Где-то вдали от нас шла война. А мы росли. Постепенно становились одной компанией: дворовой, уличной, городской, деревенской. Дети, рождённые в Отечественную войну, росли особняком, зная, что папка ушёл на войну и… не вернулся. А мамка получила похоронку. Другие ждали отца всю войну и не дождались: пропал без вести. Позор на всю жизнь получили дети и жёны пленённых. Были и послевоенные дети Победы. О них тоже речь. Не пройди я сам эдакую жизненную ипостась, не было бы охоты оголять эту, теперь уже ушедшую в историю, послевоенную трагедию тысяч, миллионов семей. Их выжившие в боях будущие отцы ехали с фронта, распевая победные песни, если могли петь, растягивали меха трофейных аккордеонов, если осталась хоть одна рука, притопывали пусть единственной ногой. Молча плакали незрячие. На что-то надеялись лишившиеся детородных органов: для усыновления детей боевых товарищей было пруд пруди, а работящие мужские руки надобны были повсюду.
В нашу деревню возвернулись очень немногие. А ещё меньшее число из них – бывшие мужья к жёнам. Здесь опишем сельский вариант, когда отношения людские куда ближе, а потому честнее. В городе детей рожали как и до войны, воспитывали, в большей части, сами женщины. Отцы, как правило, исчезали в романтике послевоенных новостроек. Судьба их чад редко интересовала. Разве что к пенсионному возрасту, когда начинали ныть «боевые раны». Раны были и зачастую серьёзные. Но были и дети, несшие всю жизнь крест «выродков подзаборных». Понятно, что их большая тяжесть упиралась в грудь матери-одиночки-«одноночки».
Бесспорно, вернувшиеся фронтовики с гордостью именовались ПОБЕДИТЕЛЯМИ… Горе и радость заливали самогоном. Нередко стреляли из трофейного оружия. Работать высказывались единицы. В колхозного бригадира тыкали культёй: «А ты, тыловая крыса, повоюй с моё!» Нередко грозили «шмайсерами», либо «вальтерами». Иссохшиеся от тяглового труда женщины-колхозницы мало привлекали их как невесты. Разве что просто удовлетворить фронтовую тоску по половым фантазиям и…опять в запой. Однорукие, хромые слыли первостатейными женихами. А те «жалали» быть таковыми как можно долее. Их с радостью принимали вдовы в надежде заманить и создать семью. А позже все незамужние женщины, не видя для себя не то, чтобы возможность вообще обзавестись мужем, а хотя бы желанным ребёночком.
Не прошло и года, как «заколосились» первые беспорядочные посевы фронтовиков. Из открытых по-летнему окон деревенских хат слышался плач зачастую безнадзорных младенцев. Мамаша на хозяйстве, а то в поле колхоза: декретных отпусков, как и самих декретов, не предусматривалось. А их отцы продолжали пить «За Победу!». Хотя большинство вряд ли полагали, что стали папашами. Но в деревне, точнее любого ЗАГСа, бабы в сельпо, без всякой генетики скажут «от кого забрюхатела Нюрка или понесла Глашка». Случалось, что от одного мужика в домах голосили по два, а то и три братика-сестрички. Излечить бы героев, реабилитировать…Но в деревне нету, да и не было никогда врача-нарколога. Да и вряд ли кто толком мог обсказать вообще: кто такой нарколог либо психиатр.
То ли это деталь от пилорамы, то ли просто мат, но по-городскому.
«Я, кума, надысь была в Азове, свому от геморроя лекарство прикупить, так меня послали к прохтологу. Её-бо мат! Мой спьяну во сне враз кому-то весь якорь с цепью запузырил заместо геморроя».
Так что лечил, хотя и годами, чудо-доктор: ТРУД.
Уже к средине 1946 года и далее по мере демобилизации стало проясняться, что безрукий Прищенков, объездчик, имеет потомство аж на трёх концах деревни и двух в Цветнополье. Ему, как объездчику, полагалась лошадь для объезда лесов. Так что безрукий фронтовичок поспевал везде. А за спиленные деревья брал натурой. Так что в сельпо могли статистику и «древо» родства явно занизить. Нашлись отцы и другим детям, но…по нескольку на одну и более мамаш. Так то!
На былые 200 дворов, где мужиков, почитай, не осталось, к деревне прибилось человек тридцать. А свои фамилии приписали в сельсовете и того менее: слепой лётчик, глухонемой танкист, обгорелый и безногий механик-водитель, боцман-подводник (слепой и безногий лётчик преподавал пение, танкист стал кузнецом, а боцман делал сани и бочки) и ещё десятка полтора варягов. Так вот эти два десятка самцов так перероднили деревню, да ещё и эдак. Пусть простят меня эти парни за своё, в общем-то, благое дело. У самого отец герой-танкист, вечная память ему и земля пухом. В 1965 году нас, рождённых в 1944-45 годах представили к Правительственным наградам. Скорее всего, за то, что выросли нормальными парнями, годными в Армию, Флот, Авиацию, а не уголовными фраерами и урками.
Как мы жили с тётками, мачехами и двойными отцами-отчимами.? Скажу прямо: в городе жили хуже, хотя морально – один хрен. В деревне не дадут загнуться с голодухи, здесь «не дадут дитя забидеть» Здесь сроду не было профкома и
электричества. Лампочки я увидел в 1956 году вместе с радио. Но я знал, что случись мне проголодаться, так меня накормит та же Цеделёнчиха, а то и вовсе Пришебеева, у которых я вчера тырил яблоки, а то и духмяные огурцы с пупырышами.
– Ты зайди через калитку, я тебе так дам… Но это надо было просить, ждать, пацаны засмеют потом…
Другое дело – жрать охота, а из её двора пахнет курятиной и копчёной свининой. Давали не от пуза, но хватало. Тётки, зная, что по селу подчас бродят не больно-то сытые пацаны, кидали клич: «Припрёте хвороста , дам на кино и накормлю!» Это был праздник для нас и леса. В лесу делалось чисто, а вечером все шли в кино. Были у нас, «выродков» и «приписные дворы» с кровными родственниками – это где тебе дадут обед и завтрак. А заодно ты получал урок «прополоть», «окучить», «огрести».
Давали задания и в школе в трудоднях: пахать, сеять, косить, убирать с утра до ночи: за лето на пару сотен трудодней. Кормили от колхоза вволю.
Мой друг Ванька Яшин ходил есть по – очереди, где и получал «наряд» на работу и упрёки мачехи:
«Припёрся выродок. Сделает на копейку, а сожрёт на рубль!». Отец её бил за эти слова. Пуще того славила и стыдила деревня. Потому как про между собой, а больше это были бабы, был уготован «послевоенный уговор жён 45-х»: «как нажили, так и живите». Тот же Ванька говаривал: «У мачехи жратва постная, зато отец не дерётся.
Куда как хуже жилось мальчишкам, имеющим одну мать и трое отцов. Тут и писать не хочется. Не намного осчастливил своих чад любвеобильный Прищенков: всем им по деревенской традиции дали прозвище «Трёхподолые выродки». Больше всего повезло мне: я был у бабушки один и прозвище «Петячёнок», потому как погибшего дедушку звали Пётр.
Повырастали мы, в большей части, нормальными, крепкими телом и духом парнями. По городам же едва не треть отошли к «уркам», да так в зонах и загинули. Обидно другое: в 90-х годах история с «выродками» повторилась. Выправится ли? Ведь мы, «военные выродки» уже дедушки, кому передавать судьбу поколения? В каком виде? А как жили дети, жёны погибших на переправах, взорвавшихся на минах, утонувших с кораблями и лодками, сгинувших в плену? Они, по сути, несли печать незаслуженного позора за своих отцов, мужей. Их послужной список носил графу, в лучшем случае, «пропал без вести», а то и «находился в плену…»
Так что из всех глав о войне далеко не все дописаны.