Валерий Граждан. Криминальные задворки Сибири

Глава первая. За Байкалом и дальше

Мимолётным разгаром хлынула забайкальская весна 1957 года, отсекая напрочь зиму. Таинство природы приходит радостным сюрпризом. Более полугода лютуют мороз за сорок и снег по уши. А за ними внезапно и, подобно оттаявшим сосулькам с крыш, падает на сопки весна, тут же становясь летом. Грядёт зелёная сушь: из-под сухой травы рвётся к солнцу зелень. Её буйность и разнообразие поражает, ведь почвы-то едва на полштыка сапёрной лопаты! Ко всему жара невыносимая.

Так что весна, как время года иссякает, едва начавшись. От силы неделя-полторы и…прости-прощай, зимушка-зима. Только заблестят зеркала разводий на болотах меж сопок. Заалеют огоньками на взгорьях красавицы-саранки. Да птички возрадуются песнями солнцу и родине своего гнездовья! Но был бы я несносным вралём, если не оговорился о такой пакости таёжной, как гнус-мошка. Худшей напастью в диком и непролазном урмане может быть только пожар. Но из пала, пусть то верхового, либо низового, есть шанс выйти живым. Мошка же достанет везде и всегда. Не мудрено бывалому охотнику в урмане и одолеть любого опасного зверя.

Но испокон более всего в вековых таёжных чащобах опасаются чужого человека все: как промысловые люди, так и твари лесные. А уж каков он, человек шаталый по нраву и спеси – поди, узнай. Не первую сотню лет за Урал и куда подалее ссылали, гнали этапами людишек разбойных, тёмных, да озлобленных. Понуждали их за грехи немалые и тяжкие к труду каторжному, непосильному. Но всегда ли наказания соответствовали деяниям? Кем и во имя чего определялась категория греховности деяний обрекаемых изгоев? И чаще всего ответом на сей вопрос выпячивают некий злой рок, судьбу. Чушь, конечно.

Даже откровенные тати были подвигнуты на грех обстоятельствами. Украл простолюдин – явный вор, умыкнул что богатей – клептоман. Его, мол, лечить надобно. А по сути, до половины, как не более каторжан, да узников томятся в неволе по чьей-либо неуёмной воле. И пишут потом тома роковых драм о дури и самоуправстве людских.

На рудниках да копях, на лесоповале и в горных отрогах на золотодобыче, в окружении болот и чащоб непроходимых. А то и на островах недоступных. И засылали-то мнимых законоотступников сюда как бы на раскаяние, на выпрямление их душ. Но, вопреки замыслам общества, только ещё более озлоблялись они как друг супротив друга, так и на весь окружающий мир. Отбыв срок, каторжане по большей части тут же, окрест и оседали. Пускали корни, роднились с аборигенами. Миновали века, и в итоге ныне живущие в этих краях люди – народ, ой какой особенный! Ко всему и беглые зеки в тайге не перестали быть такой уж редкостью. Целые поселения «вольняшек» из некогда беглых арестантов и освобождённых порассеялись от Амура до Ледовитого океана.

Глава вторая. Пришлые по этапу

Пообвыклись людишки, прижились. Можно сказать, что целая народность образовалась. Да и государство российское по отношению к ним не обременяло себя иной задачей, кроме как избавить общество от непотребных ему людей, а то и ЛИЧНОСТЕЙ. И те, в свою очередь, старались не заходить за рамки не писанных, но соблюдаемых в здешних краях законов. Не навлекать на себя опалу через край. Хотя бывало всякое. За таёжным костром звездными ночами эдаких баек не счесть. Ко всему, в здешние края попадают не только по этапу. Пути господни неисповедимы: случается, оседают навсегда здесь и поныне люди далеко не уголовного склада. Это твёрдые в приверженности к своим канонам и не нашедшие понимания среди себе подобных…

Может, следует осмыслить казуистику, да отвергнуть столпы Российского уголовного «исправления», якобы всецело ориентированного на некое «душеспасение», прежде всего, личностное. Ведь тянет гнусностью от уверования в перевоплощение сознания посредством унижения и подневольного труда. Спросите любого или почти любого, прошедшего тюремно-лагерную ориентацию: что, кроме озлобленности, они ему принесли!

Лишь немногие, кто возобладает железной волей да незаурядными физическими задатками способны вынести своё «Я» через многолетнее общение с уголовным миром насильников, грабителей и убийц –это с одной стороны. Другую же сторону с не менее негативной миссией представляет уклад лагерной администрации. Мало меняющейся в основе своей даже при смене государственного строя. А между этих жерновов, как между мифическими чудищами Сциллой и Харибдой, прогоняли тысячи, миллионы осужденных. Вся вина которых изначально вытекала из их заброшенности и невнимании, прежде всего, со стороны государства. Именно оно напрочь перечёркивает социальную будущность личности ПОЖИЗНЕННО тем, кого общество, по сути, вытолкнуло на путь неправедный. Но оно же, общество, оступившегося на ступени малой (короедка-малолетка), сталкивает уже отверженного далее вниз. Порой, направляя через бессчётное количество ступеней кряду.

Но тогда, дорогие сограждане, ради чего под этот бесчувственный молох нередко попадают и поистине выдающиеся люди? И их изолируют от общества за решётку или колючую проволоку? А потом превозносим до небес уже как «страдальцев». Кем они, в сущности, и являлись практически всю свою жизнь, неся крест справедливости, но не будучи сломленными. Мало кто из талантливых учёных, артистов, политиков, а то и просто здравомыслящих людей минул кару от власть имущих. Заметьте: не общенародную, а именно власть имущих толстосумов и деспотов. Идёт сие от времён декабристов до Королёва, Сахарова, Руслановой и вплоть до наших дней. Чаще всего из-за банального бунтарства и нежелания с должной интонацией сказать: «Кушать подано!» Или: «Чего изволите?». И их упорно или со злым умыслом продолжают помещать в рецидивный котёл.

Хотя нередко они там, в лагерях, оказывались более понятыми теми же преступниками, нежели даже сподвижниками на воле. Парадокс! Здесь же вам волею судеб доведётся встретиться с человеком, потерявшим свой статус как такового. А именно те самые ступени вниз он проследовал кувырком, попав в «уголовку» и в «воспитательную систему» исправительно-трудового лагеря страны Советов. Педагогический опыт Макаренко по перевоспитанию начинающих преступников был «обобщён», постиран, после чего опять «приглажен» под старорежимные порядки. А затем…выплеснут вместе с мутной водой революции. Хотя самого Макаренко как бы чтут поныне по памятным датам. Но твёрдо уверовав в технологию изменения личностных качеств путём насилия. Опять некая схоластика инквизиции!

Так что по большей части состоявшиеся сибиряки – самая что ни есть – быль едва не столетий зауральской России. Параллельно населению Сибири всех времён как бы селекционировалась некая субкультура полууголовного пошиба. Она стала носить форму писаных кровью укладов, а то и вовсе «воровских законов» с татуировками и жуткими обрядами судов-правилок порой со смертным исходом.

Не мудрено, что все, живущие особенно в таёжных местах, знают как «отче наш» не писанные законы уголовного мира. Здесь официоз законов Большой земли воспринимался с неким сарказмом: «Ишь ты, глянь, чево умудрили! Нешто и к нам дойдёт?! Эт-те не порты в городе протирать, да ликёры пить по ресторациям! Поди-ко к нам мошку отведать. Боле прозреешь!»

Так что пусть поведанное здесь не ляжет трухлявым пнём непонимания на вашу душу. Не к тому стремление. Ведь ежели осмыслить житие, уклад Сибири, то может и понятней станут нынешние нюансы народа российского? Что не говори, а более половины его живёт-здравствует подалее от Урала на восток.

До становления советской власти в Сибири всевозможные каторги, ссылки и прочие принудительные поселения не носили выраженного воспитательного характера. Суд, власти назначали карательную меру законоотступнику. А далее не преследовалась иная цель к узникам, кроме наказания как такового. Мысль о возможности перевоспитании осуждённых была выпестована самой революционной идеей. Кстати, не отвергнутая как бессмысленная по сей день. «Дай честное слово революции, что не будешь воровать! А теперь – свободен!» (Из фильма «Зелёный фургон».)

Глава третья. В Могоче тоже живут

В Сибири даже зверьё поубегало куда подальше от вездесущих геологов и бесчисленных беглых каторжан. Самые глухие горные участки Восточной Сибири, прозываемые урманом, втихую делились между беглыми зэками и разведчиками недр. Всё чаще они делали вид, что не замечают друг друга. Хотя такой паритет не всегда вытанцовывался. Как говорят: голод не тётка. А тот же зэк вряд ли засветится на цивильной территории проживания хотя бы для приобретения патронов и соли.

В глухомани образовывались «поселухи» – селения из добровольных ссыльных (они же беглые зэки), уставших мотаться по тайге беспаспортно. А немногочисленные органы не находили разумным посещение эдаких «скитов»: себе дороже и спокойней. Здесь не верили ни в бога, ни в чёрта. И законы у жителей «поселух» были уголовно-таёжные. Но в цивилизацию почти никто из них носа не совал. А органам того и надо: этой публики в городах не будет. Тем боле, что каторжной работы в Сибири и на воле доставало. Вот только охотников на неё мало находилось. Втихую брали по «самопальным» документам беглых поселенцев, а то и беглых зэков.

Мне же, пацану с улицы, ошалелая жизнь устроила некий “пинг-понг” между тётками и случайно нашедшейся матерью. В итоге от многодетной тётушки Анны Петровны я отлетел шариком, а вернее, отъехал в Красноярск . Именно там предполагалась моя мать, которую вряд ли бы узнал. А посему этой мыслью разве только тешился. У бабушки была её фотография времён НЭПа и артистки Веры Холодной. Мне было едва полтора года, когда бабушка целиком взяла на свои плечи воспитание внука. Отца в деревне знали понаслышке. А уж про отчима мне и фантазировать не стоило.

Едва сблизился накоротке с указанными «родственниками»-молодожёнами, как оказались поездом в Забайкалье. Это и была Могоча. Выше нашей избы понад сопкой ютился ещё некий крытый сруб, называемый «камералкой». Все найденные геологами образцы пород сносили в неё для исследования: то ли нашли.

Увы, но в выделенной для нас избе даже трескучей зимой удобства всё-таки были во дворе. Хотя для отчима с матерью за стенкой стояло помойное ведро под рукомойником. В него же они справляли нужду. Оно бы и ладно, только выносил ведро в сортир в углу огорода уже я. А заодно облегчался там сам при любом морозе. Так повелел отчим. Но даже при таком раскладе я не стал любимым существом в глазах отчима. Впрочем, «материнской любовью» тоже не упивался. Хотя и на том спасибо богам, что мне вообще удалось их найти. Ко всему, они, особо не артачась, но без эйфории, признали во мне родственника. Слёз встречи не наблюдалось. Топчан из досок на пнях определили мне за той же стенкой у умывальника. Разве что между топчаном и пресловутым ведром повесили шторку. Звук и запахи она пропускала без искажений. Ко всем благам семейного быта меня частично поставили на кошт (пропитание). Отчим принёс со склада геопартии ватные штаны, полушубок, шапку и валенки, именуемые здесь «пимами», кои катали сами геологи. Пимы были мягче и теплее армейских валенок. Вот и всё обустройство.

Мать упивалась наличием мужа и его должностью в геологоразведочной экспедиции №20. Потом приехал ЗИС- 5 «Захар», и я сгрузил чурбаны для печки. Их пилили ЗЭКи где- то в горах на просеках. Колоть надо было сразу и помногу: морозы одолевали. Мечталось, что к весне мои муки поубавятся. Не станет морозов, начнёт таять снег и сползать в речушку с огорода. Внизу усадьбы уже к весне образуется пока ещё незримая речка Олонгрушка. А та по случаю оказии разольётся метров до ста в ширину и покатит свои и с огородов мутные воды в Амазар. А пока…по ночам, когда мороз крепчал, в горах раздавались громовые раскаты: трескались скалы. Сама Могоча была в холодильной котловине из сопок и голых скал, как в деревенском погребе мясо среди льда. Аборигены говаривали: «Бог создал Сочи, а чёрт – Могочи!»

Едва «потеплело» до сорока мороза, как кончились зимние каникулы, можно возобновлять занятия в школе. Светоч знаний был от нашей избы в пяти переходах. Вначале по торчащим из-под снега острым камням добегал до железнодорожной насыпи. Далее уже по шпалам бежал через мост. Морозный ветер пробирал даже казённые стёганые штаны. Нещадно мёрз до самых зубов и подбородок под завязками шапки. Но ноги надёжно согревали те самые валенки-самокаты, либо волчьи унты. Губы синели и становились ледышками, пока вскачь по шпалам не достигал дверей паровозного депо. Здесь можно было отогреться и оттереть щёки и нос.

Смеялись друг над другом: «А ну, скажи тпру-у!». Но замёрзшие «уста» выдавали нечто: «Тпп-уу»! Совершенно не спеша, мы уже ватагой шествовали по тёплым цехам, где работали почти все родители моих новых друзей. Далее, от спасительного тепла депо, добегали «на рысях» к гастроному. Тут нашего брата не особо привечали: «Здесь вам не вокзал-депо! Шастают туда-сюда! Не натопишься!» Но чем дольше нас ругали, тем глубже проистекало под полушубки тепло, и растаивал иней на ресницах. «А ну марш отсель!» – орала нам вослед тётка-истопница. И мы весело бежали уже до парикмахерской. Но у входа стояли стражи тепла в тулупах и с мётлами. Это парикмахерши – они не злые и, запутавшись в длиннополых овчинах, со смехом падали в сугробы, как бы проигрывая нам баталию. Клубы мороза и пара махом укутывали визжащих и негодующих посетительниц. Мужчины лишь ёжились от внезапной волны холода. Но нас было уже человек двадцать: выгонять – себе дороже, надо быстрее запустить всех и закрыть двери. Мы всласть вдыхали запахи «Жасмина» и «Красной Москвы» вперемешку с Тройным одеколоном. Выдворяли тоже всех сразу и на счёт «три!». Мы вылетали пулей и неслись разгорячённые в школу. Центрального отопления в Могоче не было по причине «один чёрт – перемёрзнут!». А лиственницы кругом поселения было полным-полно.

А так как на каждом отрезке пробега нас добавлялось, то в школу уже неслась орава с сотню, а то и более. Понять, кто есть кто, был невозможно, пока не снимут шубы, полушубки, волчьи ушанки, унты и валенки. Что водружали на вешалку, а то и попросту сваливалось в угол. Тогда ещё ничего не пропадало. В классе кого только не было: русские, китайцы, буряты, удегэйцы, хунхузы.

Глава четвёртая. Кто есть кто

Почти у половины моих одноклассников предки имели уголовное или попросту изрядно затемнённое прошлое. Но никого это не смущало. Скажу больше: из всех школ, кроме изначальной моей деревенской, я не встречал более отзывчивых, честных ребят. Это не мешало общению на некой «фене», знаниям законов тайги, замешанных на уголовщине и тому подобному. Напрочь не было дразнилок. Все, даже до половины девчат, владели огнестрельным нарезным и холодным оружием и могли ходить в тайгу даже зимой и нередко – поодиночке.

Охота, рыбалка, ягоды, огород и вспоможение геологоразведке – были основными средствами к существованию. Втихаря или «попутно» мыли золотишко. Любой, даже пацан, идя в тайгу, имел с собой лоток для мытья золота. Но дрова и их заготовка всегда безоговорочно стояли едва не на первом после мясопродуктов и золота месте. Вот ими-то, дровами, я и продолжал заниматься всю оставшуюся зиму «в свободное от охоты и учёбы время»: колол и складывал вдоль стены. Но это был труд «западло», сиречь безрадостный, хотя, безусловно, необходимый. Но по соседству с нашей избой жили буряты. Подружились мы с моим одноклассником Галсаном, что по-нашему Гена, а в переводе «счастье». Парень учился на удивление хорошо, почти на отлично. И, если бы не широкоскулые лица, то по говору бурят не отличить от русских. Ни малейшего акцента и будто нарочито правильное произношение, коего не у многих русских встретишь. Так что дрова часто кололи вместе. «В нашей юрте своих дровоколов хватает!» – шутил Галсан.

Зимой, когда морозы переваливали за пятьдесят, а значит, не идти в школу, я любил посидеть среди родни приятеля у бурятской каменной печки-камина. Её более можно назвать русской печью, где в её зев-жерело можно влезть попариться. Чем занимался в основном дедушка Буйдар и отец Галсана Турген (быстрый). Во дворе особняком стояла настоящая русская баня, но с дымом наружу, полком и щёлоком в котле… Помыться буряты приглашали охотно. Надо было лишь привезти на санках воды и прибраться за собой.

Их дом считался богатым: у добротного строения из брёвен на русский манер с постройками и крыльцом была «сэрге» – коновязь. Галсан говорил: «Безлошадный бурят – бедный бурят!» Внутри жилища почти ничего не осталось от настоящих кочевых юрт. Даже пол был настлан из толстенных лиственничных досок. Пол скоблили добела большими бурятскими ножами. В пристройке отец Турген имел настоящую кузню с горном и мехами. Там всё больше правили рукомесло старшие братья Галсана. А посредине стояла огромная печь на русско-бурятский манер. Будто печка с камином воедино. Хотя нечто незримое, духовное от бурятского уклада осталось. Сама печь выложена на каменном фундаменте и имела каменное же ограждение. За ним сохли дрова. А на печи более спал дедушка, да сохли одежды с обувью после охоты.

В Могоче тогда жило до десятка бурятских семейств. Нашу окраину так и именовали: улус.

Я до сих пор буквально преклоняюсь перед культурой бывших кочевников. Они поимённо знают биографии своих предков до двадцать пятого колена!! Попробуйте вспомнить своих прямых родственников хотя бы до третьего колена! А сколько сказаний, былин, сказок хранится в фольклоре любой юрты… А сама речь, да ещё на русском! Причём речь богатая, даже красочная. Многим русским не постичь!

В бурятских семьях на стене в почётном мужском углу наряду с оружием висят струнные инструменты чанза, либо иочин (вроде наших гусель). Галсан прибегал ко мне в шубейке нараспашку (это в пятидесятиградусный мороз!) и звал в гости. Это означало, что придут все желающие из улуса и будут слушать сказки дедушки Буйдара. Исполнитель играл на иочине и пел стихи на манер частушек. Конечно же, на бурятском языке. Но певец был необыкновенно выразителен, а в дополнении мимики и музыки – ещё более. Иногда друг давал перевод. А недавно он познакомил меня… со своей женой. По родовым обычаям детей бурятов обручали едва не с колыбели. И «жених» начинал выплачивать калым за невесту. Это был весьма солидный натуральный «налог» в виде скота, лошадей, денег. Я же из гостей непременно нёс изрядный кусок мяса – положенный по обычаю бурят подарок. Отчим мою дружбу поощрял соразмерно принесённому куску мяса либо намытому сообща золотому песку.

Но даже самой трескучей зимой многие в посёлке «бегали» в тайгу за припасами. А уж буряты-цонголы из рода абагат испокон очень удачливые охотники. Часто казалось, что они не охотятся в обычном понятии, а берут положенную им от природы дань, но не более. «Тайга жить долго хочет!», – пояснял бабай Турген, отец Галсана. Едва морозы позволяли, и лыжня сливалась воедино, как по полкласса ребят-мальчишек уходили либо со старшими на охоту, а то и самостоятельно «куда подальше» дня на два-три с ночёвкой. Мы чаще охотились втроём: Гена, китаец Толя и я.

Зимняя ночёвка в горной тайге сродни разве что лирике под гавайским небом в сезон спаривания морских черепах. Тепло от костра, бездонное звёздное небо и бесконечные рассказы о своих и чужих приключениях. Трещал костёр, и в тишине тайги проникновенно звучали бурятские сказки и китайские легенды. И не всегда уразумеешь: на каком языке говорит рассказчик, хотя смысл повествования входил прямо в душу. А Луна надменно взирала на морозный мир, тишина окрест сопок и росчерки метеоров в знак напоминания о вечности.

А с китайцем Толей Се Чан Цином (в классном журнале писали Сеченцин) мы сдружились в первый же день учёбы. Он предложил мне место за партой подле себя. Толя с двумя старшими братьями жили в посёлке давно: их род третий из Се Чан Цинов, живущих в России. Но родители у парней остались на родине – в Китае. Случалось, что они «бегали» в Китай в гости. В селение Гуолянь, не то просто Гулянь, что по-нашему вроде «просо». Гаоляновые веники оттуда были на славу для избы. Случалось, что на охоту братья брали Толю и меня с собой. Позже и летом в тайгу мы с Толяном шастали сами. Братья были классными и потомственными огородниками. У них расчудесно росло всё, что совершенно не могли возделывать другие народности в Могоче, ссылаясь на вечную мерзлоту. Мои же «родственники» даже не пытались нарушить девственность огородных зарослей, и земля продолжала буйствовать горным разноцветьем диких трав. Были здесь даже великолепные горные цветы саранки: они звёздами радостно полыхали почти повсеместно у дома. В самом заду эдакого «огорода» и по сопкам по весне буйно рос багульник, жимолость и горный чеснок черемша.

Ко всему местные китайцы летом предпочитали заработки от огородов. Едва забрезжит рассвет, как «кули»-разносчики уже бегали по каменистым улочкам Могочи в своих тряпичных тапочках: «Люка, редиза, чеснока!!», – звонко предлагали свою зелень. Кому надоедала их «реклама», говорили: «Ходя, соли надо!?» На что китаец ругался по-своему, но уже кричал в другом переулке: даже упоминание о соли для них было табу.

Мы же с напарниками вместе и поочерёдно ходили «калымить» в экспедицию к геологам. Чистили шурфы – ямы для обзора пород и правили реперы – ориентиры для картографов. Наш путь обычно лежал по предгорьям сопок и болотам, где было тьма стариц, а скорее – бочагов. Это нечто вроде омутов. По малолетству, или скорее по неписанным таёжным законам, из оружия официально нам давали «мелкашки» – ТОЗовки, а винтарь – карабин, один на взрослого старшего группы. Мы записывали в «старшие» братьев Галсана или Се Чан Цина. Документы потребовали лишь в первый раз. Да и не всегда нам был нужен казённый ствол: они «мазали» из-за смены хозяев. От отчима здесь была немалая польза в получении патронов, да и карабина – тоже. А в «поле» (так называют геологи любую глухомань) «маслята» – патроны дороже золота.

Так что опекунам-родителям проблем от меня не было. А летом – тем более: тайга всегда была гостеприимной. Ко всему в партии геологов с пайком не бедствовали, да и нас не обделяли. Всегда были тушёнка, сгущёнка, галеты, сухой спирт (для костра в дождь) и даже шоколад.

Поэтому мой замысел перекантоваться у «родственников» зиму-другую осуществлялся гладко, почти без сучков и задорин. Хотя километры по тайге и болотам, кишащими мошкой, вряд ли сравнить с пансионатом у моря на два сезона кряду. Мы же могли шабашить почти до снега, особенно, если приносили в школу справку от начальника геопартии. А уж с ними вопросов не возникало.

Наш неизменный работодатель, начальник отряда геологов Догилев Степан Иванович, добрейший души человек. Как и многие здесь имел невесёлое прошлое. В 1930 году работал на строительстве Беломоро-Балтийского канала. Был арестован по доносу и 5 лет надрывался, но уже в Белбалтлаге. Освободился с хорошей характеристикой и позже закончил рабфак по специальности геолога. Воевал. В самом конце войны попал в плен. Опять дали срок на 8 лет. Теперь уже «работал по специальности» за колючей проволокой на строительстве Акишинского тракта в Монголию. В его отряде из заключённых геологов утопили в болоте трактор-тягач. Обвинили в диверсии Догилева. И опять лагеря, только на Крайнем Севере, в Норильсклаге. Так и осел на сибирской земле, где с образованием человек – ба-альшущая редкость.

Нам, мальчишкам, он обычно предлагал работёнку в виде предполевой очистки прошлогодних шурфов. За вполне взрослую оплату. А что касаемо подростков – заработок более чем щедрый. Ко всему, что по его, начальника, условию и убеждению мы идём непременно со старшим. Но, увы – уж так у нас выходило, что без таковых мы успешно обходились.

Прошлогодняя осень была тихой и весна поспешной. Так что в неглубоких шурфах и вспотеть не пришлось. Тайга наполнялась дурманящим запахом весны. Травы, цветы, молодая хвоя лиственниц, набухающие почки – преображали чащу. Подали голоса звери и зверушки, радуясь жизни, настраиваясь на продление потомства. Листва с перепревшей хвоей шуршала под сапогами, издавая терпкий запах тайги.

Глава пятая. В огненном котле

Наша с Сечанцином охота подходила как бы к концу, хотя «знатной добычей» почти не пахло. Матерясь, пошли по болоту. Прыгали с кочки на кочку, но с ружьями не больно-то ловко получалось. Вскоре в сапогах зачавкала вода. Намокла одежда. Но тут наш хвостатый друг Шайтан выскочил на кудлатую кочку, оставив подстреленную последнюю утку в воде. Залаял громко и тут же перепрыгнул на другую кочку. «Чего это он? Неужто учуял кого…А, Толь?» Но тут же понял причину: пахнуло гарью. Отозвался и Толя: «Валера, беги назад, пускай по кочке пал навстречу! А я тут подожгу. Иначе пропадём ни за понюх!»

Я тут же рванулся насколько смог навстречу доносящемуся издалека гулу. Поджёг сухостой на кочках и огонь начал буйно разгораться. Толя поджёг траву дальше по ветру. Мы оказались в голом от травы центре с озерцом, где всё ещё плавала раненая утка. Пёс забрал и её: не пропадать же добру. По небу, сверкая молниями, катили валами чёрные грозовые тучи. «А вот и они, сухие всполохи молний – быть большому пожару!», – мелькнуло в голове. Гром стоял неимоверный. «Вот и всё, больше бежать некуда. А гроза полыхала, буйствуя неистово. Поверх голов неслись дым и огарки от травы. Птицы летели с истошным криком, ища спасения. «Надо вовремя присесть в воду, чтобы пропустить жар пламени!», – пронеслось в голове. Облили собаку. Штормовки на голову и в воду. Шайтана прикрыли собой и куртками. Огненный вал с жутким рёвом пронёсся за минуту-две. Его гул потонул в уже непрекращающемся грохоте грозы. В дыму и внезапно навалившейся темноте со стороны туч ослепительно сверкали молнии. Разрывающий уши треск разрядов тут же сопровождался бьющим по ушам громом. Его канонада вдавливала нас в болото. Мы так и стояли почти по горло в воде, прикрывшись штормовками. Внутренности будто вывернуло пролетевшим огненным ураганом. Так что бояться было попросту нечем: страх «ушёл в пятки». Промеж нас скулил и скрёб лапами Шайтан. Молнии вонзались в болотную ширь так часто, что казалось, метят именно прямиком в нас. Но, к нашему счастью – безуспешно. Потом грохот начал стихать, и хлынувший ливень вдавил нас между кочек. Воздух очистился от гари. Дышалось легко, радостно заскулил и тявкнул наш друг. Где-то далеко впереди показались огни крайних домов посёлка. Вскоре встретились с десятком охотников. Нас (или останков от нас) искали уже часа два. Обняли всех, даже Шайтана, а он лизал спасителей в лицо. Никто по таёжному обычаю ругаться не стал: тайга над нами смилостивилась и подарила жизнь.

Глава шестая. Двадцатая экспедиция

После нашего удачного выхода из пала живыми, да ещё с добычей мы с Толяном ходили в героях. Доставшихся мне двух уток едва хватило на сытный ужин моему бухгалтерскому семейству. «Разговелись» тушёнкой и печенью трески. Отчим запил трапезу экспедиционным спиртом.

Про пал и наше воскрешение из огня «аки птица Феникс» вскоре забылось. Здесь болотным палом и таёжным пожаром никого не удивишь. Да и Шайтан соскучился по охоте, даже прибегал ко мне от своих хозяев. Сечанцины взрослые занялись огородами – основой своих доходов. Зимой они предпочитали работать в депо, где были на лучшем счету. Друга Толю откомандировали к родне в Китай. Собаку он как обычно не взял. Побаивались, что Шайтан может остаться на своей родине, где его сучка-мать имела в деревне немалое потомство. Чистопородный кобель скучал по родичам и игнорировал случки с могочинскими низкорослыми лайками. Хотя их род был не менее знатен, но в тайге таких было много. Толя пояснил: «Я без Шайтана не отвлекаюсь от ходьбы! А до дедушки в Китай с неделю хода».

Консервы из экспедиции разве что не осточертели. Сосед и однокашник Галсан с братьями ушёл на промысел до зимы. Конечно же, основой промысла были пушнина, золото и самородки с каменьями-самоцветами. И особо добычливые места буряты не выказывали никому. Надо было сбегать в тайгу стрельнуть зайца, да тетерева. А удастся, так косулю. Можно донести, если не жадничать и оставить хищникам отходы. Лисы и прочие зверушки не брезговали объедками со стола мишки, волка, а то и человека.

Так что отчим «ненавязчиво» рекомендовал… А по сему отписал начальнику отряда снабдить имярека (якобы старшего) карабином Симонова и полусотней «маслят»-патронов. Впервые у меня не было на дальнюю охоту ни старшего, ни напарника. Хотя, мне, конечно, на сутки-трое и одному не возбранялось отлучаться… Пусть родственники пока поедят печень трески и крабов со спиртом на брусничном соку. Они это ели всегда и охотно. Но к средине лета неплохо бы достать что поэкзотичней. Глаза у Шайтана говорили о том же.

Степан Иванович Догилев, начальник Могочинской ГРП (геопартия) был человек изумительный. Он мог рассказывать о своей камералке даже не часами, а сутками. Да и бумаги на выдачу «маслят»-патронов подписывал, хитро щурясь: «Что, Валерка, захирел твой боров-отчим на «скоромной» пище? Глухаря подавай? Золотишка-то на отпуск ему намыл?»

Я ему не врал: знал он всё и про всех. Его и в самой хате-камералке редко когда увидишь: любил по горам бродить с рюкзаком и геологическим молотком на длинной рукоятке из каменной витой берёзы. У самого молотка вместо бойка была шилообразная стальная кирка. А с другой стороны в виде утиного носика – лопаточка. Заметив нужный камень, Степан Иванович ловко отсекал корни, траву лопаткой и с одного удара добывал именно нужный камешек. Делал это геолог просто ювелирно: чик, и камешек в ладони. Заиграл, заискрился на солнце, радуя земную душу неземной красотой. Себе непременно записывал шурф или ориентир взятки.

Я долго хранил подаренные им разноцветные каменья. Да ведь не будешь всю жизнь их таскать. Хотя у Догилева они были во всех карманах и всю жизнь. Говорили, что за все годы работы в экспедиции он ни разу не брал отпуск: «А зачем он мне! Я и так завсегда на природе». Якобы где-то в Прибалтике у него была семья. Но он лишь слал им почти всю свою немалую зарплату. Бывало, вроде как украдкой писал письма, вздыхая: «Вот, чёрт побери, всё никак не съезжу! Пишу вот письмецо. Может, сподобятся ответить…» И прятал, смущаясь, конверт в карман кителя. Никто ему не отвечал.

Не без тревоги дал карабин: «Ох, Валерка, опять один идёшь? На-ка вот. Боевой, заряженный номер такой-то. Зря не пуляй, особливо в рост человека. Беда может быть. Пуля-то эвона куда усвистит, поди, разбери. А тут – на тебе».

– Да не, дядь Степан, я аккуратно, как всегда. Да и Шайтан со мной. Тот ещё охотник!

Шайтан тявкнул в знак согласия и вильнул хвостом: «Хватит, мол, болтать! Получил что положено, так пошли!» И, заливисто залаяв, побежал вперёд.

Глава восьмая. Ночёвка у костра

На стыке реформ зон лагерных, каторжных в некие исправительно- трудовые колонии и произошла эта таёжная встреча. Не безызвестные места содержания заключённых «Дальлаг», «Сиблаг», «Воркутлаг» и другие не только, лихорадило. В конце 50-х шла война в колониях и зонах не на жизнь, а на смерть. «Сучья война» – так её поименовали в уголовном мире. Велась она как в местах заключения, так и на воле. И угли тех жарких событий тлеют доселе в виде «красных» и «чёрных» зон. Различие их в том, что в первых приоритет, «мазу» держит администрация. Бесконтрольный перегиб отношений с заключёнными прослыл как «сучий беспредел». Там вершили дела с помощью подопечных комсоставу уголовников, получивших прозвище «суки». В «чёрных» зонах довлел уклад воровских законов. Кровавые бунты захлёстывали «места не столь дальние». Побеги из них были массовыми.

И стало за правило у одиноких охотников в тайге ночевать где-либо в укрытии поодаль от костра. Спящий на свету костра охотник – находка для беглого уголовника. Соль, спички, винтарь (карабин) и одежда означали спасение. Особенно в голодной зимней или ранней весенней тайге. На ту охоту меня угораздило выйти одному, хотя и с крупнопородистой лайкой. Скорее это была охота «в прицепе».

Стемнело раньше чем я смог выйти из урмана к болотам, где всегда была хорошая охота на уток. Чего и говорить, а ночь на лапах лиственницы не то, что у греющего костра. Собака Шайтан с вечера улеглась неподалёку от дерева в густой траве под кустарником. Вот и дремалось даже не в полглаза, а в четверть.

Средь ночи услышал глухое рычание пса: оно тут же вывело меня из дрёмы. Тихо, без лязга передёрнул затвор карабина. Шайтан пёс умный и осторожный. Так рычать он может только на матёрого хищника. Хотя на чужого человека – тоже. Моложавый лапник лиственницы щекотал лицо. Сквозь него виднелся наш костёр. В тусклом свете едва угадывался человек в неком странном полувоенном одеянии. Причём даже сквозь колыхающуюся от предрассветного ветерка хвою было видно, что незнакомец успел побывать в изрядных передрягах. Амуниция была сплошь в лохмотьях. Чувствовалось, что пришелец не прочь подкрепиться: из валявшейся рядом банки он тщательно выковырял остатки тушёнки.

Глава девятая. Дилема под прицелом

Рюкзак-«сидор» с припасами был за плечами, грея спину. Моё шевеление вспугнуло дремавшего едва не на плече бурундучка. Он пискнул и взмахнул вверх по стволу. Пришелец, будто почуяв моё пробуждение, процедил глухо: «Не понтуйся, малец! Не бери грех на душу! Дай лучше похавать чего. Спичек чутка и соли. Положи во-он на тот пень. А я посижу до утра у костра, погреюсь малость. Зови меня Мироном. А мне, окромя дубаков (охрана лагеря) бояться уже некого. Перебоялся. И что касаемо тебя, то мне трогать резона нету. Мокрого на душу не брал. Фраер я, не шерстяной. Так бы вас с собакой ещё вчера урыл. По над ветром ходил – пёс у тебя чуткий. Будешь нужен ты мне, видно сам бог послал. Почти два месяца в бегах. Теперя грех фаршмануться. Я не жадный, отплачу. Хватит всем. Ты же от геологов? Видел, как ты репер ладил, да шурфы чистил. А я тут на таёжный общак золотишка вышел, да взял с собой чутка на завязку. Чую, что к свободе вышел. Я щас вон туда, к перелеску отойду. Да ты не боись, слазь, говорить с тобой хочу».

Мирон тут же отошёл, оставаясь в свету костра. И я спустился на мох под деревом, размял затёкшие ноги. В сидоре наощупь отломил хлеба и выудил последнюю тушёнку: поутру всё равно выходить к посёлку. В газету отложил спички и соль. Отломил кусочек коробка: чем зажечь. Нож, как я заметил, у него был на поясе.

– Дядь Мирон, вода в каменной ямке за костром. Ты её углуби ножом. Там камень-сланец. Под ним и вода откроется. Да в банке чай нагрей, коли давно в тайге. Я тут, рядом буду. Шайтан как бы добавил тем же рычанием, как бы предупреждая чужого.

И без слов было ясно, что предо мной беглый зек. А он тем временем вернулся к костру, подбросил заготовленные мной на ночь дровишки. Вскрыл банку и стал лихорадочно жевать. Нашел воду, запил. Потом зачерпнул в обе банки и приладил к костру. Голос его был похож на скрип старой, расщеплённой молнией лиственницы. Иногда он умолкал, видно взвешивая: всё ли говорить этому пацану. Отхлёбывал из банки кипяток, захватив за крышку тряпицей. Как видно, обжигался о закраину и незлобно матерился. А, помолчав, заговорил громче. Видно решил, что всё-таки лучше рассказывать без утайки. Тем самым подготовить себя к более серьёзному и судьбоносному разговору. А к нему беглый урка «Щербатый» начал готовиться загодя едва не месяц назад. Было о чём подумать морозными ночами в глухой тайге: как и с кем говорить. Это должен быть влиятельный в здешних краях таёжных человек. Главное, что помышлял беглец – это добыть надёжную «ксиву», то есть настоящие документы. Обжиться среди людей.

Я в его новых планах должен был сыграть роль посредника. И врать здесь действительно не было смысла. Хотя повесть его была далеко не весёлой для повествования. Я же слушал до самого утра. От ужаса услышанного тело покрывалось мурашками, становилось не по себе. Унимая нервную дрожь, развёл для себя новый костёр и водрузил котелок, вылив в него воду из фляжки. Шайтан подошёл сзади и прилёг к моей спине. Тепло благодарности и успокоенность постепенно разлились по моему телу.

«Щербатый» теперь сидел напротив, метрах в пяти, у моего костра, вытянув ноги. Он говорил вполголоса, но так, чтобы я мог понять КАЖДОЕ его слово. Но будто беседовал сам с собой. А скорее исповедовался в содеянном перед Всевышним. Теперь Сивков, – это была его фамилия, совершенно не опасался меня как свидетеля. Он говорил и думал. Случись непредвиденное, для блатного Щербатого борзой мальчуган с карабином даже на лиственнице был просто ПОКА живой собеседник и свидетель. Загвоздка была лишь в собаке, что время от времени рычала из-за спины своего юного хозяина. Но и её можно пришить метким броском армейского штыка, снятого с охранника при побеге. Нужен лишь момент-верняк. А его пока не было. Занять, отвлечь мальчишку – вот что ещё заставляло Щербатого вести свой монолог. Он ещё по зоне привык к выжиданиям. Теперь это уже в крови. От мыслей, что метались в голове, бешено колотилось сердце. Что ему предпочесть и как поступить? Итог разговора должен разрешить его ДИЛЕМУ. Третьего не дано. Только бы не идти на «мокруху». Шайтан несколько раз вскакивал и, оскалившись, рычал уже грозно в сторону Щербатого. И, лишь спустя много лет, вспоминая этот эпизод, я убеждался в способности животных считывать мысли человека.

Мирон рассказывал, как около трёх месяцев шёл к людям, чтобы заполучить свободу. И…опасался их, людей. Встреча со мной сулила Щербатому всё, о чём он только мечтал. Но вариантов было два: первый – «замочить» парнишку. А это сулило заполучить карабин и патроны, еду, спички, соль…Всё это станет доступным после того, когда достанет меня «на глушняк», то есть в качестве трупа. И даже не просто трупа, а мясной туши весом с полцентнера. Этого, по его прикидке хватило бы на пропитание при отсидке в тайге недели на две-три. Посёлок рядом и надо осмотреться детально. А на это нужно было время. Грядёт лето. В тайге ему скрываться будет вроде легче, но намного опаснее. Сюда придут люди, много людей. В том числе и поисковые отряды из натасканных на заключённых солдат и собак. Ко всему сейчас он был куда ненасытнее, голодней волка.

Нужно было сменить рваные шинель и форму охранника ИТУ на любую одежонку таёжника. Моя для него была явно маловата. Может это и перевесило в принятии решения.

С другой стороны Мирон был уверен, что стрелять в него я побоюсь: молодой очень. И наша встреча для него – немалый шанс выйти к людям. Фарт, везение одним словом. Позади у Щербатова было уже три срока отсидки. И мысли, одна противоречивее другой, неотвязно переплетались в его голове.

Глава десятая. Первый этап на взросляк

Сивков Мирон (по последним документам, а это был он) обзавёлся кликухой «Щербатый» ещё в фабрично-заводской ВТК (трудовой воспитательной колонии) для малолетних преступников. Попал в «короедку» (нынешнее ПТУ) уже в колонии-малолетке. Попал по 206 статье – «хулиганке» и стал по масти «бакланом». Драки в таких ВТК, как видно, поощрялись администрацией: легче управляться с неуживчивыми малолетними «урками». И зубы ему выбили в том же «зверинце»-ВТК аккурат в 14 лет, в 1921 году. Зубы вставили, а кличка осталась. Этой ценой и сломанным ребром хулиган заплатил за масть блатного зэка, попав позже на «взросляк». Судя по его рассказу, у него трое ходок-сроков и один побег. Сейчас – во втором. Статьи судимостей – по крутой восходящей, начиная с упомянутой «хулиганки». Последняя – «по совокупности» за всё и по отдельности, плюс за побег.

Здесь поведаю лишь отдельные эпизоды его похождений, частично соблюдая уголовную терминологию. Ведь с тех пор минуло более полувека, и детали этой встречи несколько поистёрлись жизнью в памяти. Но тогда на кону стояла именно она – моя жизнь. Уж такое не забывается.

Сивков Мирон, белорус по национальности, был вместе с братьями и отцом сослан в Тюменскую область на реку Чулым. Голодная весна и болезни скосили родителей ещё на этапе. Братья, воспитанные в крепкой кулацкой семье, выжили. Но и в Сибири им не было покоя от советских властей. И после покоса оба старших «подкулачника» сбежали ещё дальше на Восток. В пустой избе углы не кормят. Прибился к таёжной шайке, промышлявшей воровством и попрошайничеством по деревням. Случалось, что их жестоко избивали, поймав с поличным. Дошли до города. Кого выловили сразу, Мирон бедолажничал с местной шпаной, пробавляясь воровством, «гоп-стопом». Попал на драке, за что и препроводили в «малолетку». А далее пошло-поехало. И где только не приходилось «чалиться», то есть пребывать в местах «не столь отдалённых» более двух десятков лет в сумме.

Первый червонец «баклан» досиживал уже «фраером», «поднявшись на взросляк», то есть во взрослую зону. Ещё накануне отправки бывалые арестанты предупредили молодого зэка о «прелестях» этапа: приклады, собаки и проблема на сортир. Поэтому ещё за сутки большинство осуждённых не ели и не пили.

На этапе их высадили в тупике невесть какой станции из «вагзаков»-вагонов для заключённых («столыпиных») и усадили неподалёку от товарной станции на корточки. Мирон вздумал справить по ходу дела большую нужду. За что на него шикнули зеки: «Ты чё, падла, совсем фаршманулся! Вали подалее!» И парень, было привстал с корточек, чтобы отойти в сторону. Но тут же получил удар прикладом по рёбрам. Заорал конвойный: «Сидеть, гад! Ещё дёрнешься, пристрелю!» Все ржали, а Щербатый заскрипел зубами от боли и обиды, а головой тут же ударил обидчика в бок. Бедолагу мигом затравили собаками и били сапогами. Вертухаи-охранники делали это в охотку, даже не дав одеть парню штаны.

В довершении нарушителя порядка занесли в кондуит. А это гарантировало ему увеличение срока и «особняк» (особый режим заключения). Блатные ржали: «Высрался на эшафот» и схлопотал полосу в ксиву!» А красная полоса в документах – ксиве арестанта – отметка о склонности к побегу.

. В тюрьме-пересылке отлёживался в больничке. Считай – повезло. Могли и вовсе пристрелить. В пересыльной тюрьме подолгу не держали. И для него этап продолжился опять в вагоне-«столыпине» до самого Нерчинска и новой пересылки через Якутск.

А уж от него был самый страшный перегон на этапе: по льду Лены. На носу был 1926-ой год. Голодали все в России, а уж зэкам и подавно не ахти чего перепадало. Спали на лапнике, прямо на льду вдоль берега. Иногда в каких-то заброшенных бараках. Бежать было бесполезно: верная смерть. Волки преследовали конвоируемых доходяг буквально по следам. Охрана не обращала на них внимания.

Всё происходило как в немом кино. Кто-то, совсем обессилев, падал на лёд. Сознавая бесполезность своих действий, охранники нехотя пинали обречённого. Действовали скорее для порядка. И оставляли волкам. Пойма реки оглашалась диким смертным криком заживо раздираемого в клочья заключённого. Колонна замирала от ужаса. Было отчётливо видно, как исчезал в окровавленных пастях только что живой человек. Он сопротивлялся своей ужасной смерти до конца.

Затем слышался окрик конвойного: «Ну чего рты раззявили! А ну, пошёл, пошёл!!» И люди шли. Подгоняемые более волками, нежели штыками. Блатные отбирали у «мужиков» последнюю птюху (кусочек) хлеба. И, если у кого на этапе обнаруживался «подогрев» в виде еды или одежды, то всё это почти целиком переходило паханам и фраерам. Пытаясь сопротивляться, «мужики» не из блатных получали «перо в бок», то есть финку или заточку. Раненый и ослабший упав, почти сразу исчезал в пастях серых стервятников. Тайга оглашалась следующим душераздирающим воплем. Эхо билось меж скалистых берегов вослед уходящей колонне этапа. Весь их путь был усеян костьми. Голодные волки догрызали и их, разгребая снежные наносы на льду. Смерти на этапе списывались довольно просто. Ещё на станциях пересылки охрана смеха ради и «для отчёта» (принял столько-то, сдал одинаково) прихватывали на этап пьяных и бродяг.

Итак, заключённые постигали сотни вёрст до своей зоны. Нередко прибывший этап осуждённых делили на несколько зон. Оставшиеся уходили ещё дальше к Полярному кругу. Кто- то вернётся назад… Мирон бежал с этапа, когда ночевали в бараке на крутом берегу в густой тайге. Собак на зимний этап по льду охранники с собой не брали: лишняя морока. Всё равно волки куда тщательнее достигали беглеца. Этапируемые даже думать боялись о побеге.

Парня бог миловал, видно волки охотились в тайге. Так что на льду в пойме Лены им охоты не стало. Одежды с лихвой навыкапывал из сугробов со съеденных волками арестантов.

Но судьба распорядилась так, что подышать воздухом воли сбежавшему удалось лишь пару дней. Шёл Мирон по тайге, где вышли на его след волки. Так что не будь на тот случай охотников-промысловиков, задрали бы его серые, либо замёрз в сугробе. Так оно и случилось. Охотники едва оттёрли его, отогрели. А с оказией отправили по назначению: по льду случился новый этап.

Второй, последний побег по ранней весне Щербатый сделал из зоны, коих в Забайкалье не счесть. Путь одолел немалый. Самое трудное осталось позади. Теперь ему любой ценой следовало завершить свой замысел. Достичь и устроиться в вольной жизни. Так что волю он осязаемо, почти болезненно чувствовал. Сидящий у костра говорил нарочито откровенно, как бы бахвалился. Самые кровавые эпизоды чуть ли не смаковал. Теперь, как ему казалось – всё позади. Да и возраст: месяц назад гражданину Сивкову минуло пятьдесят. Если что осталось от жизни, то огрызок лет в двадцать, не более. Рудники и лесоповал здоровье вряд ли укрепляли.

Война для зеков была не менее смертоносной, чем на фронте. Полегло не меньше, чем от пуль на фронте. А потом, если и были разнарядки от ИТУ на передовую, так туда брали далеко не всех. Хотя никто от них не скрывал, что направляют в штрафбаты. А там, ясное дело: «Смыть кровью преступления перед Родиной или умереть!» Многие, отчаявшись терпеть голод и постоянные издёвки от режима, просились на фронт. Но лес для фронта был ценнее их жизней.

Теперь всё продумано: следов и свидетелей не оставлять. Хватит «толкать порожняк» и сюсюкаться. Надо вжиться ещё год-полтора в лесхозе, а лучше в экспедиции – там можно выправить нормальный документ, пока достанет тот, что припас в схроне там, в Томске. А в воровском общаке ему причиталась приличная сумма. Да в заначке «закурковано» тоже немало. Там же хранилась «ксива» – документы, по которым он «трудился в условиях Крайнего Севера», так что безбедная старость ему обеспечена. Хватит «рога мочить» (сидеть срок) по зонам и тюрягам. И будет он по блатным понятиям «прошляком», вышедшим из дела честным вором.

Для себя он всё решил, и моя персона его интересовала не более чем мышка кошку. А скорее как пресловутая «свинья» или «консерва» для пропитания при коллективном побеге ЗЭКов из лагеря в глухомани. «Свинью» вели с собой изначально как соучастника побега, но резали и свежевали для съедения при начале голода. На роль «свиньи» подбирали зека ещё при подготовке побега. Случалось, что и подкармливали «для привеса». Кровь и мясо убиенного затаривали в рацион оставшихся «паханов» для поддержания сил и продления задуманного маршрута.

В любом случае по замыслу Щербатого мои скудные запасы и оружие доставались ему. А карабин позволит достать пропитание и нехитрую одежёнку с любого таёжника. Теперь уж его план не должен сорваться. Это был последний шанс выбраться живым и дожить оставшиеся годы на воле. И он перегрызёт горло любому, кто окажется на пути.

Ещё в первые полтора относительно снежных месяца побега, свою долю зоновской «свиньи» была съедена. После такого дележа «трапезы» по неписаному закону уголовников все расходились. Побег продолжали в одиночку. Всё просто: уж больно велик был соблазн превратить оставшегося попутчика в очередную «консерву» уже втихую. Слышал я об этих «традициях», а посему держался как мог настороже.

Неимоверно хотелось поспать. Но «соседство» напрочь исключало любую попытку сделать это. Поэтому, слушая Щербатого, меня одолевало желание сделать ВСЕГО один выстрел ему в голову и заснуть тут же у пахучего ствола.

Ночевка воочию с незримым доселе «попутчиком», пусть не лучшим образом, была первая за двое суток. На моё счастье чужого поблизости учуял мой верный пёс Шайтан двумя днями раньше. Вот только понять по поведению пса было сложно: зверь это, либо чужой человек? В любом случае это означало, что спать подле костра уже опасно: весь на виду.

Теперь же вот он, по-хозяйски лежал у костра. Оружия, в виде «ствола» у моего «гостя», наверняка, не было. Иначе он без лишней мороки пристрелил меня с собакой в первый же день выхода на наш след в тайге. На своём криминальном веку убить или «завалить на глушняк» кого-либо ему было не в диковину. Хотя сам «мокрого дела» не имел. А что было, то былью поросло и не будет доказано: от свидетелей и костей не сыщется. Но теперешняя ситуация явно толкала его на «мокруху»-убийство.

Глава одиннадцатая. Снова на этап

Продолжал свой рассказ Мирон, затянувшись самокруткой из сухого мха. Аккурат перед войной он был отпущен на свободу как бы досрочно: по УДО. Первый побег ему сочли как явку с повинной: охотники подтвердили. А следствие фактически не вели. Доставили по этапу в пересыльную тюрьму, в «прессхату». Уже там Щербатый чуть не «лёг на крест», то есть не отдал богу душу. Побывал в усиленном бараке БУРе, где «били фанеру», ломая грудную клетку. А в завершении отправили «на дальняк» к полярному кругу добывать и откатывать руду. Там трудились круглосуточно: страна требовала руду, лес, рыбу. В бараке постоянно стояла ужасная вонь от сохнущих на телах шкур – арестантских роб. Отопления как такового не было: буржуйки топили сами заключённые. Никто и не скрывал от каторжан, что от них нужен труд на пределе на три месяца. Отработанный материал использовать более не было смысла. В качестве поощрения выживших пересылали «на лёгкий труд» в тайгу в «парикмахеры»: валить лес или «катать баланы». Здесь даже была больничка. Она спасла Мирона от туберкулёза. Так что к освобождению он обрёл вид далеко не бравый, но жизненный. Вот только лицо стало серым и морщинистым, «как жопа у слона». Так отозвался о Щербатом учётчик на деляне.

И вот Мирон Сивков вышел по отсидке со справкой об освобождении «из мест соцзащиты». Долго мыкался в поисках работы. Но с его паспортом без фотографии (тогда в паспорте только начали вводить фото) и со штампом судимости нигде не прописывали. А без прописки не брали на работу. Проел что заработал в лагерях. Встретился с подельником на «гоп-стопе».

Сёмка «Зяма», а по новым документам Семён Гаурин, уже больше года как осел на воле. Рассказал он Мирону, что так и нету той «фартовой» жизни, о которой мечтали ещё в малолетке. А работает он за гроши на заводе охранником. Как водится, выпили, рассказал другу Семён, как заработал себе чистые документы. Выйдя из лагеря, он устроился почти там же рабочим. За еду высчитывали, одежда – казённая, а что зарабатывал – отдавал начальнику за чистые документы. Здесь это было заведено и довольно давно.

К утру допили вторую бутылку и порешили сделать дело по-крупному и свалить на зону по «хулиганке». А через год-два, после отсидки наведаться в «сёмкину контору»в тайге. А с документами и общаком на двоих осесть где душе по нраву.

Сошлись на том, что надо «взять кассу» на колёсах. Гаурин был мужчина «в теле» и почти всегда ездил сопровождать кассира с зарплатой. Дело того стоило. И вполне могло обойтись по плану без «мокрухи». По замыслу Мирона они могут снять хороший куш и на моторке уйти на реку Чулым…А там разойтись и запасть «в тенёк». Места знакомые с детства. Деньги же до поры в схрон. А самим отвалить на зону по плёвой статье на год-два. Он, хотя и не вор в законе, но и не «шестёрка». Так что зона ему «не западло». «Скачок» – ограбление обоим было делом подходящим и осуществимым.

Напарнику достал наган и глушитель к нему, что было большой редкостью в комплекте. Обычно в поездках инкассаторский мешок был в руках Гаурина, как наиболее внушительного по виду охранника. Так было и в день ограбления. План составили вчерне, как и многие другие ещё в зоне, сидя на «шконках» (койках в бараке).

Он был элементарно прост: при одном из поворотов машины инкассатора, где шумов было предостаточно, в условленном месте Мирон должен был прострелить из укрытия переднее колесо и ранить водителя. Зяма же из табельного нагана лишь ранит в бедро второго охранника и заберёт ствол. Водитель и охранник в болевом шоке. Мешки забирать решили только с крупными купюрами. Уходить к реке Томь надумали с Зямой вместе на угнанной Щербатым машине. В неё же должны забросить инкассаторские мешки. В багажнике припасли рюкзак-горбовик под деньги при перегрузке.

Только для себя Мирон решил немного иначе. Но с куда большей прибылью для НЕГО ОДНОГО. И сразу же после выстрелов по колёсам Щербатый поймал на мушку водителя. Метил в грудь справа: всё не убийство! В случае поимки не дадут вышака-расстрел. А Зяма, как основной соучастник в его планы входил… мёртвым. Именно так Мирон и поступил: едва севшему в угнанную машину новоявленному Семёну Гаурину всадил в бок две пули.

Зяма в недоумении успел лишь прохрипеть: «Ты что, падла, Мирон, мы ж с тобой… а ты мне.…Убьёшь, сука? Свези куда, но дай жить!.. – Но, как бы в ответ, Мирон заботливо подоткнул трясущимися руками под подельника припасённые тряпки: «Ну и кровушки из тебя! Т-ты уж прости, – сам уч-чил… Того, без свидетелей настоящий скачёк делается, что скачок тогда верняк, когда свидетель один-сам!» С этими словами он свернул в глухой переулок, одел на голову Зямы мешок и выстрелил в висок: «Так-то лучше будет! Прости меня, Господи! Ведь кровь пролил…». Труп уложил вдоль сидений сзади. Кроме гаражей впереди ничего не было.

Посчитал выручку в сумках. Купюры липли к рукам, глаза заливал пот. В душе лихорадочно пестовалась сатанинская мысль: «Мои, мои денежки!» И тут же вытирал пот от конвульсивной волны блаженства: «Вот это фарт! Ай да Щербатый! Теперь только не фаршмануться, сделать всё, как задумал!» Мелкие купюры в третьей сумке считать не стал: «Жадность фраеров губит!», – прописная истина в деле. Крупные ассигнации вытряхнул в старенький алюминиевый рюкзак-«горбовик», аккуратно уложил. Места в рюкзаке хватило. Откинул передние спинки и перекатил подельника на сиденье за рулём. Достал из багажника припасенную канистру денатурата. Осмотрелся: кругом никого. Этот глухой тупичок с сараями-гаражами в конце он подыскал уже по своему плану. Да и смесь купил для отвода глаз: нет запаха бензина.

Машину уже могли искать, хотя вряд ли. Но и тут рисковать Мирон не хотел. Вышел на грунтовку, почти заросшую травой, и огляделся: никого. Только зудели навозные мухи и копошились поодаль воробьи. Развернул Жигуль задом к ближнему бесхозному гаражу: будто из него хозяин выехал. Зяму «распеленал», умыл лицо смесью и поудобне усадил за руль. На колени положил инкассаторские сумки: пустые и с мелкими купюрами. Окровавленный мешок положил сверху. Облил Семёна с головы и улыбнулся: всё как по церковному обряду обмываю! И обильно смочил ещё и тряпки: не сразу дадут дымное пламя. Разжал зубы и сунул Зяме в рот потухший окурок: будто от него и сгорел. Открыл все двери, чтобы не было взрыва. И кинул тлеющую тряпку в салон. Смесь загорелась весело, с синим пламенем.

Щербатый прихватил рюкзак с деньгами и исчез в узком проходе между сараями. Всё!! Теперь на трамвай и к речке. Его никто не опознает, свидетелей нету. А горбовик за спиной – обычное дело для рыбаков. Он целил побыстрее попасть к схрону за городом. В общак, как того требует воровской закон, он нос совать не будет: пронюхает о деле братва – посадят на перо на первой же правилке-разборке. А «предъява» будет одна: «УБИЛ ПОДЕЛЬНИКА!» Место для схрона подыскал на крутом скалистом берегу Томи неделю назад. Туда же заранее спрятал пару канистр бензина, чтобы добраться до Затона. И ещё не рассветало, как Мирон ставил на прикол лодку на берегу у посёлка. Купил костюм и постригся с хорошим одеколоном. В ушах неотрывно звучал голос Зямы: «Убъёшь, сука?….дай жить!!» И последний взгляд Семёна Гаурина, напарника ещё по малолетке…

А теперь в кабак на отвальную! Залить водкой страшные видения первой «мокрухи». Потом он сделает шумную драчку с вилкой в жо… кому придётся. Со свидетелями проблем не будет. И по хулиганке на зону. По рецидиву дадут, как прокурор запросит, а адвокат скостит. А там уже как подфартит: на «Белого лебедя», а то и «курсы парикмахеров» – «катать баланы» на лесосеке. Но расслабился Мирон не в меру. Ко всему вилкой ткнул в жо…, но не тому: молодому сержанту, дежурившему при ресторане. Вот и нарвался сдуру на срок «с отягчающими при сопротивлении». Мысли в голове Щербатого спотыкались о статьи Уголовного кодекса. «А ведь могут припаять и покушение на жизнь…Господи, да ведь это та же вышка! Вот она, кара божья за смерть ближнего!! А может адвокат сведёт всё к оскорблению при исполнении…а за вилку Мирон даст и неплохо. Ему бы на подписку до суда, а там…

Обоим даст. Только бы ему не строгача – оттуда побег труднее. Хотя не убегают только из могилы – это известно. А адвоката он «запросит сразу». Суд, СИЗО, – всё как в кошмарном сне. Следак попал копчёный, сразу начал раскалывать на «непонятуху». Прессовал до последнего. Пробовал даже и его фактическое дело вломить вслепую. Чувствовал опер: слишком много совпадений с последним громким делом! Но прямых улик не было. А дело надо срочно сдавать: отчёт – не шутка! Обвинили посмертно Зяму: смывал следы ограбления и закурил. Раненые шофёр и охранник Щербатого не видели. С тем дело и закрыли. «Это тебе не петуху фуфло рвать, я тебе не мужик, а битый фраер!», – думал себе Щербатый. Прокурор паял солидно и далеко. Мирон «каялся», просил «о снисхождении» суд и прощения у сержанта. Это всё насоветовал адвокат. В конце концов, суд дал за хулиганку с прицепом и строгача по рецидиву. Только знал Щербатый, что по отсидке трети срока его переведут на «общак». Значит на «курсы парикмахеров». А оттуда и дёрги сделать можно.

И вот он катит по этапу в «места не столь дальние», но до боли знакомые. И только колёса отстукивали: « Ты-ты влип! Ты-ты влип! Влип надолго! Влип надолго!» Но по мере приближения конца этапа Щербатый отошёл нервами от изрядной промашки: срок ему всё-таки дали четыре года, хотя с надеждой на общий режим с “половья”(половины). Адвокат своё сделал, за что и получил. А через него и сержантик за царапину вилкой в жо…Мирону даже стало смешно: отсидка «жопа за жопу». Так что ещё и в героях походит на зоне.

Глава двенадцатая. И в тайге тяжело без документов

Давно не секрет, что геологи нередко обращались к беглым людишкам за помощью в разгар «полевого» сезона. В тайге не расклеишь по листвякам объявления кадровика о приёме на работу. Да и в городе, чёрта лысого, кто пойдёт ишачить в сопки даже за самые длинные рубли. А беглые людишки худо-бедно за сезон на «полях» зарабатывали полную отмазку (обретение документов) по «ксиве». Это были очень серьёзные и обязательные к приёму документы. Там обстоятельно значилось нечто наподобии: что ИМЯрек «В результате горного обвала, сноса половодьем в ущелье, пожара в тайге, схватки с медведем или горным селем при землетрясении, утратил документы на имя…подтверждаем – …, такие-то». Так что игра стоила свеч. В открытую уголовники НИКОГДА не конфликтовали с местными. Но любой житель малых селений знал назубок ЗАКОН ТАЙГИ, где медведь – прокурор, а черпак – мера.

По нему, встретившись среди глухомани сопок и болот даже с соседом по улице, не рискуй оставаться с ним один на один. Всё просто: тайга скроет любое самое ужасное святотатство. А коварней человека, как известно, зверя не бывает. Сейчас на протоптанных со всех сторон тропах и проездах в тайгу ставят щиты: «Берегите лес и его обитателей – животных!» Так вот в те времена тоже следовало бы ставить такие же, но добавлять туда: «Берегитесь в тайге ЧЕЛОВЕКА!» А ещё лучше: «Помни ЗАКОН ТАЙГИ!»

Глава тринадцатая. Охота вдвоём накануне

Весна была настолько дружной, что многим, в том числе и моим родственникам, пришлось распрощаться с огородами. Текущая через посёлок Олонгрушка, едва вынырнув из-под снега, взъярилась сверх положенного ей статуса горной речки. Быки железнодорожного моста через неё круглосуточно держали на тросах приехавшие танки. Солнце своей раскалённой грудью прильнуло к горным хребтам, сопкам и бесчисленным болотам. Обнажились озерца – окна среди громадных кочек. Колышущийся на них сухостой скрывал человека в этих болотных джунглях с головой.

Казалось, что об эту пору живность можно было добывать даже сачком. Кругом щебетало, пищало, заливалось трелями и гоготало на все лады. Сами сопки казались мертвецки пьяными, качаясь в пряном от запаха багульника мареве. В небе трепыхались жаворонки и другая многочисленная мелочь: каждый по-своему прославляющий приход лета. Здесь, в краях вечной мерзлоты, весна длилась по времени цветения багульника. А то и меньше. Их аромат заставлял петь самую чёрствую душу. Все радовались весне и просто друг другу. На залысинах сопок полыхали кумачом саранки. Дикий чеснок черемша восполнял с лихвой витаминный стол как у людей, так и у зверей. Таёжные пожары и болотные палы раскаляли и без того дышащий зноем воздух.

Ревел, перекатывая огромные валуны, Амазар. Его исключительно прозрачные воды сметали скатившуюся муть таких речушек, как Олонгрушка. Устья десятков ручьёв-рек манили к себе рыб скоплением микро и макроорганизмов вперемешку со съестными отходами. Известно, где рыбы – там тьма рыболовов. А это люд особый. У забайкальских рек – народ серьёзный и азартный. Их не манят тихие заводи, кишащие мелочёвкой и рыбным «мусором». Они чаще на перекатах ловят хариуса, а уж «медвежатники»-рыболовы выходят на тайменя. А это «сурьёзная» рыба и баловства не терпит. Одно то, что средний вес рыбины – гигантского лосося от 15- 20 килограммов и до центнера. Размером такие особи бывают до полутора метров и более.

Вода в реке ледяная, и её поток неимоверно быстр. Сорвавшись где-то в высокогорье валун весом до тонны, а может и тяжелее, катится с верховий по каменистому дну десятки, а то и сотни километров. Этот осколок, перемещаемый бурным течением порой годами, превращается в валун. И завершается эдакое путешествие на одном из перекатов реки. Бывало, что мирные рыбачки на хариуса разлетались брызгами от выкатившегся из глубины на перекат чёрного булдыгана. Здесь его уже поджидали десятки не менее внушительных собратьев. И обкатанный гранитный «турист» либо составлял им компанию, отдав ударом энергию поджидающим «коллегам», либо катил восвояси, одолев водную гряду.

Такие камни в Амазаре не редкость. А выкатившись на обозрение, они накалялись на солнце, как блинная сковорода. С этого момента жизнь горного бродяги обречена. Его доконают стихии: ледяная вода гор и жар солнца. Так что пользуются его услугами едва с сезон-другой ловцы тайменя. Он служит для них пристанищем – якорем. Тайменя чаще били острогой. Но настоящая охота на красавца-великана велась со спиннингом. Попавшийся на блесну таймень будет мотать по речке вдоль, поперек и обратно. Временами, делая футбольные финты с рывками. Такие фортели могут стоить жизни, ежели удилище спиннинга не закреплено надёжно. Бывали случаи, что к берегу прибивало лишь тело обглоданного горе-рыбака с обмотанной на руке леской с привязанной острогой. Чаще это были беглые зэки. Поди-узнай! Для них голод и вовсе не тётка!

Жара становилась неимоверной. Особенно в котловине из гор, где расположился посёлок Могоча. Огонь шёл гудящим валом пламени, подминая перелески и возрождаясь мигом по другую сторону сопки, катясь прямиком к крайним избам. Это повторялось ежегодно, и аборигены действовали, не особо оригинальничая. Они вырубали (или выжигали) траву подальше от домов, упреждая огонь. А во время покоса не давали соседствующим травам цвести и плодоносить. Так что пал замирал, чуть ли не в километре-полутора от жилья и прочей цивилизации. «Спасение утопающих – дело рук самих утопающих». Но тайга и урман полыхали по своим законам. Здесь властвовали грозы, ветры и дожди. С них всё начиналось, ими же и заканчивалось.

Палы в этом году пока не тревожили. По всем канонам идти на охоту было рискованно. По вершинам гор перекатывались презлющие свинцово-чёрные тучи. Ветер их переталкивал через хребты туда-обратно, как бы представляя первенство грозового катаклизма одной из сторон. Туч становилось катастрофически много. Они ворчливо соединялись, оскаливаясь блеском молний. И, если ещё вчера вечером облака кочевали у вершин сопок, то уже с утра они начали натиск на могочинскую котловину. Сухие молнии вполне могли зажечь тайгу и болотный сушняк. Ночные всполохи гроз озаряли едва не половину неба. И стоял невообразимый грохот громов.

Вот уже вторую ночь мы с моим другом-китайцем провели в тайге. Возвращались домой с надеждой на удачу утренней охоты. Наш кобель-лайка Шайтан посматривал на нас из-под своих мохнатых бровей почти предосудительно. Уж он-то чуял, что не будет нам (и ему) поживы: надо поостеречься большой беды. Пока мы завтракали «вторым фронтом» (так по старинке называли в экспедиции тушёнку), Шайтан крутился подле, нервно лая. Предостерегал умный и опытный пёс о надвигающейся стихии. Практически все шурфы, канавы, что были в задании, мы прочистили. Поправили реперы. Можно и поохотиться.

Но вдруг таёжную тишину разрезал громкий отчаянный детский крик. Голос доносился от только что очищенного шурфа. «Заяц!! Это заяц в наш шурф попал!», – крикнул Толя и с Шайтаном рванулся к яме. С ТОЗовкой наперевес подскочил и я. Да, действительно, в глубокую яму-мешок попал заяц. Закраины шурфа были сплошь остроконечные сланцы. Животное, стремясь освободиться, уже поранило лапу, но тщетно. Верещал ушастый, чувствуя холод смерти. Невольно сжималось сердце от этого поистине крика ребёнка. Я отложил ружьё и наклонился в яму. Бедняга от страха даже не защищался лапами, как это обычно делают зайцы, упав на спину. Я крепко взял косого за уши. Это была молодая самка.

– Толя, это же молодка! Не могу я её стрелять…

– А ты и не стреляй. Пусть плодится. Она ещё в этом году пару помётов сделает, да десяток-другой зайчат народит. Отпускай!

И я без сожаления, даже с радостью отпустил зайчиху. Та, видно не веря в своё освобождение, секунд пять сидела подле меня. А опомнившись, метнулась в чащу. Чего уж там, смекнули и мы: сегодня нас фортуна обошла.

– Толя, ты посмотри, что за презент нам оставила молодуха!

У моих ног лежала свеженькая кучка заячьих орешек. Так вот чего она задержалась у моих ног!

Зато непогода всё больше угрожала разразиться во всю ширь открывшегося небосвода. Ветер угрожающе заскрипел вековыми лиственницами. На все лады испуганно кричала таёжная живность, ища укрытия. Тучи чёрными валами выкатывались из-за гребня сопок и тут же ощеривались молниями. Но пока это было далеко, и раскаты грома едва доносились.

Тщательно загасили, залили костёр. Мы его всегда разводили в ложбинке и обязательно после того, как находили воду. В горной тайге вода часто почти под ногами. Хотя нередки были случаи гибели людей от жажды. А и делов-то было расковырять пласты камня-сланца. Лопатой его не возьмёшь. И доставали воду как бы методом кроссворда: отковырнув пластину камня послабже. Затем далее, найдя трещину. А на глубине до полуметра, и это почти обязательно, вдруг заструится свежайшая вода. Влага не иссякнет суток двое. Потом уйдёт в другие каналы-трещины.

Собака-лайка Шайтан в семье китайцев Се Чан Цинов была как бы на равных. Без собаки охотник в тайге слепой и глухой. Ещё дома красавец пёс предчувствовал, а может и провоцировал охоту дня за два, а то и раньше. Но не любил Шайтан на охоте соседство других собак. На природе он всегда чувствовал себя хозяином. Нервничал, если охотники не понимали его с первого раза.

По сути, налегке, рассчитывая подстрелить уток в озёрцах среди зарослей-кочек, мы резво направились в сторону паровозных гудков станции. Это был верный ориентир, изрядно искажаемый эхом среди гор. Хотя я до сих пор удивляюсь: как можно заблудиться в тайге! Сечанцин и его род вообще считали эти края родным домом. А кто же блуждает в родном доме? Считалось, что если, переночевав в тайге, ты возьмёшь верное направление, то такому компас ни к чему: так – городская игрушка, не более.

Вышли к болотам, значит, к вечеру будем дома. Во всю ширь обозначилось небо в явно близких теперь грозовых тучах. Не миновать палу, а то и большому таёжному пожару. «Винтарь», то есть карабин, был у нас один. Зато «мелкашек» в виде «Марголина» и ТОЗ-8 – две. Брат Толи Юн Су, или Юра по-нашему, был едва не чемпионом чего-то по стрельбе из мелкокалиберного пистолета. Был один – «Марголин», тренировочный, Юра хранил в специальной деревянной коробке со всем специмуществом к нему. Другой же, послевоенного выпуска, он брал на охоту. Потом стал давать его младшему брату. Причём делал это, когда ему и десяти лет не было. Много братья рассказывали о конструкторе пистолета с мировой славой, изобретателе чудесного спортивного оружия. Такому не было аналога в мире.

Шаман сделал стойку на кочке. Он нетерпеливо дёргал хвостом. Пёс не лаял, вопреки его природе, а как бы показывал лапами направление. Затаились: открылось оконце чистой воды: бочаг. Совсем рядышком кормились утки. Посреди них крякал самец, с пятью утками. Не проворонить бы! Кровь стучала в ушах. Я вскинул ТОЗовку, Толя приготовил пистолет. Щелчки выстрелов из зарослей травы да при раскатах грома были едва слышными. Оставшиеся утки к нашему удивлению даже не взлетели. Дали ещё дуплет. Есть!!

И тут Шаман вдруг соскользнул в воду. И сделал это явно не случайно: он отвлёкся на нечто более важное. Но с виду попросту плюхнулся с мокрой кочки. И тут же поплыл за добычей. Всё равно оставшиеся утки взмыли над нами. Бить влёт из мелкашек себе дороже: не стенд с тарелками, чтобы зря жечь патроны. Грозовые валы были почти над нашими головами. Тайга была в соку, и лиственница от ударов молнии не горела. Но, наученные опытом, поспешили к зелени болот.

Глава четырнадцатая. Побег из первой пятёрки

Одна зона менялась на другую. Прошла война, а с ней и молодость Мирона за колючей проволокой. Лишь однажды, в теперь уже далёком 37-ом году он оторвался в жизни по полной. Единственное воспоминание, которым он жил все эти годы. Может благодаря ему и выжил. Наколки на всём теле Щербатого наглядно отражали все страницы прожитых по зонам лет. Но своими наколками старался не светить, хотя по воровским понятиям они были правильные. Как по малолетке, так и по добавочной судимости и попытке к побегу. Да и не все наколки сделаны по воле Мирона. Случалось, что накалывали и в пресс-хате с ведома администрации. Это был своего рода карцер для «обламывания» зеков, ставших на «отрицалово» к администрации. Наколки облегчали опознание при допросах: какой «масти» и за что сидел преступник. Так что по мере увеличения сроков на теле зэка красовалась вся зоновская биография. К великому удивлению Щербатого стукачей на воле было безмерно много даже по блатным понятиям. Видно по новым этапам, что брали до удивления безвинных мужиков.

Так что Мирон вскорости получил добавочный срок, даже не по делу, а по доносу на зоне. Одно повезло: политику по 58- ой ему не шили. Но в итоге Мирон всё равно перекочевал на нары БУРа с неизменной кликухой «Щербатый».

Для заключённых послевоенных лет 1947 года и позже наступили исключительно тяжкие времена: именуемые переменами и реконструкцией всего уголовно-исправительного уклада. Среди самих осуждённых образовалась вражда по понятиям. Вскоре отдельные стычки переросли в откровенную «войну воров и сук». В лесных северных лагерях заключённые выживали в среднем 11 месяцев, включая время на этапирование. А такая статистика объясняла всё: отношение администрации к арестантам, бесконечные кровавые внутренние разборки между самими зэками и таёжный северный климат вкупе с голодным пайком.

При таком раскладе государство опрометчиво и бездумно теряло дармовую рабсилу. А уж о перевоспитании «оступившегося» осужденного и речи не могло быть. Следовало срочно что-то менять во всей системе наказаний. И начали «менять» лагерную организацию общности содержания осуждённых по колониям. В таковых предусматривался раздел преступников прежде всего по режимности содержания в зависимости от преступления.

И опять полилась кровь. На этот раз, как преступников, так и администраций лагерей.

Осуждённых делили, тасовали, перераспределяли по мастям, статьям, количеству судимостей и побегов. Зоновская тайга гудела от массовых бунтов недовольных заключённых. Едва в тайге потеплело, с первыми лучами мартовского солнца начались побеги. Они стали массовыми и дерзкими. Щербатый уверовал в свою звезду успеха: пришла его пора! Он стал жить надеждой на ПОСЛЕДНИЙ побег. Намечал даже примерный путь через горную тайгу. Ему были нужны надёжные соучастники.

Он ловил каждое слово от вольнонаёмных, дубаков, контролёров: что скажут о местности. За зиму прикинул, что до первой речки на юг будет до пятисот километров. Далее если не столько же, до Лены с Олёкмой. Заветная экспедиция, о коей рассказывал покойный Зяма, была в районе Могочи. А это около полутора тысяч «столбиков»-километров по горной тайге-урману. Даже по двадцать в сутки – больше двух месяцев. Еда, одежда, обувь и…волки.

Припасал соль, сухари, проволоку для крючков и силка, нитки. Трудности были с противогазом: резина с его маски годилась на рогатку. Сбить из неё белку, а может какую птицу по тихому куда сподручней и безопасней для беглеца, чем из ствола. Всё это Щербатый надёжно прятал. И никому ни слова: настучат.

Ещё осенью перевели Мирона в карьер сеять песок. Здесь он был необыкновенно белый. И будто бы редкий какой-то. Но не песок давно интересовал блатного зэка. Здесь он прятал-курковал припасы. У него уже созрел план побега. Но чтобы успешно свалить и выжить, Щербатый подыскал и подбил двоих зэков-кентов в соучастники.

Приблатнённый Спартак и вольный фраер Мопс стали его напарниками в самом карьере. Но это по плану побега. Бугрил на карьере Мопс. Для задуманного дела они подходили друг другу почти идеально. Работавших наверху карьера двух грузчиков-кентов, принимавшие песок из вагонетки, тоже решили прихватить. По замыслу блатных, кенты могут послужить «свиньями». То бишь живыми консервами. Особенно до таяния снега и отрыва на приличное расстояние от неизбежной погони они просто необходимы. Хотя бы на крайний случай голода, а он в зимней тайге неизбежен. Да и на зоне они ходили под Спартаком шестёрками. По предложенному Щербатым плану побег станет возможным при очередном приезде «кума» – ОПЕРА ИЗ УПРАВЛЕНИЯ для показательной «перековки» зеков.

Скиповая вагонетка поднимала по направляющим просеянный песок наверх карьера. Это было около сотни метров по вертикали. Трое зэков и двое охранников находились в карьере внизу при погрузке. Двое заключённых принимали груз. У них часовой был один: это уже на территории лагеря.

«Кум» решил управиться в начале марта. И его «выезд» с начальником колонии послужит сигналом к побегу. Как только объявят о сборе, и конвойный прикажет следовать в зону, то те должны столкнуть его вниз. Одновременно карьерщики глушат и валят своих конвоиров. Забирают оружие, одежду и связывают всех живых. Закапывают в песок, оставляя живыми: всё не по мокрому!

Лишь заревела сирена, отвлекшая на мгновение надзирателей, как заключённые на них напали. Управились одномоментно, даже никто не вскрикнул. Связанным охранникам заткнули рты и зарыли по уши: сами не вылезут. Один долго скулил и просил не убивать. Не знали они, что им просто повезло. Лишь беглецы управились и переоделись, как наверху послышались выстрелы. Спартак заорал: «Босяки, мать вашу… рвём когти шустрее! Мопс, сыпь махру на след! Шнырь, прихвати фляжки у дубаков! Отваливаем, отваливаем!» С конвоиров сняли всё и сапоги в том числе. Забрали оружие, патроны. Выкопали припасы. Следы посыпали ядом для крыс и махрой. Уже убегая, зэки услышали новую канонаду выстрелов. Их это только приободрило: далеко.

Три автомата и ножи – этого достаточно для пятерых. Бежали строго на юг, не разбирая дороги: здесь не было даже звериной тропы. Хотя вскоре тропа появилась, но сзади них. Это шла стая приполярных волков, известных своей исключительной лютостью. Они не жаловали даже своих ослабших родственников и пришлых: все шли в пищу. Хищники могли за один приём съесть мяса более своего веса.

Глава пятнадцатая. Индийский крант

(Индийский крант – убийство бензопилой)

Не знали пока Щербатый и Спартак, даже Мопс, что в этот день удастся давно задуманный массовый побег. Его план хранили от стукачей паханы. Хотя немало заключённых было покалечено в пресс-хате: выбивали план побега. И никто из администрации не предполагал, что колонисты пойдут на явную смерть.

Разом в побег ударилось не менее половины зеков. Но и по меркам того неспокойного времени бунт был исключительно кровавый. Даже видавшие виды уголовники опешили от обилия крови. А произошло нечто страшное. Для проведения «профилактико-воспитательного» мероприятия колонну заключённых повели в тайгу на деляну. Предстояло действо, где центровой босяк, именитый вор Лоб будет катать баланы (валить лес) на лесоповале как рядовой мужик. Колонны шли молча, в рваную обувь набивался мартовский снег. Рядом шли конвойные, десятники. Опер и «хозяин» ехали верхом. Рядом с лошадью «кума» – начальника колонии, шёл блатной зэк для «перековки». Между ними шла как бы непринуждённая беседа.

Как и раньше, в ходе таких визитов «перековывали» воров в мужиков. Эти мероприятия не вызывали хороших эмоций как у осуждённых, так и у администрации. Не редко они заканчивались либо скандально, а то и плачевно. Так что взвод автоматчиков с десятком собак завершали колонну и вовсе не веселили арестантов. Но ТАМ, наверху, требовали резко повысить «уровень воспитательной работы» на местах. И, конечно же – «искоренить воровские каноны напрочь». В такие дни практически все от вертухая до шныря были обязаны присутствовать перед «кумом» на плацу.

Но чаще сцены перековки устраивали прямо на деляне в тайге. Апофеозом в эдаком спектакле именитый вор должен «лучковать» лиственницу. То есть лучковой пилой, инструментом и вовсе столярным валить толстенную лиственницу при всеобщем обозрении. Для блатного это было верхом позора.

«Хозяин» двинул речь сам. Он перед выходом дёрнул хорошего коньячка и был в отличном расположении духа. Лагерные офицеры подъехали на санях. Инструмент везли на широкой телеге. Тут были ручные пилы «Дружба-2» и лучковые для заключенных. Топоры с бензопилами, багры для вольняшек.

При успехе операции начальнику колонии светила вторая звезда на погон и перевод из проклятой всеми богами таёжной зоны в пусть небольшой, но городок. Там ему вменялась степенная тюрьма для пересыльных. Его речь прерывал лай собак, как видно уже чуявших большую кровь. Толпа зэков образовала круг на деляне, назначенной десятником к вырубке. Внутри круга остались офицеры и начальство. Сзади наизготовку рассредоточились автоматчики и конвой.

Испытуемому подали лучковую пилу, которой обычно работали арестанты-доходяги. «Лоб» – вор в законе брезгливо отбросил в толпу поданную ему пилку и сказал вызывающе: «Уж и зашкварить вора толком не можете! Дайте мне хотя бы «Дружбу два», да мы с кумом на пару вальнём ствол- другой! А то может бензопилу?! Так я до обеда норму дам!»

На что сам хозяин вальяжно махнул: «Десятник, дай Лбу бензовушку, пусть оторвёт класс лесоповала! При его- то стаже. Хе-хе…» И непринуждённо засмеялся. И без того кривое от шрама лицо у Лба передёрнулось в устрашающей ухмылке. Десятник подал блатному верзиле заведённую пилу. Тот подошёл к дереву, что рядышком с «кумом», газанул и широко размахнулся. Все замерли…

В следующий момент произошло страшное. «Не держать ментам масть на зоне! А вот вам индийский крант!!» На последних словах Лоб газанул так, что дым его окутал. Лишь видно было, как он вонзил бензопилу в живот кума. Мотор пилы на мгновение сбавил обороты и газанул вновь. Располовиненный администратор упал по разные стороны от зека. Глаза выпучились, губы беззвучно шевелились, а руки сжимали воздух и призывно взмахивали. Внутренности, вываливаясь, заблестели на солнце. От них шёл пар. С другой стороны дёргались в конвульсиях ноги в хромовых сапогах. Из брюшины брызгала во все стороны кровь…От увиденного все были в шоке. Но в то же мгновение толпа заключенных с рёвом набросилась на автоматчиков и охрану от колонии.

Крики, стрельба, рычание собак слились в страшный гул смерти. Кровь, клочья одежды, кишки летели во все стороны из отрезанных голов и распоротых туловищ. Автоматные очереди и одиночная стрельба постепенно замолкали. Поляна усеялась истекающими кровью трупами и умирающими. Добивали уцелевших собак и ещё сопротивляющихся охранников. В стороне стояли и жались в страхе вольнонаёмные.

Едва стихли выстрелы, Лоб и воры уже звали всех вооружаться и брать штурмом зону. Для сотен зэков оружия было мало: менее сотни стволов. Остальные прихватили штык-ножи. Заточки с тесаками были припасены ещё на зоне. Многих чрезмерно впечатлительных рвало. Лоб торопил всех: «А ну, живее, братва, пока они не очухались!» Часть охраны и офицеры с собаками успели сбежать за колючку зоны и подняли в ружьё охрану на вышках, у полосы и всех оставшихся. Набиралось едва человек пятьдесят против вооружённой толпы сотни на три, а то и более.

Глава шестнадцатая. На штурм колонии

Урки бежали молча. Лица у всех озверелые и в крови. Петухи (низшее сословие в среде осуждённых) и прочие шестёрки откололись и свалили на побег ещё там, в тайге, едва собаки начали рвать бунтарей. Прямо с опушки показались забор колонии и вышки вдоль него. Было слышно прокуренное сиплое дыхание бегущих. Вдруг те, кто был впереди, как по команде, в одночасье, поотстали. И под первые пули пулемётов с вышек у ворот попали арестанты мастью помельче. Заорал Лоб: «А ну, не дрефь, сявки! Дави сук! Патроны береги, по вышкам шмаляй!» От натиска толпы ворота распахнулись как ситцевый сарафан. Мартовская белизна снега обезобразилась грязной рванью убитых и свежей кровью. Раненные осужденные вопреки логике ползли к воротам, а не от них. Даже в предсмертном шоке надеялись на спасение, но их тут же добивали.

Зеки лавиной ринулись добивать администрацию. Слышались мольбы о пощаде, но их вытаскивали на плац, били в остервенении ногами и кололи штыками, заточками. Тут же раздевали, примеряя обувь, одежду…

Но большая часть уже громила продсклады и растаскивала еду, жуя спешно первое, что попадало. Зажгли огромный костёр и начали кидать туда спрятавшихся офицеров и вертухаев. Лоб заорал на карателей: «Придурки! Прохаря и лепни (сапоги и одежду) снимайте! Босиком дёрги делать будете?»

Нашли спиртное. Но Лоб предупредил блатных, чтобы не нажирались, а готовили жратву и шмутки на побег. Одному офицеру удалось сбежать на лошади. А это было гарантией того, что к утру насядут войска из пересылки.

И только начало темнеть, Лоб и другие паханы повели публику в тайгу, взяв для блезиру зэков-«коров» на случай голода. Хотя он и бывшие в побегах паханы знали, что уйти вчистую от погони и облавы по ещё не растаявшему снегу почти невозможно. Большую их часть затравят собаками на вторые, максимум на третьи сутки. Вылетят «кукурузники» и выследят их по снегу в два счёта. Затем покрошат из пулемётов. Их спасение было лишь в опыте и знании тайги. Но уходить надо обязательно малыми группами по ручьям и речушкам, где с самолета не видно следов. Многочисленные речушки уже начинали набухать водой, покрывая обледеневшие за ночь камни.

Сутки бежали без остановки. У многих не выдерживала рваная обувь. Паханы были при «колёсах» (обуви) и бежали безостановочно. Не успевшие переобуться по банальной причине пьянства остались в тюремной одежде в худых кирзачах, а по сути почти босиком. Они умоляли воров поделиться награбленным. Паханы огрызались: «Вернись на зону и возьми! На складе-то много осталось, чего же не закурковал пару-другую. Отвали, сявка!» Следом за беглецами шли волки. Они сбежались на кровавую тризну из всей промёрзшей тайги. Часть их остались свежевать трупы и раненых на злополучной поляне. Но немало ринулось и за убегающими, повинуясь инстинкту охотников: догонять, если жертва убегает.

Ночью морозы заковывали льдом обнажившиеся днём ручьи. Снег покрывался острым настом. Окровавленный от порезанных ног снег жадно сглатывали хищники. Видя это, полубосые заключённые с ужасом предчувствовали свой конец. По одному, по два они выбивались из сил и с мольбой о помощи пропадали во тьме. Душераздирающие крики поедаемых заживо метались по тайге. Следом лишь слышался грозный рык серых разбойников и визг разрываемых на части беглецов.

Так что к утру, ещё до рассвета разошлись малыми партиями: каждая по своему разумению. «Мужики» и «шныри» просили не бросать их, безоружных. По сути, с момента отделения, им был подписан смертный приговор. Смерть на воле…Здесь ни о какой взаимопомощи и речи не было. Тем более что в небе пару раз услышали рокот самолёта. Значит, погоня началась уже по полной программе. Искать будут днём по следам и ночью по кострам. Не увидят самих заключённых, так обратят внимание на следы сбежавших, либо волков, идущих следом. Хищники преследовали их почти по пятам. Лишь когда выбивался из сил очередной зэк, серые делали «перерыв на обед». К концу недели Лоб и четверо подельников по побегу случайно вышли на след Щербатого.

Это было у горной речушки Марха. Сразу сообразили, что не облава: не лаяли собаки. Расположились под скалистым берегом в подобии пещеры. Развели костёр. Лоб рассказал Мопсу про «перековку» и «индийский крант» с кумом. Щербатый и Мопс выпили припасенную гостем бутылку. Почти не опасаясь краснопогонников, они подбросили сухих веток потолще. Развели жаркий костерок в небольшом гроте под скалой. Тут же сделали сходняк, где порешили освежевать первую «свинью». Им должен стать кент Щербатого. Мужик, догадавшись о своей участи, было выскочил из пещеры и дал дёру. Обречённого в прыжке настиг и оглушил зэк-«боец» из блатных палачей. Это был Мопс. Жертву оттащили к речке. Очнувшись, приговорённый громко просил о пощаде. Щербатый выматерился: «Мопс, твою мать, не дави косяка! Глуши кента!»

– Щербатый, братан, канай сюда: волки!

Мирон выскочил из пещеры и передёрнул затвор автомата. Но увидел, что стрелять поздно: волк вцепился в толстый загривок Мопса и можно попасть в него. Дав короткую очередь по стае, вор выхватил нож. Лишь после третьего удара серый разжал челюсти. Труп бросили отступившим в тайгу хищникам.

Зарезанного зэка освежевали. Разлил кровь жертвы по фляжкам, что сняли с конвоиров. Уже немного погодя ели молча жаренное на костре мясо. Ели с остервенением, уподобляясь волкам. Смотрели друг на друга из-подо лба: кто следующий? Некоторых рвало, и они бились в истерике. В пещере наступило молчание. Слышалось лишь чавкание зверски голодных стервятников. Наевшись, поделили остатки мяса и кровь, одежду и патроны. Было начали делиться планами, когда перейдут речку Марху. Хотя каждый из них знал, что услышанное – не более, чем туфта.

Утром, едва в пещерку проник свет, как Лоб и Щербатый уидели, что остались втроём: их двое и … зарезанный Мопс. Его зарезал ночью кто-то из блатных и оставшихся в живых, но сбежавших мужиков. Конечно же, это было дело рук Спартака. Они ещё на зоне не корешились. Знал и Лоб, что Мопс «сухарь», то есть выдаёт себя «не в масть», не за того. Поэтому и стал бойцом в пресс-хате, где уродовали зэков на активном расколе (допросе).

И Мирон взял при дележе из общака ещё рожок и россыпью патронов и «консервы» со «свиньи». Теперь на «консервы» пошёл Мопс. Останки от его туши кинули волкам: «Доедайте, суки, зоновскую суку!» Ладные хромачи (разношенные!) Мопса достались по дележу Щербатому. Клифт – новый ватник отошёл Лбу. Уговорились встретиться на воле, коли доведётся выйти живыми. Привалив камнями костёр, чтобы не видно было сверху. Отсюда разошлись по одному. Щербатый и Лоб лишь посмотрели друг на друга молча. И каждый захрустел утренним настом уже порознь. Щербатый пошёл правым берегом Марухи: её русло облегчало путь. Он шёл по-над берегом и на юг. Русло не давало сбиться. Добраться бы до Вилюя… Ориентировался по солнцу днем и Полярной звезде ночью. Впереди с тысячу километров по прямой, а по горам и замёзшим пока болотам и того более. Из них, около пятисот до Лены. Мирон выкинул первые, износившиеся кирзачи и переобулся в хромовые.

Автомат избил спину, и он его то и дело перебрасывал на грудь. Волки тоже разделились: двое увязались-таки за ним. Приметив удобную скалу, Мирон скрылся за ней. Волки не видели, как он вскинул автомат и поставил на одиночный выстрел. Они почти столкнулись. Выстрел отозвался в тайге громовым раскатом. Испугавшись, Щербатый присел и огляделся. Прислушался, но в ушах стоял лишь собственный звон. Шёл двадцатый день побега. Теперь он уверовал в свою неуязвимость. В тайге ощутимо потеплело. Но Щербатый освежевал волков и снимал шкуры. Он теперь шел больше ночами: не так проваливаешься и видно «Ковш» на небе. Ко всему волчьи глаза светились в темноте.

Днем спал украдкой, держа оружие наизготовку. На второй день Щербатый понял, что просто отстреливать волков – себе дороже. Убитого съедали его компаньоны по стае, а на кровь стервятников сбегалась тьма-тьмущая других. Было ясно, что он жив, пока есть патроны. Патроны убывали не по дням. И он стал отбирать на съедение очередного волка. Делал это, разведя костёр. Пристрелит ближнего, а пока те отскочат, забирал добычу. Кости, шкуру сородича звери жрали с особой злостью, поглядывая на него – свою потенциальную жертву огненными глазами.

Глава семнадцатая. Выжить

Ел волков, рыл муравейники. В подтаявших ручейках-речках пытался ловить мелких рыбёшек, но здесь удача не баловала его. До средины мая Мирон рассчитывал перейти Вилюй и Лену. На проталинах рвал дикий чеснок – черемшу. Экономил спички: одна-две в день. Приходилось больше идти днём: под снегом были провалины с подтаявшим снегом. После них надо было сушиться, что не всегда получалось. На день

прилаживал поверх обуви волчьи шкуры, ночью спал на них. Но невыделанные они почти сразу ломались на морозе. Вырезал сосновые лапоступы на таёжный манер, когда ломаются лыжи.

Порвались две резинки с противогаза: рогатка из них здорово выручала. Кончалось замороженное ночами волчье мясо. Чтобы не терять счёт дням, начал делать надрезы на прикладе.

Всё более закраины берега поблёскивали водой и приходилось продираться урманом по над берегом. Он снял шинель и сделал из неё скатку: идти даже в одной фуфайке стало жарко. Но ночью было всё ещё довольно морозно. Щербатый исхудал, как гончая собака. Ноги за день ходьбы гудели от усталости. Не раз он засыпал на ходу, и его едва не загрызли волки. Помог нож, что всегда был под рукой на поясе. Он внезапно очнулся, когда зверь уже лизнул упавшего в предвкушении трапезы. Зэк полоснул острым лезвием по горлу наклонившегося над ним волка. Тот было отпрыгнул в агонии назад, заливаясь кровью. Но был сбит навзничь и разорван двумя другими. Сон пропал почти на двое суток: перед глазами мерещилась оскаленная морда хищника. Беглец вслушивался в каждый шорох весенней тайги, всматривался в чащу до боли в глазах, но стояла почти умиротворяющая тишина. Лишь изредка попискивали какие-то птички. Спугнул глухаря, но «мясо» улетело, тяжело хлопая крыльями. Лишь раз удалось броском ножа ранить зайца: тот увлёкся, грызя обмякшую кору молодого дерева. Ослабевая, заяц уходил от преследователя. Но всё-таки упал и сник, задёргав в судорогах лапами. Щербатый в эту ночь потратил ещё одну спичку на костёр. Нагрел и допил волчью кровь. Полусырыми съел потроха зайца. Уложил в сумку ещё тёплое мясо.

И все-таки реки с речушками беглец пока одолевал удачно. Сколько осталось в рожке и карманах патронов, он не считал. Хотя в его памяти каждый выстрел отмечался чувством отрезанного пальца.

Лена внезапно открылась широтой русла. Мирон от неожиданности опешил и было попятился назад. Вдали чернела круча правого берега. Снег слепил глаза и от этого подтаявшие карнизы казались чёрными. Зловеще поблёскивала проталина у прибрежного льда. Её ширина была повсюду вдоль берега не менее трёх метров. Отчётливо виднелись многочисленные трещины вдоль и поперёк русла. Их число росло, что сопровождалось треском и подвижкой льдин. И Щербатый с переходом решил не спешить. Хотя кровь в висках стучала в предчувствии важного «рубикона»: остаться жить, либо умереть. Глухо бухнуло совсем рядом. Нет, подумал беглый зэк, надо ждать ночь, когда лёд прихватит заморозок.

Глава восемнадцатая. Молитва на костях

Мирон вгляделся в дальний скалистый берег Лены. В свете луны он выглядел чёрными зубцами скал. Ещё резче обозначились трещины во льдах. Вода вздымала горой прибрежный лёд. Под тонкой наледью образовались пузыри воздуха. Стекло ледышек над ней рассыпалось со звоном. «Пора!», – подумал беглый арестант и упал на колени. Много он грешил в этой жизни. И теперь, в свой многотрудный час решил покаяться хотя бы перед Богом. Не ровен час, и он в холодных водах сибирской реки Лены отдаст богу душу.

Звёзды надменно смотрели на него с высоты промёрзшего за зиму неба. Во всю его ширь сделал росчерк метеор. Сызмальства не знал Сивков Мирон молитв. Но чувствовал их, час настал.

– Господи, Боже мой, нет мне, грешному прощения. На мне кровь убивца, хотя безгрешных душ не замал и зряшно не губил. А что в арестанты попал, так ещё слаб умом и молод был. Дай мне, Господи, пожить ещё немного, позволь не сгинуть понапрасну. Отмолю грехи свои! Может я ещё сгожусь на что в этой жизни. Ведь не сдох я по твоей воле на лесоповале, когда других ты прибирал к себе пачками! Может и мои заготовленные брёвна сгодились на фронте! Те мосты и накаты в землянках хоть малость помогли Победе над Антихристом. Прости, Господи, грешного раба твоего Мирона! Не подниму больше никогда руку на сотворение греха. А боле я и не знаю, как просить. Аминь»

С тем Щербатый встал, взял в охапку лапник и пошёл к разводью, потом добавил сучьев и принёс оленью шкуру. На шкуру приладил вещмешок и противогазную сумку с мясом и черемшой. Надёжно закрепил автомат, сверху уложил вырезанный берёзовый шест. Легонько посунул поклажу к матёрому льду по наледи. Шкура легко проскользила до самой закраины. Прополз по гати сам: получилось, даже ледок не провалился, лишь хрустнул.

Далее всё шло как в полусне: взявши на прицеп к поясу промёрзшую шкуру, он пополз. Наст резал руки, пот застилал глаза. В выбранном месте река была не шире трёх километров.

Но ползком их преодолеть, да ещё вслепую (лёжа он не видел большую часть трещин и промоин) до рассвета вряд ли удастся.

Надо вставать. Вначале беглец приподнялся на колени. Взял шест и отпустил подлиннее «буксир». Немного отполз и начал вставать. «Только бы выдержала льдина!», – думал он лихорадочно и, выпрямив колени, осмотрелся…

Увиденное пронзило его мозг словно молнией. Вокруг было разводье метра на полтора-два. Сзади трещина расходилась стремительно, отдаляя его поклажу на шкуре. Течение грозило Щербатому, как минимум, расставание с автоматом и припасами. Зэк упал плашмя и ужом развернул тело назад. Удалось зацепиться за большой лёд шестом. Помог толстый заострённый сучок на его комле. Срывая ногти, беглец подтягивал к себе льдину. В последний момент он, опираясь на шест, перекатил себя на спасительный наст.

Мирон дрожал всем телом и лихорадочно шарил глазами окрест. Предстоял изрядный крюк в пути: лёд начал своё движение почти по всему руслу. Его льдина пока была цельной и примыкала к другой в нужном направлении. «Будь, что будет!», – подумал нехристь и засипел: «Господи, да как же это? Ведь погибаю! У-у-ых…» Вскочил на ноги и опрометью, по-заячьи рванулся в сторону берега. Сделай он это минутой позже, его затее грозил бы неминуемый крах: началась активная подвижка, и лёд стал дыбиться торосами. Отдельные грохоты и треск начали сливаться в невообразимую канонаду. Шкура только мешала бежать. Мешок и автомат забросил на спину. Шест взял наперевес как в штыковой атаке. Зэк петлял даже резче, нежели под пулемётной очередью. Сердце рвалось из груди. Смертный страх гнал: вперёд, вперёд!!

Спасительный мыс оградил Мирона от основной массы ледохода. Грохот остался позади и по течению. Впереди оставалась полоса метров 200. Но это был практически девственный лёд. От шкуры на поясе остался лишь обрывок поводка. Еду и оружие удалось сохранить. Жизнь продолжается: «Спасибо тебе, Господи!!» – с благодарностью прошептал Щербатый. Это была половина намеченного при побеге пути. А это оттаивающие болота, горные перевалы. Еды на неделю. Сосчитал патроны: восемь штук. Волки отстали. Через 27 дней он выбросит автомат за ненадобностью: последним патроном добыл ещё зайца.

Тащил добычу в мешке, подыскивая место для костра. Спичек осталось ровно пять штук. Надо беречь. В ход пошла фуфайка и таёжный метод добычи огня из ваты с песком. Слава богу, пни были, значит, некогда и люди были. Нашёл гладкую сухонькую палочку. Вату разложил тонким слоем и посыпал сухим песком из-под сосны. Палочкой, как валиком, покатав, добыл искру. Раздул вату, поджёг бересту. Взялся малый огонь.

Расчистил подальше сушь, дабы не перекинулось пламя. Подложил веточек посуше. Аккуратно подсунул в костерок чурочки сосны. Занялось.

Мирон огляделся: в чаще открылся просвет… Что это?

Неужто люди?! Только не это!!! Прячась за кусты, подкрался ближе. На небольшой вырубке стоял некогда ладный домик-скрадок. От времени он позеленел, покрывшись с углов и меж брёвен мхом. Снова огляделся: никого. Стояла тишина. Даже слышно потрескивание его костра. В домике-избушке не было никого… В темноте после солнца он споткнулся: «О, Господи, чур меня!», – прохрипел беглец, увидев груду костей. Здесь было два человеческих скелета. «Потом, потом!» прошептал Мирон и кинулся вон.

Разделал зайца. С трудом сдерживая себя, жарил и ел худосочное мясо. Снял шкурку. Солнце ушло за вершины. Разрезал и сунул остатки зайца в мешок. В большую кору отложил уголья от костра, остатки зарыл ножом. Вошёл в дом, присмотрелся. Печь из каменьев была. Труба свалилась, он её наладил и развёл огонь. В избе от пламени засветлело. Кинул мешок на стол и прибрался: выбросил напрочь кости и какие-то черепки. Под ногами захрустел песок. «Неужто был горшок с песком? А каким песком?..

Батюшки светы, кабы не золото?!» Изумлённый, он нагнулся и увидел россыпь золотого песка с каменьями самородков…Песок собрал и ссыпал в заячью шкурку. Самородки замотал в тряпку и сунул в мешок. Теперь планы резко менялись. Трупы, а вернее скелеты и нетронутый золотой песок из разбитого горшка сказали более чем много. Где-то здесь залежи золота и очень богатые! Уже на следующий день он убедился в этом, выйдя на ручей метрах в ста от заимки.

Как мог, приметил место, сориентировался. Решил: надо искать геологов. В них теперь вся его судьба! Через неделю он мог уже на них выйти. Срочно понадобилась цивильная одежда «штаны, прохаря и лепень», то есть, любое гражданское тряпьё и сапоги не с тюремной колодки. К концу недели зэк вышел на след молодого охотника. Из всего, что у него было, привлекал карабин. Щербатый мог уложить паренька броском штык-ножа. В душе лениво шевельнулось воспоминание о данной Господу клятве…Но беглецу позарез надо было снять зоновскую амуницию, пусть она и с охранника. Вторые сутки зэк почти не выдавал себя ничем. Голодал и шёл неотступно по следу.

Глава девятнадцатая. Выстрел в гражданина Сивкова

Утро обозначилось заревом над сопкой поодаль. Щербатый, он же беглый зэк Мирон Сивков отвалился к дереву и откровенно спал. Так спокойно и натружено он не спал много десятков лет. В костре догорали толстые гнилухи и комли сухостоя. Словно дремотой покрылись пеплом уголья. Мне была самая пора вставать, гасить костёр и идти дальше. Уже сегодня, пополудни я рассчитывал выйти в могочинский распадок. Щербатый рассчитывал иначе.

Проснулись оба. Хотя я и не спал вовсе, а дремал «одним глазом». Первым на сей раз заговорил я:

– Дядь Мирон, шёл бы ты себе с миром далее. Отойди в тайгу, чтобы был на виду. Не бери грех на душу. Ведь я, ейбо стрельну. Ты пришлый и искать не будут. Да и за мной более не шастай. Не по зубам мы тебе. Шайтан услышит и только поведёт ушами, как я сразу пальну. На вот, глянь!» И я тут же нажал на курок. Грохнул выстрел, где-то всполошились птицы. Толстенный, перебитый пулей сук упал подле ног изрядно опешившего гражданина Сивкова.

Эта пуля вполне могла быть его, наверняка подумал Щербатый. Но он совладал с собой и встал. Шайтан молча занял позицию в кустах. Он был из той породы лаек, что в холке, пожалуй, повыше немецкой овчарки. И, как истый охотник, умел выжидать, оставаясь вне поля зрения. Его инстинкт исключал ошибку.

– Ты, вот что, малец, мог бы я тебя порешить. Хучь собаку твою, да и тебя с пукалкой. Да видно Бог не велел. А что не брешешь и не забоялся – благодарствуй. Я эвона туда отойду и пожду. Опосля совсем уйду. Ты, паря, не боись теперича. Да другому кому не попади поперёк! Нас много ушло по первопутку, а то и ране. Запомнил, поди, мой сказ, аль как?!»

С тем гражданин Сивков отошёл в кустарник поодаль. Я передёрнул затвор. Шайтан переместился на позицию поудобней, чтобы тоже видеть чужака. Собаки, особенно охотничьи, чуют нутром настроение стороннего. Особенно, если тот возымел агрессивное намерение. Я же подумал: «Иди себе далее, и Бог тебе судья! Мне не дано вершить суд твоей судьбе!» И крикнул вослед:

– Дядь Мирон, ступай себе. Здесь Могочинская экспедиция. Может, встретишь кого. Спросишь Догилева Степана Ивановича. Он дядька хороший. А в прошлом квартале у нас пропал рабочий Спиваков Николай. Почти Сивков. Так что соображай! С богом!»

– Слышь, малец, за жизнь и совет благодарствую. Я не жадный, так что прощевай пока. А это тебе на память. Не побрезгуй: от души! А у меня этого добра хватает!

С тем он на пень от подношений положил вместо них тряпицу. А я подумал: «Кто он, этот Мирон Сивков, по делам – убийца. А по душе? Ведь я и лица его не видел. Разве что сверкнуло искоркой средь густых зарослей волос и бороды. Вроде как человечьи глаза». Тут он скрылся в урмане. Я же подошёл к пню. Развернул тряпицу, а там… лежали три самородка граммов на двести. Взял, конечно. Хотя корысти мне в этом золоте было не то что мало, а и не было вовсе: зачем оно мне? И отдал по приходе из тайги отчиму. Тот перепугался жутко и предупредил, чтобы не болтал: «Це ж в МГБ стукнут.Так воны до сэбэ в тюрягу сховают рокив на двадцать. Ховай, Шура, шибче ховай, щоб нэ побачилы!» Мать трясущимися руками спрятала свёрток сразу же где-то в погребе.

Почти всё лето мне фартило в тайге. Лоток под промывку золота брать не стал. Какая-то неприязнь к нему появилась. А может даже непонятный страх, замешанный на повествованиях блатного Щербатого. В экспедиции все без исключения ринулись в тайгу. Прошёл слух о необыкновенно богатых россыпях, случайно найденных Догилевым. Даже приезжали чуть ли не из Москвы на открытие нового месторождения, которому без проволочки присвоили имя нашего Степана Ивановича. А мой отчим был на пьянке по случаю обмытия Догилевым ордена.

А за общей суматохой никто и не обратил особого внимания на нового рабочего, нанявшегося на прииск. И что он не такой уж и новый, просто долго плутал по тайге и наконец-то вышел. Видел я этого рабочего. Ну, прямо вылитый Мирон Сивков! Разве что не такой лохматый и в новой робе. Вот разве что глаза…

Валерий Граждан. Могоча – Ульяновск

06.09.57- 2009 гг