вы не волнуйтесь. Народ обычно собирается к часам одиннадцати, и я ему звоню. Они с утра рыбачат немного. Приедет.
– А давно здесь живете?
– Да с детства.
Она вышла из киоска и уселась рядом со мной.
– Чаю выпьете? Ну, сегодня, видно, торговля плохая. Ладно, посидим, подождем, поотдыхаем. – Она вздохнула.
– Наверно, сложно тут? Ведь зимой вряд ли туристов много.
– Сергей зимой работает в Пскове. И лыжники приезжают. Иногда комнату дачникам на сезон сдаем. А так туристы круглый год в воскресные дни. Старинный уездный город. Валдайские колокольчики. Монастырь. Ну, и Пушкинские места, Радищев, баранки, колокольчики, девки румяные…
Громкие голоса перебили ее. К озеру спускалась группа туристов, по внешнему виду и говору – китайцев, очень разных по возрасту, росту, одежде. Длинноногая девушка в шортах что-то объясняла, показывая на противоположный берег, они постояли минуты три и быстро ушли.
– И часто иностранцы приезжают? – спросила я
– Сейчас чаще. Разные. Многое привлекает. У нас тут свой шелковый путь, кто в Псков или Новгород на экскурсию едет – нас никак не пропустит. Недаром гостиницы уже строят. Да дорогущие. Вот вы, наверно, удивляетесь, как это мы в таком маленьком городке живем? Для вас, москвичей, мы как бы ущербные. Однако и участки, и дома быстро раскупаются.
Я же думала о дочери. Напрасно отпустила одну. Нервно позвонила. Молчит. Пойти за ней? Уж точно надуется. В четырнадцать мы все уже совсем взрослые. Да и городок-то крошечный. Подожду.
– Нас было пятеро у матери, и все девчонки, – услышала я. Наверно, я уже что-то пропустила. Но жалко перебивать.
– А мать одна осталась. Мне было семь лет, когда меня отдали в школу-интернат. Иной раз даже на воскресенье не забирали. Сестры все замуж повыходили, а я сначала в интернате, потом в медучилище в Пскове поступила; общежитие, конечно. По окончанию послали нас на практику в воинскую часть. Я была маленькая, метр с кепкой, голосистая, легкая, как пушинка, и светленькая, а тут воинская часть. Можете себе представить. Очень быстро один парень выделился. С Карпат. Высокий, темные волосы и темно-синие, очень синие глаза. Влюбилась – вот и всё. И форма на нем сидела, как «влитая», еще бы не влюбиться: спортсмен и сержант, «дед», дембель, «авторитет».
Тогда на экране фильм появился «История любви», вряд ли кто помнит. Вы смотрели? Песню все слышали, конечно. Мирей Матье поет: «Любовь — это когда не надо говорить “прости”…». « Онли ю», в общем. «Фор еве, фор еве.»… Да и ничего другого быть не могло. И даже и не думалось. – Она посмотрела на озеро. – Красота-то какая у нас, сказка. А вот и солнце появляется.
Уж больно долго Ольга мороженое ест. Пойти – обидится. Скажет, еще бонну ко мне приставь.
– Но я девушка строгая была. В интернате, директор, Катериночкин фамилия, диссертацию писал, не могу точно название сказать: что-то вроде «Моральный облик советской девушки». Мы этому «Катеньке» были как материал для его работы. Соберет нас в классе, мальчишек выгонит и на час заведет моральную беседу. Сидим на полном серьезе, вроде слушаем, директор все же. А потом передразниваем и хохочем. Но все-таки западало, западало, и глубоко. Много хорошей литературы читали.
– Неплохо и нашим девочкам такого директора, – подумала я.
– Решила я сразу – к матери и все рассказать. Приезжаю, они за столом с отчимом сидят. Я сразу все и выложила. Люблю, мол, и еще раз люблю.
Отчим как услышал, что мой жених из Западной Украины (а ведь она еще советская была), так весь побагровел и только матери глазами показал, чтобы вышла, и заорал: «Фашиста себе нашла! Взгрею я тебя, Людка, не посмотрю, что неродная. Сопля не высохла. «Люблю!»
Я, конечно, в слезы. «Он же в армии служит, сержант».
Посмотрел на меня, чуть смягчился и говорит: «Ты дурь из башки выкинь. А если что – так знай: домой дорогу забудь». Больше мы на эту тему не говорили. Несколько раз он приехал к нам в часть: меня вызовет, так ни о чем поговорит и уедет.
Через месяц Гена получил демобилизационные документы и сразу ко мне в медпункт: «Побежали быстро, регистрируемся и уезжаем». Лето. Я в летнем шелковом платьице и в красных босоножках.
Счастье ведь оно все заполняет, вытесняет все другие мысли и чувства. Как ехали, не помню, помню только огромную луну, когда поезд к Карпатам подходил, такую огромную, что она казалась шире рамок окна.
Ужгород – город небольшой, но очень красивый. Вокруг невысокие, но все же горы. И столько зелени!
Как сейчас помню, поразил меня не его дом, а ворота, кованные, чугунные. В России только у старинных домов были, там, где какие-нибудь учреждения помещаются. Ну, что говорить, что я тогда видела, Псков и Новгород, даже в Ленинграде не была.
На наш звонок вышел какой-то старик, может, не такой уж старый, но мне по молодости каким-то жутким показался. Как говорится: не дай бог приснится. А мать даже встречать не вышла. Когда я ее увидела, вся моя радость как-то скукожилась, смялась, как шагреневая кожа. Высокая, красивая, статная; глаза, брови, взгляд вдовствующей королевы. На ногтях маникюр. Дома ходит не в халате, как моя мама, а в клетчатом платье с кружевным воротником. Посмотрела на меня, сняла фартук, обняла сына. Он так и сяк, старается ситуацию сгладить. Я слезы держу, интернатская закалка, выдавливаю «Здравствуйте», а сама, как дура, ничего больше сказать не могу.
Перед сном она вошла в нашу комнату и строго, монотонно объяснила, что я должна делать по утрам. Как проснемся, белье вынести на балкон и вытрясти, взять в кладовке пылесос, почистить комнату, коридор и ковер на лестнице. И так и пошло, гулять особенно некогда.
К концу недели я уже работала в местном родильном доме приемной сестрой.
Дней через десять свекровь мне говорит:
– Завтра просыпайся в шесть, поможешь мне. У нас гости. Голубцы готовить умеешь?
Откуда? Что я умела? Но старалась, слушалась.
Вечером вся дрожу – одеть нечего – только платье в цветочек. Приходит дама, светлая, тоже высокого роста, а с ней три девушки. Мне кивнули и к Гене, обнимают и говорят на каком-то языке, отдельные слова вроде украинские, а все-таки непонятно. Девушки уж больно приветливы с моим мужем, ну, думаю, может, одноклассницы. На меня никакого внимания, совсем я им не интересна. А когда две бутылки вина выпили, и вовсе его на улицу потащили. Я хотела тоже выйти, а свекровь на меня темным глазом:
– Ты разве куришь?
Так я и осталась посуду убирать. Честно, очень старалась я ей понравиться. Сейчас больно вспомнить, как унижалась.
На работе отдыхала. Как ни говори, а это такое чудо: каждый день – новая жизнь. И вроде как чуть-чуть твоя. Работа, дом, работа. А вокруг красота. Мы на окраине жили. Домой идешь, по сторонам смотришь, и так хочется в горы убежать, все посмотреть: и на город и что там дальше за горизонтом.
В конце августа Гена говорит мне:
– Уезжаю во Львов, поступать на юридический. Ты, Людка, не скучай, мама к тебе привыкнет.
Я разрыдалась: «Как же привыкнет, когда она каждую субботу в дом девушек приглашает. Тебе невесту ищет».
– Ладно, не дури, все будет нормально.
Эх, суженный, мой суженый! Совсем другим он стал, как в Ужгород приехали. Был мой, счастливый, милый, любимый. А теперь…
Неделя прошла, другая, ни весточки. Я у свекрови спрашиваю, скажите, как Гена. Нормально, говорит, учится.
Как-то шла через парк после ночной смены, без дорожки, и, как в детстве, было приятно пошуршать осенней листвой, будто музыку слушаешь. Деревья стояли почти обнаженные, чуть смущенные своим «неглиже», а мягкий ветерок проворно крутил, закруживал последние листья, и они бабочками разлетались по сторонам.
И вдруг звуки веселой гуцульской музыки донеслись до меня так призывно, что я невольно остановилась. Песня неслась широко и ярко, и я, повинуясь ее очарованию, не пошла, а побежала без дорожки, наискосок к небольшой эстраде среди деревьев.
Три молодые женщины пели, а сухенький бритый старичок подыгрывал им на скрипке. Старшая из женщин время от времени перебивала пение то замечанием, то похвалой.
Когда я училась в интернате, наша учительница музыки учила нас петь украинские песни и сама пела их очень часто. «Хочу наслаждаться родиной, ее поэзией, стариной».
Я стояла, не шевелясь, но женщины заметили меня.
– Ну, красавица, что стоишь, подходи. Петь любишь?
– Люблю, очень. Я в хоре пела.
-А нам споешь?
Я совсем смутилась. Потом вздохнула поглубже и окрепла. Так мне петь захотелось. И запела. Две песни осилила.
– Молодец. А голос у тебя живой, самобытный. Его развивать надо. Пока постой, послушай, а завтра приходи в нашу музыкальную школу. Улица Челюскинцев. Спросишь Яну Осиповну.
Я даже «спасибо» не сказала, слезы теплым комком стояли в горле.
И после нескольких занятий Яна Осиповна сказала мне:
– У тебя голос как летняя украинская ночь, мягкий, терпкий. Тебе серьезно учиться нужно.
Те часы, которые я проводила с ней, и были теми вспышками моей собственной жизни, что и было «моим счастьем». Я запела и навсегда стала свободным человеком. Как много в нашей жизни минут и часов, а мы берем два, три и помним их до конца жизни.
Только все обернулось для меня плохо. Я возвращалась домой позже и позже, пытаясь наверстать время, неслась всю дорогу в полную силу своих восемнадцати лет. Улыбаясь, вбегала я в дом, набрасывала фартук и принималась за уборку.
Сначала свекровь делала вид, что не замечает моих опозданий, но смотрела на меня сухо, с полу усмешкой, полу улыбкой на сжатых губах. Она умела улыбаться, но не мне. Она улыбалась гостям, особенно кандидаткам в невесты сына.
Она не ругала меня; ни слова, просто смотрела так, что хотелось исчезнуть, раствориться, уйти в небытие.
И только поддержка моей новой учительницы спасала меня от полного отчаяния.
Ах, каким она была педагогом! Казалось, ничему не учила, а сам ученик вдруг находил в себе что-то такое… Ну, как вам сказать? Мне, может, на миг казалось, что у меня и вправду талант. Ее улыбку я не забуду никогда. Она возникала у нее в уголках рта и, осветив лицо, выливалась через светящиеся искорками ярко-карие глаза, так что мне невольно становилось весело. А главное, свободно. Я никогда в жизни не чувствовала себя способной разрешить себе делать то, что хочется.
В октябре начала побаливать. Летом Геннадий купил для меня импортную куртку с капюшоном (тогда большой дефицит), но на ногах у меня оставались все те же босоножки на шерстяной носок. Да женщина с работы отдала мне большой платок, что б я не мерзла на ночных дежурствах. Уже и петь стала реже.
Геннадий не писал мне, только матери. Она, как нарочно, оставляла те письма на столе, в которых про меня не было ни строчки.
Какой красивой была та осень! Шла я по парку после урока с Яной Осиповной, мурлыкала про себя, тянула время. Домой идти не хотелось. Душа отторгала все, не связанное с музыкой. Вот и пошла я побродить до ночного дежурства.
Поднялась на холм над рекой, заглянула вниз и обомлела, просто обмякла от захватившей меня красоты. Темнеет туман над рекой какими-то клочьями, будто стесняется все эту красоту сразу заслонить. Так стояла я там и смотрела. Вдруг слышу шорох сзади, оглянулась, а это наш старик с палкой идет. В доме жил, не то сторож, не то родственник. Кем он был, неизвестно.
– Что испугалась? Да вот хожу, Ганьку ищу.
Ганька – это ослик, очень упрямый. Чтобы по ночам не орал, его выпускали на «волю» попастись. Когда придет сам домой, а иногда его искать приходилось. Бродит, вроде меня, свободу ищет.
– Ну, что, девонька, горюешь? И что ты ждешь? Не нужна ты Гене, не нужна. И вообще, подумай, кому ты нужна? Когда родная мать тебя бросила. Так не сразу ли? Вон видишь, какой сладкий туман, не тянет он тебя, не зовет? – И заглянул мне в лицо своими жуткими глазами. – Ведь хорошо, и заботы ни какой. Боли боишься? Так это так, на мгновенье.
Сырой тяжелый воздух вдруг забил мои ноздри, стало очень холодно и страшно. Я услышала свой голос:
– Нет, нет, нет! Пшел от меня, мерзкий старик. Убери от меня свои грязные руки! Не слышу я тебя. И заорала во весь голос «Не слышу!» И побежала через лесок, через парк к больнице.
А позже, ночью, во время дежурства в приемном покое опять навалился на меня тяжелый бред ужаса. Сидела как каменная все ночь, даже не подремала. Пришло октябрьское сырое утро. И решение. Быстро надев свою куртку, и как была в босоножках, так и побежала на вокзал. Не поехала, а побежала. Автобус пугал, вдруг встречу кого-то из знакомых. Махнула в Саратов к подруге по интернату, она там медсестрой работала. Так и прошло мое «Онли ю».
– Да просто роман! А как сюда попали? – Я нервно теребила телефон. Противная девчонка. Трудно ответить?
– Ну, матери я ничего не написала, а с сестрой переписывалась. Как-то месяц ответа не было. Заказала я телефонные переговоры. И все узнала. Маму мою уж как месяц похоронили, а дом она не отчиму, а на мое имя оставила. Стыд меня охватил: из-за дурацкой гордости столько лет маму не видела.
Сразу собралась, поехала. Живу в доме, работать устроилась, на кладбище к матери каждую неделю хожу.
Я уже слушала в пол уха. Где же Ольга? – стучало в висок.
– …А потом Сергея встретила. Тоже как в кино, на кладбище.
Как-то шла по каменной дорожке вдоль забора, и мне было очень грустно, Потом я заметила, что кто-то идет почти рядом со мной. Не хотелось спрашивать, кто он и зачем идет так близко, но не прогонять же? А потом незаметно разговорились и вместе пошли на рынок. Рассказал, что недавно жену похоронил. Растрогал меня, да и настроение соответствующее. Понравились друг другу, хотя было чувство, что через четверть часа можем разойтись и никогда не встретиться. Но вот так и не расстались, и до сих пор вместе.
– А как же голос? Вы пели?
– Пела. В хоре при медицинском институте в Саратове, там и работала. Даже выезжали на конкурсы в Москву, в Ульяновск, Казань. Да и здесь пою в церковном хоре… А вот и Сергей идет. Сейчас поедете.
Через несколько минут мы с Олей уже сидели на катере и ждали, а Сергей что-то оживленно рассказывал жене, стоя на пристани… Я взглянула на нее, пытаясь вообразить в роли оперной примадонны. Несмотря на возраст, искусно подкрашенное лицо все еще было красиво. Я перевела взгляд на ее одежду: на ней была кожаная куртка и босоножки на шерстяной носок.