Посвятить текст близкому человеку, пусть даже и мёртвому, боязно. Возможно, он мёртв здесь, а где-нибудь в другом месте жив. Ест обеды, ходит с новыми друзьями в кафе, гуляет в парках. Нет гарантий, что он оценит попытку почтить его память недостойным рассказом. Если мертвый значим сильно, то могут ли буквы сравниться с ним? Стать символами моей безудержной необходимости в его обществе. Но эта осторожность, кажется, растёт из эгоистичной трусости быть отвергнутым его посмертным недовольством. Поэтому, перешагивая малодушие, я все же посвящаю историю любимому В. В. В.
***
— Марин, ну там, а где же ещё? Я индоутку хотела на рынке взять, а свекровь Наташкина, ну ты помнишь её, гуся из Непряевки притащила. Я с ним замудохалась. Он, видать, хорошо пожил. Кабы не своей смертью помер, а то траванемся.
Это по телефону разговаривала вахтерша в кинотеатре «Художественный». На самом деле я не знал – вахтерша она, билетерша или гардеробщица. Неизвестная должность, закутанная в серый пуховый платок, делилась с кем-то праздничными хлопотами. Я терпеливо ждал, разглядывая сначала план эвакуации, а после — новенький пожарный щит. В кинотеатре, напротив центрального входа, на прямоугольнике, сбитом из кривых досок, краснел спасательный инвентарь.
— Всё. Я говорю всеее-оо. Потом перезвоню, — лязгнула трубка стационарного аппарата. — Что хотели, молодой человек?
— Доброе утро! Один на «Спрут», пожалуйста.
***
Я любил «DURU», и всякий раз с ностальгической привязанностью отыскивал его на магазинных полках. Разноцветный волнистый дизайн турецкого мыла закрепился в застенках подростковой памяти — там, где в сокамерниках числились «Элен и ребята», Танита Тикарам и бессмертная мультипликационная фраза: «Властью серого черепа!». Сочный и свежий запах нового, только что распечатанного бруска, даже напевное название, словно бы выдохнутое талантливыми лёгкими из волшебной флейты — гнали мысли прочь из Ульяновска. Дуу-ррууу-ру-ру-ру. Это не мыло. Это лёгкий сезонный бриз, это обласканное солнцем побережье Бискайского залива, это весенний Ле-Вердон-сюр-Мер.
Ещё любил запах зажженной и тут же потушенной спички. Такой дым кисленько свербел в носу, почти как щекотка перед чихом.
Но больше мыла и спичек мне хотелось свободы. Я выиграл грант, ушёл из института и решал гипотезу Римана. Со временем, знакомые отшелушились и перестали меня доставать. Это потому, что люди редко прощают чужую самостоятельность. Отринув социальное, я, как следствие, счастливо отрёкся и от праздников.
Нельзя столько времени уделять второстепенному герою, но приходится. Ведь необходимо же объяснить, почему в десять утра первого января я оказался один на один с женщиной, чья зрелость убывала, перетекая в старость, а телеса прибывали, как пухнущее от жары тесто.
Советский кинотеатр, с колоннами, лепниной, балконами и гранитом, когда-то принадлежал заводу уникальных станков. Теперь отданное муниципалитету монументальное здание медленно ветшало. Тогда как в его кинозале в новогодние каникулы крутили уже отжившие сериалы. Сегодня — последние два эпизода мафиозного детектива.
— Проходите, верхнюю одежду не снимайте. В зале прохладно.
Я взял билетик — по виду совсем автобусный. За спиной (в старом здании отличная акустика) толстый палец, вращая диск, набирал номер.
— Марин, а холодец-то доели?
***
Смотреть дома и смотреть в здоровенном зале совсем не равнозначные вещи. Я сидел в центре, в окружении пустот — ячеек, приготовленных для других, но не востребованных. Время летело, беспощадное к уже известной судьбе комиссара.
Каттани расстреляли одиноко и музыкально. На его убийство потратили уйму магазинов. Гильзы, вытолкнувшие пули, падали на асфальт сицилийского города. Стреляные гильзы на экране и пустые кресла вокруг. И я один. Осечка.
Титры прятались под потолком. Я встал, застегнул пуховик и надел вязаную шапку, достал из кармана перчатки. Включили свет. За спиной раздался голос.
— Мужчина, вы что, бомж?
— Нет, — я ответил машинально, не принял вопрос за оскорбление. Девочка лет тринадцати подошла по проходу. Смотрела на меня смело, но без вызова. Без наглости.
— Простите, я подумала, вы погреться хотели. Вам что же, нравится фильм?
— Да. А тебе?
— Мне нравится грудь у той актрисы.
— Завтра тогда не приходи. В «Бангкок-хилтон» у Кидман нет ничего выдающегося.
— А я завтра приду ради молодого Элронда, — девочка повязала на голову ворсистый бордовый шарф и первой прошла к выходу.
Когда мы покинули кинотеатр «Художественный», в арьергарде осталось неумолкающее вахтенное тесто.
На улице я закурил, а девочка достала смартфон и, что-то бормоча, читала с экрана.
Напротив, через дорогу, разбивая пьяными ногами комья снега, с песнями катилась толпа. Чтобы разобрать слова, пришлось снять шапку.
Тоненький мужской голос с противными блатными интонациями фальшиво выкрикивал памятные по девяностым куплеты.
Кроме похмельной компашки вокруг лишь туманная спящая тишина.
Девочка убрала телефон, нагнулась и завязала шнурок на огромном чёрном ботинке. Обтянутые камуфлированными узкими джинсами ноги, как две исхудавшие сироты, прятались в безразмерном бежевом пальто. Водолазочный воротник джемпера укрывал худую шею до подбородка.
— Давай я тебя провожу, девочка?
— Чего это?
— Слышишь, — я кивнул на загульных. Они продолжали петь.
А мы в пещере тёмной
Нашли источник водки,
И комарик жареный
Лежал на сковородке.
Хватит нам водки,
Хватит нам закуски,
Это ведь по-нашему,
Это ведь по-русски.
Хватит нам водки.
Хватит нам закуски-водки.
Девочка нахмурилась и огляделась по сторонам. Затем неожиданно хлопнула в ладоши и весело на меня посмотрела.
— Проводите, но сначала представьтесь.
Я назвал имя.
— А я Лала. У меня имя хорошее, равноделимое. В каждом слоге по две буквы, да ещё одинаковые. Это, считай, вообще высший класс.
— Пойдём, Лала. В какую тебе сторону?
Всю дорогу девочка молчала. У подъезда она меня вежливо поблагодарила. Сказала, что надеется на встречу завтра. Я обещал быть. Уже открывая домофон, она обернулась и спросила:
— Как вы думаете, моё тело когда-нибудь сможет отрастить такую же достойную грудь, как у той итальянской актрисы?
Её зелёные глаза смотрели поверх моей головы, в свое счастливое грудастое будущее.
***
Вечером я вышел во двор покурить. Старенький сосед, дядя Юра, чистил снег. Подъездная дорога уже была убрана. Увидев меня, дядя Юра подошёл.
С прошлого лета между нами возник молчаливый ритуал. Я угощал старика сигаретой, мы садились на скамейку. Курили, тушили бычки и выкидывали в урну. Я уходил, а дядя Юра оставался. Летом он подметал, зимой разгребал сугробы. Не за деньги, а для себя.
— Ты сегодня другой. Решил, что ли?
— Нет, — сказал я, — женщину в кино встретил.
Такое нарушение режима тишины мы себе позволяли.
Засыпал я, пытаясь вспомнить, когда сам в последний раз чистил снег. По всему выходило, что в армии. Бесконечный полковой плац.
***
На следующий день, второго числа, после сеанса я мог не провожать Лалу. Людей на улице прибавилось, погода стояла морозная и ясная. Но мы все равно пошли вместе. Девочка сказалась голодной, и я пригласил её в кафе.
Официантка, хоть и выглядела уставшей, но заказ приняла с улыбкой. Лала выбрала картошку-фри и креветки в кляре. Я взял то же самое и пиво.
— Как тебе в школе? Нравится, успеваешь?
— Уроки хорошие, учителя некоторые восхищают. Но одноклассники невыносимы. Просто невыносимы. — Лала складывала бумажную салфетку. Уголок к уголку. Пополам. Уголок к уголку. В четыре слоя.
— Что не устраивает?
— Девочки все тухлячки. А мальчишки дразнятся. Меня обзывают Балалайкой. А у самих беда с гигиеной рта. Невыносимые дети.
Сдержать улыбку помогла подоспевшая еда, но вместо креветки Лала взяла телефон.
— Когда у вас день рождения?
— Шестого марта, — сказал я.
Девочка проворно чиркала большим пальцем по экрану. Я ждал.
— В этот день родились: Микеланджело и Габриэль Гарсия Маркес. Случились: последняя проповедь Мухаммада и битва при Аламо. Шестое марта это шестьдесят шестой день високосного года. Международный день зубного врача в России. Именины у Евстафия, Захария, Ольги и Павла.
— Нравится Википедия?
— Нравится все знать. Тяжело, наверное, каждый год рождаться в такой недооценный день. Рядом же восьмое.
— Давай есть.
И мы стали есть.
В белый соус макали попеременно то креветки, то картошку. Лала довольно жмурилась. Несмотря на огромные порции, нам захотелось ещё, и мы заказали одну на двоих. Только креветки, без картошки.
— Объедение. Мой папа очень любил эту королевскую вкуснятину.
— А ты живёшь с мамой?
Лала вздохнула, взяла новую салфетку. Вытерла губы. Капелька соуса белела на подбородке. Она её не заметила.
— Юридически с мамой, да. Когда та в городе. Сейчас, на праздники, она укатила в Мадрид. С каким-то дурацким фотохудожником из Турции.
— Может быть он талантливый?
— Может и так. Если присобачивание ослиным туловищам человеческих голов считать за искусство.
Лала рассмеялась.
— Так ты совсем одна?
— Нет. За мной приглядывает двоюродная бабушка. Мать моей тётки. Она таких, как мама, называет шлёндрами. Смешное слово.
Покончив с креветками, мы ещё взяли по большому молочному коктейлю. Я выбрал ванильный, а Лала с шоколадной крошкой. Перед тем как поймать губами трубочку, девочка предупредила:
— Учтите, после молочного коктейля бывает жуткое молочное похмелье. Как говорит бабушка — эта гадость бьёт по шарам.
Когда я проводил Лалу домой, когда вернулся к себе, вечер уже совсем загустел. Новогодняя луна застыла на небе в немом зевке. Мороз отступил, и пошёл снег. Неспешный и лёгкий, как дыхание спокойного здорового человека. Дядя Юра чистил парковку. Я помахал ему рукой и достал пачку сигарет.
Сегодня в перерывах между затяжками старик вздыхал чаще обычного.
— Что с вами?
— Знаешь, мне очень не нравится время. А снег я, наоборот, люблю. Он все прибывает и прибывает. Прибывает и прибывает.
***
Пятого числа, сославшись на неотложные дела в бабушкиной аптеке, Лала выбежала из кинотеатра. Но мы успели обменяться телефонами.
Я шёл сквозь город под перекрестными взглядами незрячих окон. Очередной день очередного года сыпал с блеклого неба деликатным снегом. Невесомыми касаниями он ощупывал моё лицо, на всю улицу только моё. Изредка, по дорогам сгущенного цвета проплывали неуместные автомобили, как плоскодонки по молочной реке. Праздничная иллюминация, потерявшая флёр ночной фееричности, прикидывалась непричастной и случайной. Я шёл и шёл, пока не свернул во двор. Там, в квадрате панельных домов, костлявые деревья в белом меху, там опасные искристые сосульки, там густой человеческий выдох, там снежная баба, похожая на одну знакомую вахтершу, там неуклюжий цветной комочек двухлетки на маленькой горке. Там, как и везде, зима беременная летом. Она, как и женщина в положении, по-бытовому неудобна, но метафизически прекрасна. Там славный старик дядя Юра. Там я. Там я.
***
Лала объявилась тем же вечером. Неожиданно и тревожно. Ближе к десяти раздался звонок. Девочка спросила номер квартиры. Я дождался сигнала и открыл домофон.
Когда Лала вошла, я первым делом поинтересовался, откуда она знает мой адрес. Как дурак, нет бы для начала узнать, что случилось.
— Проследила, конечно. Ещё тогда, первого. Вдруг вы бомж замышляющий.
Я отвёл её в зал и усадил в кресло, сел на пуфик и стал ждать.
— Бабушке я сказала, что ночую в квартире мамы. Но мне сегодня совсем не хочется домой. Можно остаться у вас?
— Можно, если обещаешь потом не клеветать на меня в суде.
— Вы что, дурак?
— Ладно, — сказал я, — Сиди, грейся, я пойду чайник поставлю.
Потом мы пили чай с творожными конвертиками. Лала налегала на ежевичные. Я их тоже любил, но благородно довольствовался малиновыми.
— У вас много книг.
— Штук шестьсот. Нормально.
— Можно сказать, что у вас на полках стоят шестьсот человек. Целая армия. А вы их по одному вызываете. Рядовой Достоевский, ко мне. Ефрейтор Фаулз, выйти из строя.
— Да, что-то вроде.
— А среди них есть про любовь?
— Каждая про любовь. Так или иначе.
— А что такое «любовь»?
— Это человеческая способность простить Бога за все совершенное им дерьмо.
— Кто это сказал?
— Микеланджело или Маркес. Точно не помню.
— Нееет. Это вы придумали. По глазам вижу.
— Мой друг, дядя Юра, говорит, что любовь – это слышать как твой ребёнок смеётся во сне.
— А у вас любовь была?
— Лала, у тебя есть сверхспособность. Ты удивительно внятно говоришь с полным ртом.
— Ла-ла-ла. Так была или нет?
— Была.
— И как?
— Нормально.
— И у вас, знаете, есть сверхспособность. Вы сверхзануда.
В половине двенадцатого я постелил свежие простыни и отправил Лалу в спальню, сам лёг в зале на диван. Она крикнула мне очень громкое «спокойной ночи» так, чтобы в суде соседи стали свидетелями.
***
Меня разбудил давно не слышанный звук. Это был девичий плач. Я зашёл в спальню и присел на край кровати. И Лала тут же бросилась ко мне, обняла за талию. Я молчал. Только, едва касаясь, гладил её по вздрагивающему плечу. Сквозь рыдания, сквозь глубокие всхлипы тринадцатилетняя девочка признавалась мне в ненависти к матери.
— Она украла меня у отца. Украла… Он же ей доверял. Он вложил в неё мою жизнь. Понимаете… Он меня поместил в эту… В эту шлёндру… в эту суку. А она… сбежала и похитила. Сукааа…
Плечо вздрагивало, горячие руки не отпускали, слезы лились. Но слова стихали. Справедливые и гневные детские слова. Прав был дядя Юра. Когда есть ребёнок, на Бога плевать.
Прошло больше часа, прежде чем Лала успокоилась и уснула. Я вернулся в зал и посмотрел на часы. Без четверти шесть. Включил торшер и сказал: «Капитан Грасс, ко мне».
***
На завтрак был омлет. Салат из огурцов с помидорами. Кофе с молоком. Бутерброды с маслом и сыром. Настроение Лалы заметно улучшилось. За столом она напевала что-то из битлов. На мои предостережения о возможности смертельного поперхновения отмахивалась. Прошлая ночь будто исчезла вместе с очередным оборотом Земли. Солнце взошло — счётчик обнулился.
— О чем ты мечтаешь? Я вот совершенно забыл, о чем мечтал в тринадцать.
— Я и вовсе не мечтаю. Не хочу повзрослеть и понять, что мечты несбыточны. Я смогу мечтать, только когда буду твёрдо уверена в способности воплотить желаемое в жизнь.
— Это же очень безрадостно — так жить.
— Нормально, — она ехидно улыбнулась и прищелкнула языком, — я не мечтаю, зато много фантазирую.
Я глотнул кофе, достал из вазочки конфету «Версаль» и протянул Лале.
— Спасибо. Например, я напишу роман. Это будет очень жалостливый триллер. Про неудачливого киллера. Только он не сразу станет киллером. Сначала, как и вы, он будет неудачливым математиком. Десять лет будущий убийца потратит на бесплодные попытки доказать гипотезу Римана. А когда ему все осточертеет, он постучится в двери государственного учреждения по найму киллеров, и его возьмут на работу. Ой, вкусная какая.
— Разве киллеры работают на государство?
— Конечно. Дайте ещё одну. Давно известно, что все убийцы — бюджетники. Спасибо. Ну и вот, поступает нашему герою первый заказ. Он выслеживает клиента, вырабатывает план, сидит на крыше, готовый к выстрелу, клиент выходит из банка и… И падает замертво. Все вокруг суетятся и кричат. Что такое? Что такое? Доктора! Скорую! Но в самом большом шоке наш герой, ведь он-то и не стрелял. Клиент умер своей смертью. Инфаркт. Но начальство довольно. Все на работе думают, что он так искусно подстроил жертве случайную смерть. Но наш герой знает правду и бесится от своей бесполезности и на этом поприще. Дальше – больше. Ему поступают новые заказы, убийца берётся за их выполнение, но результат всегда один. Все его предполагаемые жертвы гибнут сами. Кому-то на темечко свалилась сосулька, у кого-то отказали тормоза, у некоторых отрывались тромбы. Тромбы и аневризмы. Эти самые частые. И вот наш герой знаменит. Но совершенно несчастен. В финале я покажу сцену, где неудачнику киллеру доверяют убить Путина на параде. Он готов как никогда. Целится с беспилотника прямо в сердце президенту. Всё дистанционно, естественно. Но неожиданно трибуна с Путиным и другими шишками рушится из-за взрыва баллонов под высоким давлением. Смертельно раненый Владимир Владимирович полз…
— Погоди, а откуда баллоны?
— М? Ну… Так праздник… шарики надували. И вот… Ползёт к мавзолею, протягивая обескровленные руки к вечной надписи «ЛЕНИН».
— Здорово. А продолжение будет?
— Да. Второй том. Там киллеру заказывают убийство самого себя. Но это экзистенциальная драма.
Перед уходом, стоя в дверях, Лала пригласила меня на ужин. Ответить добром на добро. Готовить умеет. К девятнадцати ноль ноль, и чтоб без опозданий.
В пять часов мне удалось вспомнить, о чем я мечтал в тринадцать. Больше всего на свете двадцать три года назад мне хотелось сбегать по лестнице. Перепрыгивать через три-четыре ступеньки. Упираясь в перила, перемахивать через площадку. Мне хотелось мчаться вниз по бесконечной лестнице.
***
Без пятнадцати семь я в Лалиной прихожей протягивал ей букет жирных алых пионов. Слюда хрустела, как и улыбки на наших лицах.
Девочка попросила обождать минутку и, не снимая обуви, пройти в комнату, которая по коридору справа. Я послушно ждал, уперевшись взглядом в приоткрытую кухонную дверь. Едой не пахло. Подумалось про сюрприз, про детскую изобретательность.
Минута истекла, я сделал несколько шагов и толкнул нужную дверь.
Лала стояла в темноте, у окна. Сквозь лёгкий тюль фонарный свет блестел на каком-то предмете в поднятой девичьей руке. Я нашарил выключатель. Зажглась люстра. Это была опасная бритва. В руке у моего тринадцатилетнего друга сверкала сталью опасная бритва. А справа от худых Лалиных ног, привязанная к батарее медицинскими жгутами, сидела женщина. Её бессознательный, наркотический взгляд напрочь обезобразил симпатичное лицо. Заляпанная засохшей рвотой футболка была порвана на левом плече и груди. Спортивные брюки изодраны у щиколоток. Женщина молчала.
Лала снова, как тогда у подъезда, смотрела поверх моей головы. Смотрела и говорила:
— Это моя мать, похитившая меня у отца. Это мой свидетель, — девочка указала свободной рукой на меня, — А это я, совершающая правосудие.
Лала шагнула к матери, схватила её за волосы и дёрнула голову вверх. Рука метнулась в змеином броске — бритва полоснула по горлу. Окровавленная женщина засеменила ногами, словно пыталась отползти назад, за стену, за квартиру, за жизнь.
Я не шелохнулся.
***
Примерно через час, отмытую и переодетую Лалу я отвёз на такси к бабушке. Наказал ей сидеть тихо и ждать моего звонка. Ключи от маминой квартиры забрал себе. Лала обняла меня очень крепко и шепнула на ухо:
— Жаль, у нас в Волге совсем не водятся королевские креветки.
Вернувшись домой, я первым делом включил ноутбук, открыл браузер и напечатал запрос: «Как избавиться от тела?».
Ещё через час я вышел к подъезду. Отдал дяде Юре сигареты и спички. Взял у него лопату и пошёл чистить снег.