Я прибавила шаг. Я точно придерживалась маршрута, а, значит, должна была вернуться на прежнее место. Но после очередного лестничного пролета, не без намека на показное изящество, простиралась зала, пустая и безлюдная. Снаружи здание не выглядело таким огромным, каким являлось на самом деле. Хотя откуда мне это знать…
Я слышала голоса людей, их твердые, уверенные шаги, которыми они пытались заявить о своем присутствии. Но они уже не встречались, а лишь намекали о себе. Будто дразнили. Мне не у кого было спросить, где выход. Чувствую, что близка к нему, что эти комнаты, в расположении которых была не известная мне логика, ведут меня, и я вот-вот сумею выбраться наружу. Но я обманывалась.
Вот эта зала с бутафорским камином. Безжизненная, не освоенная никем территория. Будто здесь не было никогда людей. Но голоса все еще слышны, кажется, из соседней комнаты. Или с улицы. Я одергиваю тяжелые шторы: прямоугольники окон аккуратно заделаны деревянными планками, через щели которых слабо сочится дневной свет и проникает едва уловимый воздух.
Лестницы и башенки, загадки Эшера… Математический расчет или таинственные символы, спрятавшиеся за остроумными головоломками?
Начнем с начала. Как я сюда попала? Если бы вспомнить… Мои воспоминания начинаются между первым и вторым этажами, на лестничной площадке, там был такой низкий подоконник, точно специально сделали, чтобы сидеть на нем. Но за эти посиделки нам доставалось: сломаете раму, вылетите в окно, испачкаете, испачкаетесь… Понятное дело, не слушались, ходили в побелке и даже не прятали следы своих преступлений. Романтизм мелких проделок, раздутый масштаб собственного геройства, сладость втайне вкушенного запретного плода.
Это в прошлом и будто не со мной. А с кем же? Когда я утратила эту связь? Разбила жизнь на участки, поставила между ними крепкие стены, возвела крышу, а о слуховых оконцах не позаботилась.
Не предусмотрела замочные скважины. Какие замочные скважины, когда нет дверей?
Сидя на подоконнике, сначала болтая ногами, а потом упираясь ими в холодный плиточный пол, я смотрела на задний двор, где предполагалось разбить сад, но громоздились лишь остатки строительного мусора. Здание строилось. Это звучало и выглядело так, будто оно само себя выстраивало. Оно ширилось и обрастало новыми помещениями, куда я пока не могла проникнуть даже в своем богатом воображении. Оно было живым, оно играло со мной, хотя и было устроено предельно просто: без петляющих коридоров, с чередой послушно одинаковых классов и партами, покрытых самой дешевой и долгосохнущей краской. Оно наращивало себя, оно пыталось запутать, разыграть, оно притворялось чем-то другим, оно хотело подружиться, стать домом. Но оно не отпускало и уже этим походило на тюрьму.
Вот и сейчас я брожу по его пустынным и холодным залам, и льющийся непонятно откуда искусственный свет искажает и без того скудную цветовую палитру его внутреннего убранства. И робкие, едва оформленные мысли оборачиваются в чрезмерно пафосный слог, не сочетающийся с убожеством самопровозглашенного дворца. Размах помещений против его пустоты.
Странно, что оно росло не вверх, а вширь. Это были те же три этажа, три лестничных пролета, три лестницы, расположенные в трех углах неправильного, чуть скошенного четырехугольника. От него отходила пристройка, начинавшаяся узким коридором с кривыми стенами и неровными полами. Дальше шло строительство, воздвигался новый мир, границы которого предстояло открыть.
И нас было трое. В этом была наша сила и наше бесстрашие. Мы не желали ходить строем, равнять шаг и тянуть носок. Нас заставляли маршировать: «Налеее-во!», «Напрааа-во!», «Песню запеее-вай!» Мы были замыкающими в строю тех, кому легче всего удавалось подстраиваться. Мы пытались, мы делали вид. Но что-то выдавало наше нежелание, и мы вяло тянулись за стройными рядами самых верных и преданных муштре.
Наша троица была у всех на виду, вызывала толки и насмешки. Хотя внешне мы ничем от остальных не отличались и могли бы соперничать с ними в своей неприметности. Может, отсюда и возникало желание преодолеть эту неприметность своим непослушанием.
Внешне мы старались соблюдать ритуалы. По расписанию ходили на обеды, где бездумно поглощали то, что нечистоплотные повара размазывали по нашим тарелкам, запивая мутным, вонючим, тошнотворно сладким пойлом. Морщились, но заставляли себя есть, чтобы наши слабенькие, отвыкшие от воздуха и света тела хоть как-то существовали.
Часами сидели за партами, из этих часов, нескончаемых, растянутых на недели, складывались однообразные и предсказуемые годы.
Однажды нас собрали в квадратном зале с затемненной сценой и стенами, обшитыми зеркалами, было тесно и душно, пахло цветами, духами и ложью. Все пели, кричали, кривлялись, были заражены истерическим смехом, притворно с кем-то и чем-то прощались, но думали лишь о том, что один участок позади и пора строить стену.
Новая часть пути. Новые люди. Она пошла за мной, потому что решила, что мы чем-то похожи. В ответ я показала карманное зеркальце, где мы могли отражаться по очереди, но это не помогло ей увидеть разницу между нами. В ней все было большим: тяжелое тело, широко распахнутые глаза, размах витиеватых фраз. И я маленькая и щупленькая с плоскими и мелкими мыслями. Как смешно, наверное, мы смотрелись вместе!
Наше перемещение по зданию стало менее упорядоченным, занятия по муштре сменились блужданиями по залам с рядами высоких стеллажей, заставленными безукоризненно ровными томами с одинаковыми корешками. Самые ловкие и способные из нас умудрялись вытаскивать их осторожно, книжные ряды тут же смыкались, будто нетронутые. Но особо ценилось умение возвращать книгу на место так, чтобы никто не догадался, что она когда-то покидала полку. Но в моих руках книга будто разбухала и не помещалась обратно, как я ни старалась ее пристроить. Вообще, я не знала, как обращаться с книгами. Порывисто перелистывала страницы, удивлялась пустотам в тексте, предназначенным для того, чтобы привести все тома к одному размеру, искала то, на что не было даже намека в заголовке или в предельно краткой и туманной аннотации.
А какие мы вели разговоры… Будто разматывали клубок, а сами двигались вперед, оставив конец где-то позади (как бы этот клубок мне сейчас пригодился!). Мы думали, что называем вещи своими именами, но на самом деле не очень умело жонглировали устаревшими, давно не существующими и не зависящими от нас суждениями. Мы думали, что граница между «можно» и «нельзя» обязана быть условной, что ее гибкость и подвижность не должна никого смущать, ведь в этом и заключалась суть нашего постоянного движения.
Она много говорила, я слушала невнимательно, но слова просачивались вопреки моему желанию и захватывали меня. Мы часто ходили по одному и тому же маршруту и не могли найти отправную точку начатого давным-давно разговора.
Она ушла посредине какого-то пустякового спора. Только и успела сказать: «Я сейчас, подожди…», а потом быстро скрылась за внезапно возникшим проемом. Я ждала, пока утихнут воспоминания. Потом их вытеснила необходимость строить новую стену.
Не помню, сколько времени прошло с тех пор. Сначала я встречала людей. Они своим подозрительным отчуждением давали понять, что мне с ними не по пути. Я проходила сквозь знакомые комнаты и лестничные пролеты и, казалось, совсем скоро выберусь.
Иногда на моем пути появлялись какие-то странные существа, не люди, а их голограммы, бестелесные изображения, умело сделанные и верно имитирующие человеческие движения, но отстраненные, ненастоящие. Как та женщина в затемненной комнате, по периметру которой были расставлены столы. Она сидела у дальней стены, прямо на столе, и, склонившись, перебирала в руках что-то черное, похожее на чуть смоченную землю. Она пропускала это месиво сквозь пальцы, ее губы быстро шевелились, и все это в строжайшей тишине.
Густые растрепанные волосы затеняли лицо и затрудняли узнавание. Но на кого-то она была похожа… Каждый человек на кого-то похож. Я следила лишь за ее непонятными движениями и за черной массой в руках, удивлялась ее увлеченности, желанию придать осмысленность своим действиям.
Как-то за полуоткрытой дверью подсобки я обнаружила троих мужчин. Вроде бы, знакомые, но лучше присмотрелась – нет, совершенно чужие. Они негромко переговаривались на непонятном языке. Точнее, я разбирала отдельные слова, но, то ли они неправильно расставляли ударение, то ли говорили с сильным акцентом, – общий смысл было не уловить. Заметив меня, они молча переглянулись и смутились, будто я застала их врасплох, а потом с явным нетерпением заговорили снова, только интонации их стали торопливее, нетерпеливее, настойчивее. Я быстро проскользнула дальше, и отголоски их разговора, их невнятное, неразборчивое бормотание еще долго меня сопровождали.
А потом что-то сместилось, и люди исчезли. Их видимая часть. Голоса продолжали глухо звучать, и я мысленно беседовала с ними.
Жалкое копошение. Круговерть слов. Понятия укоренились во мне и стали неприподъемными глыбами, бесформенными массами чего-то невыразимого с аккуратно наклеенными ярлыками, а на них четкими и резкими буквами, да так, чтобы было заметно издалека, слова, которые складываются и читаются, но уже не звучат: государство, семья, церковь, закон, совесть, долг, святыня, правда, сомнение, вера… и еще какое-то, на «л», что ли.
А остальные – стерлись. От слова «свобода» остались четыре буквы, и они утекали, ибо сказано – все течет, все меняется. И мысль – самая изменяющаяся из всех форм существования, всего лишь слова, произносимые внутри, внутренний фон, назойливый шумовой фон. Если бы я могла преобразовать его, материализовать, выровнять, присовокупить, пристроить к действительности. Пригладить фразу до усредненности, чтобы лишь чуть ее преодолеть, но не углубляться в непроходимые дебри. Надо найти какой-то другой путь… И я шла.
Шла наугад. Шла босиком. По мягкому ворсу, по прохладному мрамору, по грязному паркету, по скользким ступенькам, по осколкам того, что было посудой, помогало утолить голод, ощутить себя цивилизованным. По опавшим листьям, по влажной траве, по обжигающему морскому песку, по колючей ледяной земле, по пепельно-пыльному асфальту, по зловонным лужам, по хлюпающей грязи, по рыхлым сугробам, по воде и по суше… я шла и шла. Даже когда не было сил. Поиски затягивались, а времени впереди оставалось немного. Я спешила, но строительство меня опережало.
Иногда я засматривалась на петляющие узоры на потолках, на игру бликов на глянцевитых мозаиках и вычурную лепнину, на строгие, застывшие в вечной немоте портреты, на заманчивые своей непостижимостью картины, засматривалась и забывалась, спотыкалась и падала, было больно, но я шла, не дожидаясь, пока раны заживут и перестанут кровоточить.
Как скоро мне придется прекратить бессмысленные блуждания? Когда я сумею приглушить слепящий электрический свет, найду клочок бумаги и тупой карандашный огрызок, расположусь поудобнее на подоконнике, поглубже вздохну и…