Она ушла от нас в три часа ночи, уже почти утром, пока все спали. Накануне я сказал ей, что не хочу, чтобы она была моей мамой, и не хочу, чтобы она вообще жила здесь с нами как если бы мы – настоящая семья, потому что это всё равно не так. Она не стала настаивать. Она никогда не была навязчивой. Почему я такое сказал, она же меня любила, как своего; по крайней мере, я уже тогда не сомневался, что именно так и любят своих. Может быть, я боялся того, что растёт у неё внутри, неумолимо, с каждым днём становясь всё сильней и крепче, всё меньше походя на спящую, свернувшись клубком, рептилию, существом вроде меня, только меньше раза в три. Я видел вот такого же в учебнике биологии, где показывали стадии развития зародышей. Я боялся его. Я был всего лишь таким же ребёнком, только разве что в три раза больше. Но смелости это обстоятельство мне не придавало.
Живот давно уже округлился и стал похож на половинку большого яблока, а они всё ещё не были расписаны. Тогда, в предпоследний наш вечер, она сказала, что не хочет вставать между мной и отцом. Такая банальная фраза, но она была искренней в своём желании сделать как лучше для меня. Я любил её. Наверное, даже очень любил. Я сказал ей: «Только меня тогда почему-то никто не спросил. Я не хочу, чтобы ты была моей мамой, потому что это всё равно неправда». Больше мы об этом не говорили. Вечер прошёл как обычно, она уложила меня спать, сказала мне «Спокойной ночи», я сказал ей «Ага. Ты можешь остаться, если хочешь». Свет в комнате погас синхронно с её улыбкой. Больше я никогда не видел её живой.
Папа остановил бы её, если б знал. И он поехал бы её провожать, если б не удалось остановить её. Но он не остановил её и не поехал провожать, потому что она ничего не сказала ни ему, ни мне, кроме обычного «спокойной ночи, котики», с наморщенным от улыбки носом. И мы оба крепко спали, следуя её пожеланию. Мы спали, а она собирала большую дорожную сумку, с которой пришла сюда полгода назад. Мы спали, а она волокла сумку до двери и дальше по коридору до лифта, и стояла потом ещё несколько минут внизу у подъезда, вздрагивая в ночной осенней промозглости. Мы спали, а такси увозило её на окраину города к двухэтажным домам, в одном из которых до сих пор жила её мать, моя бабушка, хотя тогда я, конечно, не мог догадываться, что у меня есть вторая бабушка. Мы спали, когда она выходила из такси в рассветное марево воздуха, у дома её матери, которая не вышла её встречать, потому что она не позвонила ей, чтобы сказать, что приедет. Когда таксист сказал «давайте я помогу вам с сумкой, тяжело же», а она сказала «я сама», и он уехал, оставив её у подъезда. Когда она открывала дверь безо всяких кодовых замков, потому что нет в такой глуши никаких кодовых замков на дверях, и сами двери страшные, деревянные, в полуоблупленной коричневой шелухе на коричневом, точно в цвет краски дереве. Когда она поднималась с этой тяжёлой сумкой по лестнице на третий этаж, где озверевший спьяну сосед колотил ногой в дверь своей до смерти перепуганной сожительницы. И все соседи не спали, и никто не вышел, чтобы наподдать этому уроду как следует, потому что некому было выйти, в доме жили одни стареющие напуганные жизнью женщины, включая её мать, и никто из них не решился бы в эти минуты, не то что. А… Позже я долго не мог избавиться от навязчивой привычки снова и снова восстанавливать цепочку событий той ночи, заново придумывая для неё возможные пути иного исхода, оказавшегося невозможным. Падение кувырком длиной в целый лестничный пролёт вызвало преждевременные роды. Только когда она закричала от боли, схватясь за живот, как будто это могло бы удержать ребёнка внутри, старушка с первого этажа не выдержала и вызвала полицию, так, впрочем, и не выйдя из квартиры и даже со страху отказавшись называть своё имя. Всё это время её мать не спала и слышала крики собственной дочери, и ничто, как она позже признавалась, исходя слезами и дрожа ртом, ничто не ёкнуло, ничем не кольнулось в матернем сердце от этого крика.
Что пришлось пережить бабушке, когда наутро ей звонили из больницы и сообщали, что она должна забрать. Маму. Примерно тогда же я узнал – не со слов отца или бабушки, нет – отчего ещё паршивей – узнал из её медкарты, что она была моей матерью, то есть – родной матерью. А вот ребёнок, которого она успела произвести на свет, прежде чем её сердце прекратило тикать, не был мне родным: человек, к которому мама ушла от нас тогда (этого я, естественно, не могу помнить) и чья дочь лежала теперь в кроватке в папиной комнате, бросил её, когда узнал. Папе было плевать, что ребёнок не его. Не знаю, было ли это чувство вины или внезапно вспыхнувшее чувство родства с маленьким существом, что совсем недавно ощущалось как нечто совершенно чуждое и враждебное моему устоявшемуся миру, но я полюбил её сразу же, как увидел сквозь толстую стеклянную стенку, маленькое существо с прозрачной кожей в иссиня-алых прожилках, не имеющее сил даже на то, чтобы открыть глаза. Я поразился тогда, до чего беззащитны младенцы, рождённые до срока. В смысле, не то чтобы я видел много младенцев раньше, но её беззащитности – поразился. Её хотелось скорее вытащить из этого неуютного террариума, прижать к себе, чтобы она почувствовала, что её есть кому любить и защищать. Я отчётливо понял тогда же, сразу, как узнал, что мне повезло куда больше, чем малышке Аде, потому что у меня несколько месяцев жизни всё-таки была мать, хотя и лишённая права ею называться. Сегодня моя сестра сказала своё второе слово в жизни – она позвала нашу маму своим именем.