Я ПЕСНЮ ВЫСТРОИЛ КАК ХРАМ
Я песню выстроил как Храм,
Без суеты, по воли Бога,
Входите тихо по утрам,
Оставив обувь у порога,
Пускай останется при вас
Ваш негасимый символ веры.
Смотрите, вот иконостас,
А вот алтарь напротив двери.
Входите в Музыку, как в Храм,
С Кораном, Библией и Требой,
Сквозь дуги стрельчатые рам
На вас тихонько дышит небо,
Давидов щит покрыт росой,
Струятся розы по Хачкару,
Входи, убогий и босой,
Входи изгой, лишённый пары.
Не иссушай себя постом,
О первый лёд не режь колени,
Здесь вместо нимба над Христом
Багряной фрески лист осенний.
Ты здесь один и не один –
Рядно дороги за плечами,
Ты здесь судим и не судим
Своими детскими очами.
За всё, что в жизни воплотил,
Лишь у себя награды требуй…
Щепотку Млечного пути
Бери, как соль, на мякиш хлеба.
ТРИПТИХ О ЛЮБВИ
1
Я не вижу Ваш профиль,
Я молчу невпопад,
Я придвину Вам кофе,
Вы подарите взгляд.
Я придвину Вам кофе,
Вы подарите взгляд, –
Нам из этой голгофы
Нет дороги назад.
Нам из этой голгофы
Нет дороги назад,
Вы обрушите в кофе
Ваших глаз звездопад,
Вы шепнёте: согласна,
Я придвину ладонь,
И на тонком запястье
Тихо вспыхнет огонь.
Я ничем не нарушу
Состояние дум,
Я придвину к Вам душу,
Я черту перейду,
Перейду ненароком,
В том сомнения нет,
С ограниченным сроком:
Ровно в тысячу лет.
2
Сейчас сольются две звезды,
И обмелеет океан,
А из травы, а из любви
Встаёт туманов караван.
И мы нечаянно пьяны,
Течёт вино из скальных пор,
Мы на вершине глубины,
Мы на изнанке синих гор.
А мир не наш, но и ничей,
Он нам на время даром дан,
А из скрещения лучей
Восходит в небо белый храм.
В полмира вызрела слеза,
Гора качается как мим,
И зависает стрекоза
Над тонким пальчиком твоим.
З
Двадцатый век…
Дневной сеанс:
«Ромео и Джульетта».
Июльский полдень
Свёвший нас
В кинотеатре этом.
Твой мягкий локон у плеча
И слов нехитрых ретро,
Слились ладони невзначай,
Как два попутных ветра.
Ах, это детское родство,
Как миг пережитое,
Двух душ шальное колдовство,
Иль воровство святое…
Твой мягкий локон у плеча,
И слов нехитрых ретро.
Слились ладони невзначай,
Как два попутных ветра.
Резвились шпагой и вином
Монтекки с Капулетти,
Но догорал наш миг земной
Как всё на белом свете,
Твой мягкий локон у плеча
И слов нехитрых ретро,
И две ладони невзначай,
Как два попутных ветра.
ОГНЕННАЯ СЛОВЕСНОСТЬ
Вершится битва двух шрифтов,
Как двух миров, за жизнь и слово.
Война… «Катюши» слово молвят,
И непрерывно льётся кровь.
А воздух, он почти ничей,
И по Земле зловещий топот,
И нужен только дерзкий опыт,
Табак и мужество врачей.
Огрех, признаться, небольшой, –
(Витийствую в известной мере), –
Когда идёт смертельный бой
И мы тогда немного звери.
И жёсткой готикой штыки
Вот-вот Кириллицу изрубят,
И чем тогда согреют губы
В последнем вздохе старики.
Дотла испепелить огнём
Как завоёванную местность,
Как речь, иль щедрый чернозём.
Тысячелетнюю словесность,
В бою язык совсем иной,
Где жизнь висит на грани риска,
И скорректирован войной,
Он как прицел артиллерийский.
Сигнал атаку поднимать,
И вы в два пальца засвистали,
И грянул взвод: «Е… мать!»,
Презрев другое имя – Сталин.
Он жарким пылом изо рта,
Как очередь из пулемёта,
Он возвращён как высота,
Отбитая штрафною ротой.
Ах, этот первородный крик,
Пусть под наркомовское зелье,
Сплетенье слов как новоселье,
В миры иные, пусть на миг.
Одна лишь проповедь: ВПЕРЁД!
Под залпы орудийной рвоты,
Что жизнь низводит до помёта,
И в письмах тоже бой идёт.
Когда Священная Война
И в каждой пуле зреет кегль,
И кто там, Геббельс или Кейтель, –
Им чужды наши имена.
С боями выйдя на Рейхстаг,
Врезать штыком на колоннаде,
Рвать каблуки на Плац Параде
С трёхрядкою во весь размах.
Давно закончена война,
И посвежел Рейхстаг как фрау,
И поделили сверхдержавы
И территории, и славу,
И на надгробьях имена.
БЛОКАДНОЕ РОНДО
Tombe La Neige
Отцу, Семёну Рувимовичу
Когда сквозь блокаду сумел ты прорваться,
Какими тебя мы пронзили глазами?
Что выпало нам: безрассудно ль смеяться,
Вгрызаться ли в хлеб, орошённый слезами?
Когда ты сквозь мрак по блокадному аду…
А где ж затаился тот миг быстротечный,
Быть может рубцом на сетчатке сердечной,
А снег в Пискарёвское кладбище падал,
Где твердь выгребал под могильник бульдозер
К снегам, прислонявшимся в скрюченной позе.
На фото? Быть может ожогом на коже,
Быть может?
Быть может, представьте, быть может.
Вспухают салюты, вращаются диски,
А я в сотый раз проверяю по спискам…
Что жив, – в сотый раз я хочу убедиться,
Сквозь снег, но надёжней сквозь время пробиться.
Каркасы домов оголили мениски
И я убеждаюсь, что нет меня в списке,
Где ксерокс лежит под витриной музея,
О, как же прекрасно прослыть ротозеем.
И падает снег, но иначе, чем прежде.
Под хрип Азнавура, под «Tombe La Neige».
Он сам по себе, он не ведает ада,
Когда ты сквозь сумрак по Летнему саду.
Так сбивчива память: то чаще, то реже
Под Шарль Азнавура, сквозь нежность и нежить
Вращается рондо, вращается рондо,
И я вопрошаю: откуда я родом.
И вопрошаю, – нащупать мне надо
Тот миг, где меня изымают из ада.
И чтоб не во сне, не в пылу, не наощупь,
Но разве что время гортань прополощет.
Как жизнь и как смерть этот снег неизбежен,
Под саваном белым, что светел и нежен,
Так медленно падай и в нынче, и в прежде.
В мой «Tombe La Neige».
Такое пушистое чудо природы
По улицам белой шуршит анакондой.
МЕЗЕНЬ
Посвящение Виктору Попкову,
Истинно российскому художнику.
Будто острой косою росток откровения срезан,
А от близких по духу молчание, желчь иль навет,
Но душа окунулась в доселе незримую Мезень*,
О которой поведать могли лишь молва, да студёный рассвет.
И течёт благодать сквозь окон избяных перекрестье,
А из жилистых рук одиночества вылеплен жест,
И сжигают мечту всё ещё не пришедшие вести,
В алом пламени неба сгорает евангельский крест.
За окном серебро топором возведённого Храма,
И немая печаль угнездилась меж рубленных стен,
А цветы на окне полыхают солдатскою раной,
Да ещё самовар – песнопевец в своей простоте.
Этот рубленый Храм, что по меркам Российским – часовня,
Только алая роспись свои распахнула крыла,
Слеповато луна, но глазасты полночные совы,
И костистые руки на дощатом распиле стола.
Кто твой путь освятил в это богом забытое место,
Кто закинул тебя в этот северный дикий пейзаж,
Где в качнувшихся соснах минувших веков провозвестье,
Там, где память живущих – их самый нетленный багаж.
Ты покинешь тот край, что твои обессмертят полотна,
И над миром не сгинет отца боевая шинель**,
И, как будто венцы, будут мысли сколочены плотно,
Будет в детские руки как прежде срываться капель.
Ты ружьём не бряцал и мечом не размахивал всуе,
И в кулачных боях никого не швырял под канат,
Только твой карандаш по-пехотному мир атакует,
И с палитр глядят измождённые лики солдат.
Колокольный набат размахнётся от рук материнских,
А с полотен твоих безутешная хлынет слеза,
И никто не войдёт как святой в синодальные списки
Эти лица старух для священных икон образа.
Свои соки отдав, заживляет берёза надрезы,
Но проходит весна, а за ней неизменный июнь,
Только скорбь и печаль продолжает нести свои Мезень,
И считает столетья исправно ковыльная лунь.
Завывают ветра, словно хищно визжащие фрезы,
Но навстречу ветрам утверждается вся твоя суть
И суров твой пейзаж, словно инок, избравший аскезу,
И не прост на земле твой нелепо оборванный путь.
Неизменно душа на палитре твоей полыхает.
А на этом, озвученном кистью, суровом краю,
Ты, как прежде Гомер, обессмертил Элладу стихами,
Откровеньем души возвеличил планиду свою.
Ты живёшь наяву, ты по зову души ещё грезишь,
Может воздух глотаешь, как рыба на жарком песке,
На картинах твоих вся Россия вошла в твою Мезень,
И с любовью своей и в своей безутешной тоске.
*Мезень – город в Архангельской области,
где у Виктора Попкова родился «Мезенский цикл».
** Шинель отца – одна из картин художника.
НОЧЬ
Опять дробится Пастернак
В онкологических ночах,
И кожа, как осевший фрак,
Опять натянута в плечах.
Так близко кожа до кости,
Она ранима и суха,
Но ей меня ещё нести,
А мне в бурдюк её вдыхать.
Так неуютно в чешуе,
Стряхнуть былое как змея,
Лишь обновившейся змее
иная жизнь, да не моя.
И нас сближает только яд,
Но кроме шкуры нет родства,
И я поглядываю в сад,
Где приземляется листва.
И, может быть, благодаря
Иль этой желчи вопреки,
Мне возвращается заря
И жажда пишущей руки.
А что затем? – из-под руки,
Из тайных уст как прежде зов,
Теперь сквозь боль и вопреки
Я начинаю жить с азов.
О, как нагляден тот симптом,
Как признак невозвратных сумм…
Я боль оставлю на потом,
Как в детской горсточке изюм.
ГОГОЛЬ
Ну что с тобой, Гоголь,
О чём твоя Муза молчит?
Быть может, на Невском
метель опалила глаза?
А ты обернулся,
но нету дороги назад,
Ну разве по звёздам,
но звёзды мерцают в ночи.
Вот в небо взметнулся
один необузданный конь,
Но лучше б беспечность,
Да с детства тревог не унять.
А душу не греет
надежды холодный огонь,
Лишь только во сне
наши судьбы повёрнуты вспять.
Над Санкт – Петербургом
мерцает качнувшийся ковш,
И полною чашей
нам грусть наметает метель,
Из нищенской ткани
кроит для России шинель,
Что нам износить
не придётся и в тысячу лет.
Как тесной жилеткой
пространство сшивают мосты,
И заводи плещут с рассвета свинцовой тоской.
По Санкт- Петербургу
шагаешь неведомый ты.
И Невский твой отчим
с холодной костистой рукой,
Но что тебе стоит –
от пляски огня отшатнись,
Ты что-то замыслил,
и вновь твоя ярость вразнос.
Пускай ненароком
о вещее слово споткнись,
А коль не о слово, –
тебя обессмертивший Нос.
Кружат пред тобою
ожившее скопище душ,
Мы учим поэмы,
как прежде, твои наизусть.
А все твои горести,
скучились настороже,
И к ним по-простецки
рифмуется вещее – Русь.
Не греет Диканька,
вползает метель за обшлаг,
За тысячу вёрст
шелестенье соломенных крыш,
Пеньковой верёвкой
обвязана стопка бумаг,
И к жертвенной плахе
ты так безрассудно спешишь.
Согрей свои руки, –
озноб Петербургский суров.
А там, за окошком, y
на дрожках проследовал гроб,
Опять в подворотни
февраль наметает сугроб,
Одно лишь спасенье
в смолистом дыхании дров.
Звенит под дугою
бегущее время Руси,
А слово обмякло
и вяло берёт под уздцы.
Минувшее время
как пыль на колёсной оси,
И свечи с елеем
расставлены на поставцы*.
*Поставец– подставка для укрепления горящей лучины или свечи
ВИДЕНИЕ
Из прошлого зноя
А может в крещенский мороз
Прорвавшись сквозь утварь
И накипь житейского хлама
Сквозь сны и метели
Предтечей негаданных слёз
С хрустальною бабочкой
К нам возвращается мама
Быть может иначе
Ребёнком несущим в метель
На строганной палочке
Кружево сотканных крыльев
И снег первородный
что чуткому эху постель
весь мир безутешный
волшебной тряпицей умыли
И голосом смерти
таким же хрустальным как дождь
и голосом жизни
негромким но трепетным пеньем
как тяжкая рана
что пущена дерзко под нож
сквозь нить прошивную
приносит моё избавленье
и в это явленье
с хрустальным порханием крыл
и в этом пространстве
без звука без света и тени
всего на мгновенье
минувшее вновь приоткрыл
на кромке души
не изведавшей тайны забвенья
останется время
его непонятная суть
готово к зачатью
как семя под слякотью пашен
руно золотое
я бережно с болью несу
где жертвенным взглядом
пронзает библейский барашек
Ты всё ещё тайна
Иной тебе быть не дано
Из первого слова
Озноба
И пряного теста
Любуешься птицей
Взмахнувшей крылом за окном
Привстав с четверенек
Ещё не надевшая перстень
А ты отразилась
В хрустальном сиянии крыл
Иною походкой
Улыбкой
Иными словами
И пламенем ясным
Прозренье моё освятил
И день воскрешенья
И Реквием
Тоже о маме
ИЗГОЙ
Я от пространства отлучён,
Я сбился в поисках огня,
На мелководье брошен чёлн, –
Он дотлевает без меня.
Нервюры – щепки для костра,
А рострам волны не сомнут,
И для того лишь сталь остра,
Ей сладок только к сердцу путь.
Здесь всё не только под жильё,
Здесь для поэзии простор,
«Да прийдет царствие» её,
Всплакну и разведу костёр.
Но вот ведёрочко с совком,
Песка на пляже – завались…
И я построю новый дом,
Я детства зачинаю жизнь.
Не для того, не по сему,
Чтоб кто-то думал за меня
.. по уму
Я тихо разведу огня
НЕПОГОДА
Когда непогода – знобит от её мелочей,
В тепло и надёжность запасов своих окунуться,
Ведь ты непогоде, о, как ни старайся, – ничей,
И лишь поплотнее в свой прежний уют запахнуться.
Когда непогода, ну кто ты? – от зонтика трость,
Но в том-то и дело, что мы с непогодой едины,
Она терпеливо твои заметает седины,
Поди разберись, кто отныне хозяин, кто – гость.
ЗОВ
От имени Бога,
Во имя грядущих живых,
Отмерьте немного
Земли для червей дождевых.
Не надо заклятий,
Дыхание надо беречь,
Мы всё-таки братья,
Пусть нам не дарована речь.
Судьба быстротечна,
Дожди иль снега намели,
Мы трудимся вечно
Во имя дыханья земли.
Поштучно и оптом,
Убогих и павших в бою,
Вас примем с почётом
В глухую обитель свою.
ЛОШАДЬ
Лошадь, как ты будешь умирать?
Я хочу присутствовать при этом,
Ты всегда была моим поэтом,
Как Чертополох – земная стать.
Я хочу смотреть в твои глаза,
Пить твою надежду и немилость.
По глазному яблоку скатилась, –
Чёрт бы с рифмой, – светлая слеза.
Тихое молчанье вместо слов,
Как ни как, у нас с тобою братство,
Знаем, если очень постараться,
Боль не исчерпаешь до конца.
Выпад шпор в подбрюшие времён,
Нам бы куш сорвать на ипподроме,
Обойтись бы всем, что в мире, кроме
Нежных глаз и ласковых имён.
Сладок мир с кулёчком леденцов,
Радует ладонь горбушкой хлеба,
Над тобой склонюсь, я, словно ребе,
В тот последний миг, к лицу лицом.
Помню влажный, чувственный твой рот,
На щеках зажившие порезы,
Но не будет гнать тебя вперёд
В нежность губ врезающийся трензель.
Радугой омыли небеса
За твой век уставшие глазницы,
Я приду, пора поторопиться
На поминки с горсточкой овса.
ТРИ ЧЕТВЕРТИ
Пушкин в мазурке,
в мазурке Дантес,
Коль для дуэли не всажены пули,
Ритмы иные едва промелькнули,
Мир упоительно чтит политес.
Моцарт с Бетховеном сплошь в четвертях,
Сердце с рожденья склоняется в ямбы,
Оды застольные – сплошь дифирамбы,
Крыльев, как прежде, двухтактный замах.
А барабана привычная дробь
Вдруг осеклась на четвёртом ударе,
Где уж там, – музыка в полном разгаре,
А с непривычки то жар, то озноб.
Эта в три четверти странная масть,
Будто бы четверть из сыра изъята,
Но до чего ж интригует остаток,
И Терпсихора по кругу прошлась.
И до чего же весна удалась,
Соткана будто из нового ритма,
Слякоть паркетная вальсом убита,
Четверть изъята, а цель родилась.
Эти три четверти мехом с плеча.
Штрауса клюнула вещая птица,
Чистой росинкой присела напиться,
Чтоб из скрипичного склюнуть ключа.
Эти три четверти ловит кувшин,
Ими качнулась еловая шишка,
Храбрый портнишка камзольчик пошил,
А из обрезков приладил манишку.
Вальс на воде, – за кругами круги,
Листья в полёте в три четверти машут,
В лужах дождинки в три четверти пляшут.
Что происходит с движеньем ноги?
Не образумить восторг, не унять.
Тихо качнулись кувшинки в купели,
Растанцевались с утра карусели,
Не возвращается времечко вспять.
Нынче не осень, но кружит листва,
Факел за факелом, смех за улыбкой,
Пели валторны, им вторили скрипки,
Сцеплены лёгким замочком перста.
Сцеплены чутко, но всё ж неспроста, –
Как он додумался этот бездельник,
Мир воскрешён, отменён понедельник,
Небо готово к схожденью Христа.
Так раскрутиться в такой простоте!
Химик беспечно забыл про мензурку,
До черноты подрумянены булки,
Физик открыл тяготение тел.
Переиначить, не значит с нуля,
Переколпачить, – колпак не в новинку,
С большим изяществом выгнуты спинки,
И поменяла вращенье Земля.