РОВЕСНИКАМ
В тошнотворном чаду примусов
и сырого белья
Пробегает мальчонка в вельветке,
с альбомом подмышкой.
Это Свечников Юрка, иль Генка Ахматов,
иль я –
Имя нам легион,
пожирающим книжку за книжкой.
Укрепляла наш дух
нищета победившей страны,
И вскормили краюхи
ржаных трудовых караваев.
Среди юного хамства
сейчас мы смешны и странны,
Поднимаясь при виде
старухи в набитом трамвае.
И представьте уродов:
мы помним ещё и стихи,
И валитесь со смеху:
прочтём их с немалым волненьем;
Чистота и наивность
сегодня – почти что грехи;
Трудно в стае одной
с деловым молодым поколеньем.
Сколько их, деловитых,
с единственной мыслью – урвать,
Недоумков с перстнями,
дебилов внутри иномарок.
Ах, какой там Ромео:
понравилась тёлка – в кровать!
Да и тёлки под стать –
матерятся легко, без помарок.
Мы им не по зубам –
нас никто не отправит в ломбард.
С нами наши кумиры
и наши любимые песни;
Спой нам, тихоголосый,
лобастый задумчивый бард,
Воскреси нашу юность
и сам вместе с нею воскресни.
***
Когда мне было лет двенадцать,
Один премудрый человек
Мне по руке гадал. Признаться,
Такое помнится навек.
Он не шутил, не издевался,
А, как шаманы на огонь,
И хмурился, и улыбался
В мою чумазую ладонь.
И, глядя в тайные следы,
Сказал весьма прямолинейно,
Что в жизни будущей семейной
Моей провидит нелады.
А пацану какое дело
До этой чуши – боже мой!
Но помню, мама погрустнела
И покачала головой.
…Иль вправду рока не избегнуть,
Иль против слов пойти не смел –
Но дядю Женю опровергнуть
Я, к сожаленью, не сумел.
УЛИЦА ДЕТСТВА
Когда всё валится из рук
И на душе метель,
Свези меня, железный друг,
За тридевять земель.
Ведь это так недалеко!
Велосипедный след
Отмерит быстро и легко
Отрезок в двадцать лет.
Тихонько скрипнут тормоза
Под дрогнувшей рукой.
Примите, сердце и глаза,
Подарок дорогой!
Здесь всё на месте до сих пор.
Оттаивай, смотри:
Пекарня, школа, тихий двор
С табличкой “33”.*
Теперь он пуст, а как тогда
Был полон ребятнёй!
Послевоенные года,
Весёлый непокой.
И в опустевший этот двор,
Задерживая шаг,
Войду неслышно, словно вор,
Несмело, как чужак.
И не смогу никак понять
В обидном забытьи:
Когда и кто успел отнять
Владения мои?
С той крыши, помню, рисовал,
Что видел, без прикрас,
А с этой медленно съезжал,
Да Генка Гусев спас.
Вон там играли в ручеёк –
За Людку вечный спор,
А здесь насквозь меня прожёг
Девичий взгляд в упор.
Стоять бы тут, не шевелясь,
И час, и два, и три,
Попав под сладостную власть
Ожившего внутри –
Того, что дремлет до поры
И терпеливо ждёт,
Когда на старые дворы
Хозяин забредёт…
* Теперь №37
ЧЕЛОВЕК «ОТТУДА»
Любая мелочь юных дней,
Той жизни, путанной, но чистой,
В тумане памяти моей
Мерцает звездочкой лучистой.
…Наверно, в пятьдесят шестом,
В год неожиданного чуда*,
Мы, пацанята, всем двором
Пригрели шедшего ОТТУДА.
Ещё вчерашнего ЗэКа,
И трудно описать словами
Его подобье пиджака
С оторванными рукавами.
В одном из уголков заветных
Его мы спрятали во тьму
И зашептались, что кому
Из дома стырить незаметно.
И каждый что-нибудь принёс:
Кто нитки, кто краюху хлеба,
И он, стыдясь невольных слёз,
Сидел с починкой до обеда.
Потом ушёл. Но, уходя,
Он снова так блеснул глазами,
Что мы и месяц погодя
Собой тайком гордились сами.
БАЛЛАДА О ЧЁРНОМ КАРАНДАШЕ
Когда мелькнёт карандаша
Огрызок где-то на дороге –
Как в детстве, обомрёт душа
И к месту прирастают ноги.
И на какой-то краткий миг
Мне снова три-четыре года.
Война. Деревня. Нету книг.
И за окошком непогода.
Гляжу на полку, не дыша:
Там стопка маминых тетрадок
И… черного карандаша
Кургузый маленький остаток.
Был прост тогдашний макияж,
И нынешней французской туши
Так не согреть девичьи души,
Как грел их чёрный карандаш.
На маминых бровях неярких
Он оставлял заметный след.
Короче, маленький предмет
Был ценностью высокой марки.
И было выше всех наград,
Когда она, вздохнув сначала,
В ответ на мой молящий взгляд
С улыбкой мне его вручала.
Я спешно выводил коней,
И, хоть они похожи были
Скорей на коз или свиней,
Кавалеристы их любили.
Взлетали светлые клинки,
И бурки реяли, как птицы,
И мчались конные полки
По разлинованной странице.
Они вбивали смертный клин
В кольцо фашистской обороны,
И “мессершмитты”, как вороны,
Валились прямо на Берлин…
И было радости с излишком,
И я мечтал, впадая в раж,
Как дам я целый (!) карандаш
Когда-нибудь своим детишкам.
И даже два! А то и три!
Да нет – откуда столько денег?*
…И до сих пор в стекле витрин
Дивлюсь на их грошовый ценник.
*Карандаш тогда стоил 2-3 копейки
ДЕРЕВНЯ БУЙКОВКА
Воспоминаний остров золотой,
Деревня с домом деди и бабуси…
Давно ли их торжественные гуси
Спускались к речке тропкою крутой?
Паслись вдоль тропки низенькие бани,
Где нам, мальчишкам, в крошечном окне
Сквозь пар блеснуло в жаркой глубине
Обличье самых жгучих упований.
…Чердак, откуда я с другим мальцом
Томительно выслеживал часами,
Когда же выйдет с книгой на крыльцо
Красавица с туманными глазами,
Куркова Римма… Явно нас дразня,
Она садилась, тихо напевая;
С ума сводила песнь её простая
Обоих: и Витальку, и меня.
Мы оба были безразличны ей,
Она витала в недоступной дали;
Как должное, мы оба принимали
Печаль неполноценности своей.
Нас утешало многое вокруг:
Рыбалка, книги, таинства природы –
Кусты сирени, полные пичуг
Пока ещё неведомой породы…
О, это надо было выяснять!
Впивались в Брема или Спандербега;
Но римкина волнующая нега
Волною накрывала нас опять.
…Когда чертополохи бытия
Нет-нет да и загородят сознанье –
Всплывает островок-воспоминанье
И всё осветит: Буйковка моя.
СНЫ ГУЛАГА
Бараки вьюга заметает,
Они почти занесены.
Кто б мог подумать, что витают
Над ними радужные сны.
Где хлеб душистыми ломтями,
Здоровье в душах и телах,
Столы белеют скатертями,
А что дымится на столах!..
Там всё, как раньше, даже лучше –
Нездешний благостный покой…
Но бродит некий чёрный лучик
И словно трогает рукой.
И разрастается тревога,
Что это сказка и обман…
И ангел тихо просит Бога
Продлить спасительный туман.
ЛЕСНАЯ ДОРОГА
Не беда, что попутки не будет –
Прошагаю по лесу пешком.
Ах, неправда, что русские люди
Разучились ходить босиком!
Хоть машины всё чаще и чаще
Забредают в глухие леса,
В тихой чаще их голос урчащий
Вряд ли слаще, чем птиц голоса.
Под удушливый панцирь машины
Не пробьётся сияние рос,
Цепкость зарослей дикой малины,
Сонный звон очарованных ос.
Вот шагаю – и чуткий, и зрячий,
Принят в древний, доверчивый круг,
Ноги празднуют пылью горячей,
Сердце празднует лесом вокруг.
Жаркий воздух настоян на смолах,
На божественной хвое сосны;
Хорошо, если путь будет долог, –
Крепче сон и душистее сны.
Всё бежит, убегает дорога,
Словно тянется к тайной судьбе,
И невольно подумаешь: много
Ещё будет подарков тебе…
***
Снова в дальних кустах раздаётся
Невозможная песнь соловья.
Снова сердце со счёта собьётся:
Что ты делаешь, песня моя?
Проверяешь у сына уроки
Или с мужем отходишь ко сну
В час, когда я пишу эти строки
И в душе проклинаю весну?
Ах, как пылко, как яростно свищет
Самодержец вечерних лесов!
Неужели тебя не отыщет
Этот властный, настойчивый зов?
Я не верю, что грянул он мимо,
Что к тебе не докатится он,
Что, моею тревогой томима,
Ты не выйдешь на тёмный балкон.
Выйдешь ты и замрёшь в ожиданьи,
И рассеется тысяча вёрст,
И затянется наше свиданье
До ночных немигающих звёзд!
***
Меняю я свежесть перрона
На душный плацкартный уют,
И снова колёса вагона
Мне дальнюю песню поют.
Дорога, души упоенье!
Скрещенье житейских путей,
Блаженное уединенье
Среди незнакомых людей.
Детишки, старухи, солдаты,
Соседка, что смотрит хитро…
Ах, как это было когда-то
Волнующе, ново, остро!
Всё в жизни открыто и просто –
Стучал улетающий путь,
Дорожная лёгкость знакомства
Шептала: влюбись и забудь!
А ныне… Весомы и едки
Следы перемолотых лет.
Лишь взглядом скользнёшь по соседке –
И всё. Вдохновения нет.
Раскачка. Толчок. Остановка.
“Стоянка – пятнадцать минут…”
Лишь свесишься с полки неловко –
Пускай молодые бегут…
Они и не ждут приглашенья,
Они уже там, за окном,
И юная радость движенья
Их манит зелёным флажком.
Зелёным горят семафоры,
Зелёным покрыта земля.
О, юных-зелёных просторы!
О, светлая зависть моя!
***
Сердце, сердце, слепец убогий,
Знать, тебе не шепнули боги,
Как занозиста красота:
Ведь в приданое к ней такое
Придают, что потом покоя
Не отыщешь ты ни черта!
ДУРАК
(Автобиографическое)
От женщины он получил привет;
И снова, спутав быль и небылицу,
Пятипудовой бабочкой на свет
Дурак летит в далёкую столицу.
Он вьётся перед ней, как стрекоза,
Он ей почти что сердце предлагает,
И женщины смешливые глаза
Всё это с любопытством наблюдают.
Веселье лучше всяких докторов,
Дурак занятней книжек многотомных.
Потешил – ну и ладно, будь здоров!
Привет семье, не забывай знакомых!
ВОЗВРАЩЕНИЕ В ГОРОД
Не хозяйкин заливистый кочет
Проорёт, разлучая со сном,
А железный трамвай прогрохочет,
Сотрясая разбуженный дом.
Не в сенях и не той чудотворной
Родниковой умоюсь водой,
А в, пардон, совмещённой уборной
Гляну в зеркало: “Вовсе седой…”
Свой берет заломлю набекрень я,
В список дел загляну: ну, держись…
И закрутится, взяв ускоренье,
Городская сумбурная жизнь.
В суматоху метнёт, как из лука,
Понесёт, грохоча и трубя…
Здравствуй, город, желанная мука!
Как я жил двадцать дней без тебя?
***
С.
Вот и встретила нас неизбежность.
Как прочна её тонкая нить!
И от муки бескрайнюю нежность
Мы не можем с тобой отделить.
Но и боль эта – словно награда,
И зима наших давних тревог
Встала, словно бессонная правда,
Над скрещением наших дорог.
***
С.
Ну что, сокровище моё,
Что легче: встреча иль разлука?
Ведь я, как пущенный из лука,
В твоё вонзился бытиё,
Где всё размеренно и чинно:
Любимая работа, дом,
Большой и маленький мужчина,
И думать некогда о том,
Что всё ещё белеет шрамик
От той зимы, от той весны…
Душа всё реже в этот храмик
Заходит, реже видит сны,
В которых все, как о невесте
И женихе, о нас плетут;
В которых мы с тобою вместе
Шагаем утром в институт.
ВСТРЕЧА
С.
Давным-давно дороги разошлись,
Но не топтались каждая по кругу,
И, хоть вслепую, но они рвались,
Тянулись неосознанно друг к другу.
Дороги те домами обросли,
Стянули их семейные заботы,
Но вдаль они с надеждою вели,
Волнуясь перед каждым поворотом.
Когда и где мелькнёт знакомый след?
Но в этом мире встретиться непросто;
Прошло одиннадцать весомых лет,
Пока пути сошлись на перекрёстке.
Года на всё кладут свои тона,
Но есть в любви особенная милость:
Он радостно поверил, что она –
Ну надо же! – ничуть не изменилась!
Счастливый шквал любви его понёс
Навстречу ей, и снова были любы
Припухлость век и этот строгий нос,
И эти, снова ласковые, губы.
Они бродили так и час, и два,
И было ей и жалко, и неловко,
И до него дошло едва-едва,
Что ей пора, что вот и остановка.
Когда ж её троллейбус подкатил
И тронулся маршрутом беспощадным,
Ему сперва ещё хватало сил
Махать рукой пятну в окошке заднем.
Когда ж его размыл девятый вал
Москвы, её немереное море,
Он понял, что и в детстве не знавал
Такого сокрушительного горя.
Потом он сильно друга удивил:
Явился к ночи, трезвенник всегдашний,
И мрачно поллитровку раздавил,
И утром ни словца про день вчерашний.
ПОЛЕ ЛЖИ
Как нередко от той межи,
Где доверья цветы по грудь,
Забредали мы в поле лжи
И теряли обратный путь.
В этом поле при слове “честь”
Заплетаются языки;
В этом поле цветов не счесть –
Только все чересчур ярки;
Только пахнут они не так:
Запах этот – ванильный тлен;
Словно стаи ручных собак
Липнут, вьются вокруг колен.
Здесь так кружится голова,
Здесь все искренние слова
Заглушает дурман-трава –
В этом поле её права.
Травы жирные – невпролаз;
Им не сохнуть, не увядать.
Травы лжи – они выше глаз,
В них друг друга не увидать.
Докричаться, и то – никак:
Губы вяжет липучий хмель;
Отойдёте всего на шаг –
А уж зá тридевять земель.
И когда сквозь заклятый круг
Слово правды пробьётся вдруг –
Налетают со всех сторон
Стаи чёрных слепых ворон.
Клювы острые – тесаки,
Безошибочно их чутьё.
Догоняют. Уже близки.
Бьёт без промаха вороньё.
И опять тишина висит,
Даже дождик не моросит.
И блуждает в траве народ
Всех обличий и всех пород.
***
Ларисе Яковлевой
Кроме дочки, с тобой – никого.
Зубы стиснув и вслух не скорбя,
Ты мучительно любишь того,
Кто когда-то оставил тебя.
Нет и в мыслях назвать подлецом,
И в железной давильне обид
Вдруг светлеешь усталым лицом:
“Он когда-нибудь нас навестит.
Он художник. Он редкий талант.
Не сужу – он к любимой ушёл”.
И поправишь на девочке бант,
И засмотришься в ласковый шёлк…
Я с тобою недавно знаком,
Но давно и весомо женат,
И так тянет влепить кулаком
По судьбе, как в плохой автомат.*
* Конец 70-х, эпоха автоматов газированной воды.
***
М.
Твой взгляд, как солнечный удар,
Сразил меня из-за колонны.
Каким богам творить поклоны?
За что, за что мне этот дар?
Звездой взошла в моей судьбе.
Горю от ласкового зноя.
Куда нас вынесет с тобою?
Как я сочувствую тебе!
Ты вещий сказочный птенец,
А я – седой столетний ворон;
Ты справедливо скажешь: вор он,
Когда прозреешь наконец.
***
М.
…И новый день небрежно прожит,
И ночь командует отбой…
Что ж редко так меня тревожит
Моя вина перед тобой?
Иль знаю, что на суд решающий
Походкой твёрдой ты войдёшь
И меч архангела карающий
Рукой спокойной отведёшь…
***
Когда душа, покрывшись пеплом,
Не хочет заново страдать –
Утихомирься: права нет нам
Её за это осуждать.
Не трогай, пусть сама с собою
Переболит, пока она
За новой радостью и болью
Вдруг не потянется сама.
БЕССНОННИЦА
Что в голову приходит по ночам
И мозг печёт, и не даёт забыться:
Нелепый счёт нелепым мелочам,
Надеждам, коим более не сбыться.
Руины лет, ушедших навсегда,
Шевелятся и задают вопросы –
Так огонёк далёкой папиросы
Во тьме ночной тревожит иногда.
А то нежданно совесть полыхнёт
Так ярко, что зажмуришься от боли;
И на мольбы, доколе этот гнёт,
Услышишь беспощадное: дотоле…
Приди же, сон! Таблетки, корвалол…
Десятки, сотни, тысяча… – считаю.
…О, наконец невнятицу поплёл
Мой мозг – так неужели засыпаю?
Лишь не спугнуть,
лишь только б не спугнуть…
Но явь растёт и заново стучится,
И снова опускается на грудь
Сомнений серых тягостная птица.
…И лишь тогда поймёшь, что тяжкий сон
Пришёл- таки на смену этой муке,
Когда в него ввинтится бодрый звон –
Будильника безжалостные звуки.
***
Чаще – горько, реже – сладко;
Всё досадней шум и гам.
Пролетает жизнь-загадка;
Мы глядим по сторонам.
Но и там ответа нету:
Все несутся кто куда,
Словно Лету по декрету
Отменили навсегда.
ЭТА КНИЖКА
Начинается цифр мракобесье.
Горькой солью кусок посолим.
Побывал я сегодня в собесе
Не по чьим-то делам – по своим.
Век не думал, что может так статься,
Сроду не было мысли о том,
Что вот к этим старушкам и старцам
Сам я буду когда-то причтён.
Но – свершилось. И как ни кобенься,
Что ещё ты и муж, и сынок,
Пенсионную книжку в собесе
Получил, как под… спину – пинок.
Сделай сальто, отботай чечётку –
Эта книжка не даст мухлевать:
В ней “по старости” значится чётко –
Так что смело ложись помирать.
***
Пронеслось, как и не было, лето,
Не воздав от обычных щедрот
Ни речушки блескучей привета,
Ни полянки, исхоженной вброд.
Все его чудеса, перемены,
Теплоту его, запах и цвет
Мне закрыли бетонные стены
И железо трамвайных карет.
Лишь на редкой дневной пересадке
Посреди толчеи городской
Прикасался к щеке моей сладко
Жаркий лучик, привет золотой.
В мастерской без особого жара
Вёл я с ленью глухие бои,
И печально архангелов пара*
Созерцала потуги мои.
Недалече и белое поле,
И снежинки, парящие вниз…
Хоть бы осень прочувствовать, что ли,
Проследить её грустный стриптиз.
Вихрь житейского кордебалета
Мимо катит своё колесо.
…Пронеслось, как и не было, лето.
Пролетит, как и не было, всё.
* Писал образа для Ундоровского храма.
***
Порою ясно, как букварь,
Уму откроется догадка:
Что я ведь тоже божья тварь –
И станет радостно и сладко;
Что в мутной речке лет и дней,
В излучинах страстей опасных
И за пылинкою моей
Приглядывает добрый пастырь;
Что я не брошен, не один,
Что в сонме путаных стремлений
Мне есть судья и господин,
Пред коим рухну на колени.
БОЖИЙ ДЕНЬ
На обоях от оконной рамы –
Солнечные параллелограммы
Означают: грянул Божий день!
Там неутомимое светило
Землю, не скупясь, озолотило,
И в овраги зашвырнуло тень.
Ты обижен? Он ещё обижен!
Ну-ка выползай из тесных хижин
Скуки, недоверья и тоски!
Ждёт тебя у самого порога
Солнцем напоённая дорога,
Ветерок, ласкающий виски.
Ощути помолодевшей кожей:
Этот день – он в самом деле Божий,
Он дарован именно тебе:
И деревьев кружевные ветки,
И цветы немыслимой расцветки,
И сверканье бликов на воде.
Ты вглядись: и линии, и краски –
Все полно величия и ласки;
Мягкие извивы облаков,
Гармоничность их перестроений
Задушевней всех стихотворений
И былых, и будущих веков!
Так что отправляйся – ноги в руки –
В мир, где нет уныния и скуки,
Позабудь о глупой ерунде:
Всё тебе навечно и бесплатно
Дадено. Так про какие пятна
Ты толкуешь? О какой беде?
***
Колючий зимний ветер бередит
Лицо своим касанием наждачным,
Напоминая, что и впереди
Едва ли всё окажется удачным.
А позади? Наломаны дрова
Вдоль всей дороги
в шесть десятков с лишком,
И то, что раньше было трын-трава,
Сегодня пища горестным мыслишкам.
Снежок давно не вьётся в ритме вальса –
Сухой позёмкой свищет по полям.
Надежды получили по соплям –
Ну что ж, утрись и впредь не зарывайся.
Пересчитаем серебро и медь
В своей душе. Ништяк, ещё не вечер.
Терять куда полезней, чем иметь –
Иначе расплатиться будет нечем.
Из всех, кому судил судеб расклад
Перо иль кисть одушевлять любовью,
Кто не прошёл через кольцо расплат?
Ван-Гог – рассудком,
Пушкин – жаркой кровью.
А ты пока не спятил, не убит.
Считаешь, что любовь тебя надула?
Не сам ли ты виновник всех обид,
И не в тебя ли память целит дуло?
Не первый ты, голубчик, в сем ряду
И не последний – вьюжною порукой
Свистит метель, внушая на ходу
Спокойствие, сравнимое со скукой.
* * *
Я неустойчив на этой земле:
Не заимел ни машины, ни дачи;
Щурясь от солнца, бреду наудачу
В пёстрой житейской загадочной мгле.
Круто клокочет людской кипяток,
Ломится каждый к намеченной цели:
Зоркость во взгляде и собранность в теле…
Но горизонты мои опустели,
И не включиться мне в этот поток.
Чтобы угнаться ― и помысла нет.
Тихие воды милей водопада.
В общем, душе ничего и не надо,
Кроме подброшенных мелких монет
Вроде синички, глядящей в окно,
Или пролётной красы листопада,
Или печального доброго взгляда…
В общем, душе ничего и не надо,
Кроме тебя, Золотое руно!
НОСТАЛЬЖИ
Трамвай, взлетевший по Марата,
Налево делает бросок,
И каждый раз наискосок,
Как вспышкой фотоаппарата,
Высвечивается кусок
Того, куда уж нет возврата.
На сантименты город скуп,
И словно выплата отчасти –
И нашей школы желтый куб,
И пять ворот пожарной части.
Крепки литые кирпичи
Неторопливого Симбирска,
Но нет дощатой каланчи,
Куда мы с упоеньем риска
Гуськом взбирались не дыша
Пугнуть дурными голосами
Пожарника, чей мерный шаг
Поскрипывал над головами.
…Он крыл нас в бога-душу-мать,
Но мы уже стремглав летели,
Рискуя головы сломать,
По вертикальной карусели.
А в двух шагах – «Водоканал»;
Там много, скажем без утайки,
Народ наш дружный доконал,
Умело свинчивая гайки.
Накопишь медных штук пяток –
Старьевщик, взвесив на безмене,
Вручит пистоны иль свисток –
Кто не был рад такой замене?
А наш неповторимый двор!
Полны таинственной услады,
В нем были кузница и склады,
И наш вожак, врожденный вор.
…Скрипучий люк на чердаке,
Доска длины неимоверной,
И мы во мрак по той доске
Съезжали медленно, но верно.
В войну там был какой-то склад –
Наверно, авиационный.
Царила пыль, и воздух сонный
Густел во мгле пустых палат.
Потом осваивался глаз;
Мы все усердно подбирали:
Блеснет ли тусклый плексиглас
Иль кромка светлого дюраля.
Дрожит наклонная доска,
Влачим на свет свои трофеи,
Но Люська с Людкой, наши феи,
На них смотрели свысока.
Нам их презрение – пустяк;
Не склонны к мелочным обидам,
Мы скопом тащим на чердак
Бутыль, набитую карбидом.
Средь наступившей тишины
Заминка – кто источник влаги?
И тот, исполненный отваги,
Уже расстегивал штаны…
Журчит. Шипенье! Торопясь,
Забить бутылку круглой палкой –
И по углам – скорей упасть
За пыльной деревянной балкой.
И сердце в ребра гулко бьет.
И шепчет Стасик или Толька:
«Сейчас рванёт! Сейчас рванёт!»
Рвануло сотнями осколков!
… Не сказка ль ты, далёкая пора?
Была ль? Но как не верить фотоснимку:
Мы с Толькой тем и Стасиком в обнимку –
Птенцы благословенного двора.
ГЕНКА ГУСЕВ
Давным-давно растаяли дымы
Тех поездов, что навсегда умчали
Тот мир, который не ценили мы
Ни в середине жизни, ни в начале.
Чем дальше вспять – тем небо голубей,
Тем Волга чище и леса опрятней;
Там Генка Гусев белых голубей
Гоняет над убогой голубятней.
О Генка! С детских лет – карманный тать.
Его два старших брата ненадолго
Из тюрем возвращались, и опять
Их поглощала сумрачная Волга
Их ремесла. А Генка с нами жил
И отблеск славы непутёвых братьев
С заслуженным достоинством носил
И был вождём дворовой нашей рати.
Потом его замысловатый след
В тюремных далях глухо затерялся,
И только через двадцать с лишним лет
Он в дверь мою тихонько постучался.
– «Войдите!» – Неприметный мужичок
(Заказчик из района?) встал у двери,
Зелёные глаза с усмешкой вперив:
– «Не узнаёшь?» – И словно бы щелчок
В мозгу, и ясно вижу – это ж Генка!
Гусёк, живой! – «А ну-ка, покажись!
Чего застыл? Иди сюда, садись!» –
А он меня на «вы» – вот это сценка!
– «Ты что, совсем там спятил? Вот так вот!
Ещё так скажешь – выпрыгну в окошко;
Ведь ты же был наш главный коновод,
Наш атаман, а я – простая сошка».
– «Наатаманил на свою беду…
Найдёшь чего-нибудь из одежонки?
Договорился – к рыбакам пойду:
Куда ни кинь, а надобны денжонки».
– «Ты посиди, я сбегаю домой…»
Чего принёс, о чём мы говорили –
Уже забыл, а впрочем, боже мой, –
Лет тридцать с этой встречи отпылили.
…Он снова скрылся в мареве дорог
На много лет и вновь возник из праха:
– «Не воровал, а снова дали срок,
На зоне пожила твоя рубаха».
– «А я слыхал, тебя убили там».
– «Да мне уже об этом говорили:
Кисель, Семёнов, Колька и Рустам…
Но вот, пока живой, хотя и били».
– «А я тебя уж в книжку поместить
Успел: про тот момент, когда я с крыши
Съезжал, а ты меня успел схватить…
А там ведь метров шесть иль выше!»
(Средь мартовского тёплого денька
В снежки на крыше – славная потеха!
Вдруг снега пласт от самого конька
Отрезало – и я на нём поехал).
– «Ей-ей не помню. В книжке? Ты не врёшь?»
– «Сейчас найду. Читай: «…да Генка Гусев…»
– «Ух ты! А мне такую не найдёшь?»
– «Бери. Найду ещё иль обойдуся».
Ушёл он с книжкой.* Я был очень рад
Порадовать его хотя бы этим.
Не часто мы привет из детства встретим,
И этот день дороже всех наград.
…Он жизнь прожил как в нездоровом сне.
За что судьба такая – непонятно.
Где Генка нынче? Жив ли? Что-то мне
Нашептывает: маловероятно.
* Сборник «День волжской поэзии». 1987 г.
***
Далёкий реактивный гром
За самолётом, тьмой распятым,
Напомнил вдруг аэродром
В Кузнецке, в давнем сорок пятом.
Отликовал войны конец,
И помначштаба в лётной школе
Работал выживший отец,
Простреленный на зимнем поле.
Мы с мамой выбрались к нему,
Жизнь утрясалась понемножку.
Втроём в июльскую жару
Мы шли окучивать картошку.
Неуловимы и легки,
В траве кузнечики звенели,
И пахли белые вьюнки
Забытой сказкой карамели.
И вдруг за тополями – луг,
Где, как коровы или козы,
Паслись, сбредясь в огромный круг,
“ПО-2” громоздкие стрекозы.
Шуршала пыльная листва,
И так неимоверно близко
Стояли эти божества
Геройства, мужества и риска –
Те, что блеснув из дальней дали,
Из невозможной высоты,
Сердца мальчишек обжигали
Горячей одушью мечты…
Или, грохочущим виденьем
Промчась на малой высоте,
Дарили высшим наслажденьем
Заметить звёзды на хвосте…
Те, недоступные, как сказка,
Как их заоблачная даль…
И вдруг – облупленная краска,
Помятый, будничный дюраль.
Усталый лётчик, под ногами
Как будто бы ища иглу,
Согнувшись, малыми шагами
Ходил по нижнему крылу.
Высматривал, вздыхая тяжко,
То, что смутить его могло…
Скрипела тонкая растяжка,
Качалось лёгкое крыло.
И безо всякого нажима
Я потрясённо понял вдруг,
Что это чудо – постижимо,
Что и оно – творенье рук.
Что, как бы там за облаками
Он дьявольски ни рокотал,
Он собран тёплыми руками –
Небесных демонов металл.
…С тех пор, какие бы химеры
Ни громоздил машинный век,
Я знаю: нету выше меры,
Чем их создатель – человек.
***
Ночь скрыла праздничную новость
Под свой томительный покров,
Под пестроту и бестолковость
Неуловимых летних снов.
Потом придёт пора проснуться,
И дня привычные черты
Заставят горько усмехнуться
Померкшей радуге мечты.
Но в миг, когда дрожали веки
Меж бытия-небытия,
Всё озарилось в человеке,
И он подумал: «Счастлив я!»
Воспоминание
Г.Н.
В осеннем тяжком полумраке
Неясно брезжило окно
В том общежитии – бараке,
Что двадцать лет как снесено.
Но всё же это было утро:
На кухне чайник дребезжал,
И в коридоре кто-то шустро
К нему на выручку бежал.
О, как тепла была подушка,
Как нежен свалянный матрас!
И лень, коварная подружка,
Шептала: пропусти хоть раз!
И вдруг его пронзало то, что
В ячейке с буквами “Н, О”
Уже лежит, наверно, почта –
И может быть, Её письмо!
Сильнее всякого режима
Был этой радости сигнал,
И, как подброшенный пружиной,
Он из постели вылетал.
С каким растроганным участьем
Оглядывал соседей он!
Желая поделиться счастьем,
Ломал свой каменный батон.
И жизнь с утра текла, как праздник,
И солнце было без теней,
И в толчее событий разных
Он думал радостно о Ней.
Теперь ему уже под сорок,
И так порой хотел бы он
Взлететь от радости спросонок…
Но где тот добрый почтальон?
* * *
В час тоскливого злого ненастья
Я в тяжёлое встал забытьё
И во сне просыпался от счастья,
От присутствия рядом Её.
И целуясь до изнеможенья,
Расцветая, как сад по весне,
Я, счастливый, не знал сожаленья,
Что всё это лишь только во сне.
МЕЖДУГОРОДНИЙ ТЕЛЕФОН
От грозной судьбы на волос,
За несколько лёгких монет
Сейчас я услышу голос,
Желанней которого нет.
Уже за стеклянною дверью,
На склоне июльского дня,
Восторженное суеверье
Охватывает меня.
Неужто напасти-невзгоды
Совсем не такая беда?
Неужто все долгие годы
Тянулись к тебе провода?
Над трубкой рука замирает,
И я с ней согласен: постой…
Меня это чудо пугает,
Пугает своей простотой.
***
Г.Н.
Срок пришёл – пора умерить чувства;
Подсказала ты, с чего начать:
Древнее японское искусство
Вечерами буду изучать.
От разлуки локти не кусая,
Разверну альбом на склоне дня;
Мудрость Кацусики Хокусая
Перельётся медленно в меня.
Он мне скажет: нечего стараться
В памяти былое ворошить;
Нечего за призраком гоняться –
В каждый миг лишь мигом надо жить.
Убегают тихие минуты,
Холодеет постепенно кровь,
И скулит всё реже почему-то
Чувство под названием “любовь”.
Но порою взвоет тонко-тонко,
И тогда привидится во сне
Галка, крутоскулая девчонка
С толстою косою на спине.
***
Подальше уведи меня, дорога,
Крути за поворотом поворот
Подальше от злорадного порога,
От весело оскаленных ворот.
Пусть жаркий ветер высушит кручину,
Докажет, что добро сильнее зла,
Чтоб я, вернувшись, позабыл причину,
Которая в дорогу погнала.
***
Опять, летя сквозь ночь, трясусь в вагоне
И будто слышу тихие слова:
Какая блажь тебя из дому гонит?
Куда летишь, шальная голова?
Ты всё ещё уверен понаслышке,
Что за морями нас царевны ждут?
Послушай: эти юности отрыжки
Под сорок лет к добру не приведут.
Расти детей. Сиди в своём посаде
И не желай чужих прекрасных жён.
И лишь тогда и спереди, и сзади
Ты от напастей будешь защищён.
О, как бы в эту заповедь поверить!
Пошли мне, Боже, мудрость и покой,
Чтоб сам себе я счастье мог отмерить
Тяжёлой от усталости рукой.
***
Я был, бесспорно, полный простофиля
И на семьсот процентов не моряк
В тот миг, когда меня Наумов Виля,
Поколебавшись, взял на свой “Варяг”.
Моё ль ему смирение польстило
Иль что другое в рвении моём,
Но вскоре мы с дощатого настила
Спускали яхту нá воду втроём.
Во мне не видя проку никакого
(Хоть я и Лев, но явно не морской),
К нам рок подбил Валеру Казакова –
И стал он Виле правою рукой.
Наверно, я и дальше был балластом,
Но Виля, как великий педагог,
Был терпелив со мной, почти что ласков –
И тем моё смущенье превозмог.
Мы все подвластны комплексам и схемам;
О Виле можно ляпнуть в простоте:
Очкарику – ну как не быть яхтсменом –
Тем более, он склонен к полноте.
…И вот уж яхта разрезает волны,
И стаксель рвётся, буен и упруг,
И я сейчас его хозяин полный,
И шкоты жаждут вырваться из рук.
Цепочка парусов ласкает зренье,
А рядом дикий треск и тарарам,
И явственно взаимное презренье
Лебяжьих яхт к вонючим скутерам.
Всё гуще грот зачерпывает ветер,
А тот мечтает яхту побороть,
И, кренясь, мы выходим на фарватер
И вспарываем пенистую плоть.
Мы молоды, горды своим союзом
И снова рады убедиться в том,
Как вдруг запахнет взрезанным арбузом,
Когда в тени проходим под мостом.
Потом на берегу неторопливо
Мы посудачим о делах своих,
И капитан припрятанное пиво
Разделит скрупулезно на троих.
***
Просыпаюсь среди ночи –
На меня глядят
Укоризненные очи,
Неподвижный взгляд.
Что такое? – беспокоюсь, –
Что за новый гнёт?
Но глядит беззвучно совесть –
Даже не сморгнёт.
***
…Судьбе не доверяя,
Как книге небылиц,
Мы лишь коснулись края
Горячечных страниц.
Вино светло искрилось,
Срывались звёзды с мест,
Но книга не раскрылась
И неизвестен текст…
***
О.
Был до сих пор лишь я. Мои желанья,
Мои капризы, боли и мечты.
А в отдалении, с краю мирозданья
Вполне могла соседствовать и ты.
Чтоб рядом быть, когда мне будет больно,
А всё другое как-нибудь решим;
И даже счастье, вольно иль невольно,
Я примерял на куцый свой аршин.
Но всё сместилось. И, того не зная,
Вошла мне в сердце ты, как в старый дом –
И вот стоишь, задумчиво решая:
Начать ремонт или отдать на слом?
***
О.
Не напишутся глупые вирши,
Не увидеть безоблачных дней.
Эта боль – откровение свыше;
Даже ты не узнаешь о ней.
Даже ты, по ночам распуская
Надо мною два нежных крыла,
Даже ты не узнаешь, какая
Мне засажена в сердце стрела.
И тем более, как догадаться
За чредою имён и разлук,
Что твои невесомые пальцы
Натянули безжалостный лук.
***
Пока на шее не повисло бремя
Годов, хвороб, больших и малых ран,
Мой сын в упор расстреливает время
Часами сквозь компьютерный экран.
Он действует решительно и споро,
Очередной выигрывая бой;
И званья виртуального майора
Достоин он, запаса рядовой.
Не посрамит он дедов честь и внуков,
Врагов мешает с пылью пополам,
И сам Георгий Константиныч Жуков
Одобрил бы его военный план.
Накал борьбы доходит до предела.
Ешё одна колонна сожжена!
А в сторону отставленное дело
Понуро ждёт, как пьяницу – жена…
ПЕСНЯ ПОД ГИТАРУ
Нервы стянуты струною,
Каждый час готовы к бою.
Ты измучилась со мною,
Я измучился с тобою.
Ах, зачем искал мучений,
Ах, зачем взглянул за дверцу,
За которой в твоём сердце
Бродит стайка милых теней.
Мне – считать свои заплаты,
А они – вселились прочно
И с пропискою бессрочной
Безо всяческой квартплаты.
Ты себя считаешь пленни-
Цей и узницей несчастной –
Я ж устал считать ступени
Этой боли ежечасной.
Возвела во званье мужа,
Но разжаловала их ли?
И терзаюсь я снаружи,
А они – внутри затихли.
* * *
М.
Давно уплыл перрон с любимой,
Но только ею полон взор.
Не задевая слуха, мимо
Течёт обыденщины вздор.
Соседу с чаем дать дорогу…
Он что-то, кажется, спросил?
Лишь взглянете печально-строго,
Но на вниканье нету сил.
Душе единственное надо ―
Сберечь задумчивую мглу,
Уйти в пустой прохладный тамбур,
Припасть к оконному стеклу.
А там видна уже нерезко
За полем ржи или овса
Вечерних тихих перелесков
Оцепенелая краса.
И полон тайного значенья
Любой овражек, куст любой…
И сердце жаждет утешенья
И льнёт к ним с тихою мольбой.
***
Накликал горний свет и бурю,
А сам запрятался в тиши,
Жуя обыденную тюрю
Под непристойный храп души.
Надежно заперты ворота,
А сам – подальше от окна:
Ведь там под ливнями не кто-то
Дрожит, а именно Она…
Она – о ком и не мечтал он;
Над ней куражится гроза;
О, если б ледяным металлом
Надменно вспыхнули глаза!
Над ней – сирокко и цунами,
Она изнемогла от ран,
А он – прилежными глазами
Глядит в мерцающий экран.
И, втискиваясь, что есть мочи,
Во тьму подушек пуховых,
Он кожей видит эти очи
И нежность, бьющую из них.
И за запорами своими
Душа испуганно-пуста,
Когда его целуют имя
Её замерзшие уста.
***
Уносит ветер каждое “вчера”
В непоправимо-дальнее далёко,
Где копится угрюмая гора
Ошибок, сожалений и упрёков.
И с той горы немилосердный глас
Нам будет слать порою гневный оклик;
И каково тогда тому из нас,
Кто не услышит? Он блажен иль проклят?
Лишь днесь блажен обманщик и злодей,
Не помнящий о тех, кто был им ранен;
Но там, перед лицом судьи судей
Возопиет в отчаяньи бескрайнем.
И узрит он смердящую гору,
И побелеет самый черный волос…
Прислушаемся, вставши поутру:
Не слышится ли дальний строгий голос?
РАЗРЫВ
Я был на тех похоронах.
Густой туман недоуменья
Стоял, как студень. Лишь во снах
Бывают схожие мгновенья.
Никто слезы не уронил;
Своим был занят мир, огромен.
Не знаю, я ли хоронил
Иль сам частично похоронен.
Как в поле вьюжном, без следов,
Ушли, глухие к укоризне,
Две наши дюжины годов
Никем невозвратимой жизни.
***
Рано хмурятся вечера,
Рано город пестрит огнями;
А казалось – ещё вчера
Лилось лето сплошными днями.
А казалось – ещё вчера –
Безо всяческих оговорок, –
Что вовек не придёт пора
Примерять к себе цифру “сорок”.
А казалось – ещё вчера
Мы сидели, назло дежурным,
Над проектами до утра
В нашем славном архитектурном…
А казалось – ещё вчера
Взгляд девчонки был – свет и милость…
Память, как тебя зачурать?
Совершенно от рук отбилась!
***
Над июльским окошком колдует
Серебристая лунная ночь.
Но такому, как я, обалдую
Даже это не может помочь.
Кровь давно уж остыла, а с тыла
Осторожно крадётся Ничто.
Скольких умников изрешетило,
Просевая, судьбы решето.
Твой спектакль гениален, Природа!
И, хоть в зрители мало гожусь,
Чудом веток, луны, небосвода
Я, песчинка, посильно горжусь.
Чары звезд, ветерка опахало
Навевают восторженный стих;
Впрочем, и не таких ты слыхала
И услышишь ещё не таких.
ТОПОЛЮ ЗА ОКНОМ
Ну что, голубчик, тоже поредел?
Но шелестишь ещё довольно браво.
Хоть у всего живого есть предел,
Но упираться – тоже наше право.
Тебе-то что: ты будущей весной
Опять зазеленеешь, как огурчик;
А у людей расклад совсем иной –
Им с каждым днём дороженька всё круче.
Всё больше ям и тяжелее кладь,
И лямку поправляешь то и дело;
Но снять нельзя, и надо ковылять
До самого последнего предела.
А эти все “за что” и “почему”
Терзают человечество от века,
Но не было ответа никому,
Ещё ни разу не было ответа.
Всего мудрей, наверно – как и ты,
Безропотно сносить и жар, и стужу,
И надевать, и обронять листву –
В сугробе ли, в цветах иль в чёрной луже…
***
Мягче застенчивой ласки дочерней,
Легче печали о мире ином
Посвист задумчивый птицы вечерней
За городским запыленным окном.
Звука такого я раньше не слышал:
Тихий и грустный, откуда он здесь,
Где вместо неба – уступы и крыши,
Вместо поляны – асфальт или жесть.
В дебрях бетонных – пичуга лесная?
Певчее чудо – откуда и как?
Буду, пожалуй, полночи без сна я
Взвешивать этот таинственный знак.
Чуть прозвучит и опять замирает
Звук этот нежный с неясной тоской –
Словно упрёк из родимого края,
Нами забытого в гонке людской.
***
Боюсь у дальнего предела
Застынуть в страхе, не дыша:
А праведно ли ты судила,
Моя холодная душа?
Вопросы встанут к изголовью,
Стуча, как волны о причал:
Любви охотник, ты любовью
Не слишком скупо отвечал?
Скажи: кого во всей вселенной
Ты сердцем вылечил и спас?
Берёг свой неприкосновенный
И слов, и нежности запас?
Тогда, не поднимая взора
Перед обрывом бытия,
Шаги какого Командора,
Похолодев, услышу я?
ВО ДНИ РОЖДЕНИЯ ДРУЗЕЙ
Григорию Медведовскому
Во дни рождения друзей
Предстанет зримо,
Что время – это не музей
И не витрина.
Оно струится, словно дым,
Ежесекундно,
И в это только молодым
Поверить трудно.
А мы той призрачной дали
Уже коснулись:
Ведь сколько уж друзей легли –
И не проснулись.
И лёг на душу грустный блик –
Уже навеки,
И так захочется на миг
Прищурить веки.
Услышишь – годы шелестят.
Скрипит планета…
Уже и Грише – шестьдесят,
А сколько ж мне-то?
ВЕТЕР
Ветер хлопает дверью моей,
Пыль гоняет по белому свету.
Никому не даёт он ответа,
Безрассуден в свободе своей.
Ждали бури, а ветер стихает,
Чуть порхает, медово пахуч;
Ждали солнца, а он нагоняет
Стаи диких, растрепанных туч.
Дни проходят, сменяются годы,
Он же вечным ребёнком шалит
И меня всё сильней веселит
Непочтеньем к прогнозам погоды.
ФЛЕЙТА ОСЕНИ
Помолчи, неуёмный ди-джей,
Дай послушать, как ночь напролёт
По-за пологом серых дождей
Флейта осени тихо поёт.
Пусть пробьётся сквозь вопли певиц,
Через треск пустозвонных тирад
Шорох крыл отлетающих птиц,
Тихий ропот привычных утрат.
Сеет, сеет – над всею землёй
В затяжной серебристой ночи.
И душа размягченно молчит,
Всё прощая в юдоли былой.
Лето в солнечный бубен стучит,
В золотые литавры лучей.
Флейта осени тихо звучит –
Это голос и мой, и ничей.
Это голос и мой, и ничей,
Это дрожь оголённых ветвей,
Это мрак непроглядных ночей,
Это горечь усмешки твоей.
Это рвётся незримая нить,
Это струи стучат по стеклу,
Это сердце устало грустить,
Это лист улетает во мглу.
Это хриплые зовы совы,
Это серый туман-чародей,
Это ржавое море листвы
Под ногами усталых людей.
Флейта осени мягко звучит
Под шуршанье древесных монет.
Это сердце природы стучит:
“Смерти нет. Смерти нет. Смерти нет…”
Всё короче неласковый день,
Всё сильней от утра до утра
Осыпается жёлтая сень
Ворохами бесстрастных утрат.
Скоро грязь превратится в гранит,
И без выспренных клятвенных слов
Всё живое земля сохранит
Под божественной шубой снегов.
СЕНТЯБРЬ
Листву сырое лето сберегло.
И хоть сентябрь уже на середине,
Деревья лишь пышнее от гордыни,
Что мало листьев на землю легло.
Сентябрь! Твой воздух, звонкий и литой,
Вздымает птичьи стаи в поднебесье;
Граница лета с осенью златой,
Задумчивое время равновесья.
О, славный месяц, ты и в грусти мил;
В отлёте птиц не вижу я измены:
Как манит журавлей далёкий Нил,
Так всё живое жаждет перемены.
Так всё живое тянется вперёд:
А что там ждёт? – Скорей, скорей узнать бы;
И для любви приходит свой черёд –
Осенние торжественные свадьбы.
По всем дворам затихла беготня,
И, оправляя новенькие формы,
За партами расселась ребятня
Вникать в премудрость грамоты и формул.
Пора и нам, наверное, присесть
На величавом года повороте
И сверить то, что надо, с тем, что есть –
В душе, в уме, в желаньях и в работе!
ОСЕНЬ В МИХАЙЛОВСКОМ
Листва дождливой сыростью набрякла.
Острей и горше с поля редкий дым.
И, с озерцом прощаясь, мама-кряква
Свой выводок гоняет по-над ним.
И осень, словно путник, что, промокнув
И зябко ёжась на исходе дня,
Глядит, глядит на узенькие окна:
Ну где же он, так любящий меня?
БОЛДИНСКАЯ ОСЕНЬ
Холодная изморось утра,
Борея простуженный хрип…
Какая уж тут Камасутра –
Тут лишь бы не вляпаться в грипп.
На тысячи вёрст без обмана –
Точнее сказать не берусь –
Безрадостный полог тумана
Накрыл необъятную Русь.
Он лезет в лицо и за ворот,
Смывает различия в днях.
Уныл даже каменный город –
А что же теперь в деревнях?
Там глянуть за дверь неохота,
А выйдешь, тоскою томясь, –
Листвяная ржавь и болота,
Осклизлая жирная грязь.
Всё пусто и слева, и справа,
Лишь в синем нелепом пальто
Сутулая бабушка Клава
Промесит за хлебом в сельпо.
…И вспомнится та же погода
Пяток поколений назад:
Свинцовая муть небосвода,
Продрогший обобранный сад.
И там, в девятнадцатом веке
Такой же осенний раздрай.
Пять лет, а как будто вовеки,
На троне сидит Николай.
А в нижегородской деревне
Темнеет, и слышно во мгле,
Как дождик сечет по деревьям,
По крышам, по мокрой земле.
И словно бы капнули воском –
Во тьме проступает пятно:
Как вечер – так в доме господском
Подолгу не гаснет окно.
Ни звука не слышно оттуда,
Где в этот разбойничий час
Вершится великое чудо,
Доныне дивящее нас.
Там свечечка трепетно пышет,
И кто-то, ретив и упрям,
Легко и стремительно пишет,
И блики скользят по кудрям.
Сквозняк от рассохшейся двери,
Трепещет летунья-свеча…
И Моцарт вбегает к Сальери
И тянет с собой скрипача.
ПРАВДА ОСЕНИ
Истощился игривый обман
Жарких лучиков, нежных листочков.
Наползает осенний туман.
На иллюзиях ставится точка.
Не вчера ли бежали, смеясь,
По цветами поросшей дороге?
Правда осени – черная грязь,
Из которой не выдерешь ноги.
Правда осени – нити дождей,
Ткущих сеть меж землею и небом;
Все мы – от пастухов до вождей –
Ими вспоенным кормимся хлебом.
Сам собой исчерпался роман:
И нелепо, и больно, и странно…
Правда осени – это туман,
Ибо всё в этом мире туманно.
Нету сил улыбаться хитро
Вероломным друзьям и подругам.
Правда осени – холод ветров,
Говорящих: готовься ко вьюгам.
Листья в землю стремятся, кружа;
Все мы станем когда-то землицей.
Правда осени – тленье и ржа,
А на правду бессмысленно злиться.
ОСЕННЕЕ
Сирая, убогая, сырая
Снова бродит осень на дворе,
На деревьях листья обдирая
И струясь слезами по коре.
Вот судьбина: и губить, и плакать!
Сорванные листья волоча,
Стонет ветер, всхлипывает слякоть,
Как больная совесть палача.
***
И дрогло поле пред зимою,
И ветром дралось наголо,
Но вот скрипучей белизною
В него спокойствие легло.
Явилась истина простая:
За муки дарится краса;
И мантию из горностая
Земле даруют небеса.
ИНЕЙ
Три дня за окнами стоял
Невероятно пышный иней –
Сплошной коралловый хорал
Переплетенья белых линий.
И каждый тополь был царем
В толпе гигантов-однолеток,
И бахрома пушистых веток
Утраивала их объем.
Весь воздух заняли они;
Лишь улиц узким коридором
Смущённо, за единым кормом,
Летали птицы в эти дни.
От очарованной красы,
Под сводом этих дивных кружев
Сместилось всё и даже псы
Забыли провожать подружек.
А нас всё та же дребедень
Ведёт по путаным дорогам;
И невдомёк, что каждый день
Лицом к лицу встречались с Богом.
ЗИМНИЕ ГНЁЗДА
Гнёзда, заколоченные снегом,
С высоты глядящие угрюмо,
Я вас понимаю хорошо:
Да, конечно, уж не повторится
Та весна и гомон тех птенцов,
Самых дорогих и самых милых;
Снег валит, и это ваше право –
Счесть себя забытыми навеки…
Нет, я вас не буду утешать.
Но придёт весна и разольётся
Звоном, плеском, гомоном, журчаньем;
Захрустят колючие сугробы,
Под горячим солнцем оседая,
Побегут весёлые ручьи.
В каждой луже блики засверкают;
А однажды небо загорланит,
Загалдит и крыльями заплещет,
И на ветку сядет первый грач.
Вы замрёте, затаив дыханье,
Вы изобразите равнодушье,
Но поймёте сразу: это тот же,
Что орал горластей всех птенцов…
И, ремонт ворчливо принимая,
Затаив нахлынувшее счастье,
Вы уже не вспомните о скорби
Бесприютной ледяной зимы…
***
За серым утренним окном,
Не глядя, ощущаешь стужу.
В глубокой норке каждый гном
Сидит, не выглянет наружу.
А в небе (о, как холод лют!)
То там, то тут влачится птица.
Ей нет приюта; птичий люд,
Чтоб выжить, должен шевелиться.
Её увидишь – и мороз
Лопатки передёрнет током,
И сразу отпадёт вопрос:
“Чому ж, о боже, я не сокол?”
СОЛНЕЧНЫЙ ДЕНЬ
Грусти – слепящее вето
Днесь наложила зима;
Выйдешь за дверь – и от света
Мягко поедешь с ума.
Встречный похож на японца
Щёлкой сощуренных глаз;
Столько разбрызгано солнца –
Хватит и лету в запас.
В день ослепительный этот
Как не почуять весну?
То-то половит нас лето
На золотую блесну!
***
На припёке воробушкам нега;
Снова чёртики пляшут в крови,
И сползает рубашка из снега
С чёрной девы, готовой к любви.
Мать-сыра дорогая землица!
Неужели и в этом году
Ты смогла не проклясть, не озлиться
На тупую людскую орду?
Ты простила забитые поры,
И ожоги кислотных дождей,
И изрытые взрывами горы –
Все дела постояльцев-людей?
Как неистово, как оголтело,
Без понятья о слове “потом”
То ракетами хлещут по телу,
То хоронят под серый бетон.
И опять удивляться придётся:
Как ни травим, а ты всё жива,
И вот-вот за окном разольётся
Океан твой зелёный – трава.
Да уж где океан или море;
Чаще – жиденькие озерца.
Ах, какие луга на просторе
Были в детстве без края-конца!
Чибис плакал над вымокшим лугом,
В поле токали перепела…
Луг распахан бесчувственным плугом,
Пташек химия поизвела.
Расползается шире и шире
Человечье-машинная тля
По зелёной, прекраснейшей в мире,
Беззащитной планете Земля.
НАЧАЛО ИЮНЯ
Природы вернисаж и бенефис:
В ней после долгой маятной разлуки
В едином ликовании слились
Цветы и травы, запахи и звуки!
Сезон концертный открывает лес:
И свист, и щёлк, и теньканье, и флейта –
Все славят расцветающее лето
Под синевой улыбчивых небес.
Распелись и мужья, и одиночки.
В горячем нетерпении любви
Трепещут голосистые комочки:
Малиновки, дрозды и соловьи…
И зяблик звонок, словно соловей –
Лишь песенка короче и попроще;
И каждый для избранницы своей
Солирует в многоголосой роще.
Не надобно ни званий, ни наград –
Лишь самочка б поближе подлетела;
А уж тогда сам чёрт ему не брат,
И наплевать, что не лауреат:
Любовь – одно лишь стоящее дело!
А интересно: если б я сейчас,
Став птахою, сидел на тонкой ветке –
Сумел бы я в ответственейший час
Привлечь внимание трепетной соседки?
Едва ль. Зажмурив от смущенья вежды,
Надёжно переврав любой мотив,
Своё бельканто даме предъявив,
Лишился б я и крошечной надежды.
СИРЕНЬ
Отметелила, отбушевала
Сумасшедшим разливом своим.
Чуть опомнясь от этого шквала,
Мы в саду удивлённо стоим.
Эти, что ли, чуть видные в зелени,
Клочья выжженной ржавой трухи
Нас поили дурманными зельями,
Диктовали шальные стихи?
Где тот натиск сиреневый, где оно,
Это пенное море беды?
Как на зовы сирены и демона
Шли мы парами в эти сады.
Оплетал нас сетями искусными
Каждый звёздный рассыпчатый куст,
И теряли мы волю над чувствами
И над шёпотом собственных уст.
Сад затягивал водоворотом
И кружил, и пускал на распыл.
А теперь, как солдатская рота,
Ровно зелен и ровно уныл.
Но и таинство именно в этом:
Что за пологом вьюг и дождей
Снова ждёт нас с огромным букетом
Ослепительный май – чародей.
И опять на рассвете нежданно,
Как родной до безумия гость,
Мягко тронет оконную раму
Рассыпная пахучая гроздь.
***
О, летний зной до шелеста, до звона!
Бегу от сонной одури к реке,
И, словно удивлённая, ворона,
Разинув клюв, сидит невдалеке.
Уже мы рядом, но сидит ворона.
Ей лень взлетать, и мне смешно сейчас,
Что может быть настолько возмущённым
Её такой простой и круглый глаз.
***
Юг и море! Не зная опаски,
День прожаришься – ночь не уснёшь.
Выйдешь в узенький дворик хозяйский,
Глянешь нá небо – и обомрёшь.
Сколько лет в городских катакомбах,
В лабиринтах квартир и контор
Видел я лишь паркетные ромбы,
Пятна мебели, окон и штор.
Среди дел, беготни, недомолвок
Я забыл, что извечно он там –
Звёздный, Господом вытканный полог,
Свиток вечных законов и тайн.
Что тебе в мураше-индивиде,
Беспредельности полный предел?
Ты по-царски насмешливо видишь,
Как смущён я и оторопел.
Но уж если и пасть на колени
С запрокинутым к небу лицом –
Не пред вами, огни и каменья
(Вы, по сути, такие ж творенья,
Как и я), но пред нашим Творцом.
***
Море житейское – серой гладью.
Жизни обычной обычный порт.
Шесть кораблей с немудрящей кладью
Трутся тихонечко борт о борт.
Лёгкие снасти колеблет ветер,
Нежно на небе цветёт рассвет.
Первый корабль неизбывно светел –
Ясного детства тринадцать лет.
Клажа второго куда пестрее:
Плоти проснувшейся тайный мрак,
Первой любви озаренья, стрелы.
Годы учёбы и скорый брак.
Третьим сполна завладели дети:
Дом, изостудия – где их нет?
Жаль – никогда не вернуть мне этих,
Самых неповторимых лет.
Краски четвёртого – всех капризней.
Жизни размашистые мазки:
Годы развода и новой жизни,
Сплохи радости, мрак тоски.
Пятый поскрипывает подо мною:
Нету ни ковриков, ни гардин.
Даже соседа нет за стеною –
Без экипажа плыву один.
Хоть и бумага тут есть, и краски,
Лень без труда забирает верх.
Что же до женской заботы-ласки,
Сам я заносчиво их отверг.
Даже по ветру идёт не ходко
Бриг мой расшатанный – не юнец…
Рядом – шестой, да, скорее, лодка –
Та, что везёт лишь в один конец.
***
Завывали метели,
За окошком мело.
Дни, как птицы, летели,
Накренясь на крыло.
Низвергаясь в пучину,
Пропадая во тьме,
Навевая кручину,
Непонятную мне.
Утром глянул с постели –
За окошком светло.
Улетели метели.
От души отлегло.
АВГУСТ
Сдаётся лето. Кто простит
Его измену майским бредням?
Уже жестяно шелестит
Листва на тополе соседнем.
Уже так зябко поутру,
А вечер просит освещенья,
И скоро с улиц детвору
Погонят в стойла просвещенья.
Всё резче ветер. Всё грубей
Столбы, заборы, обелиски…
О, грустный месяц, кто тебе
Присвоил титул кесарийский?
В ладони яблоко-трофей;
Ну что ж, спасибо и за это.
…Мы обернёмся, как Орфей,
На ускользающее лето.
***
Всё сквозней древесные верха,
Всё сытней и гуще запах хлеба.
Под ногами охры вороха
Сетуют на серенькое небо.
Здравствуй, осень; мне уж не впервой
Отдаваться ветру на поруку,
Моросящий сев над головой
Чувствуя как дружескую руку.
Ты не лето, врушка-егоза;
Ты пряма. Чисты и безобманны
Луж твоих бездомные глаза
И седые серые туманы.
Возвернулись дружбы нашей дни;
Много ли в запасе их осталось?
Хорошо, что мы с тобой одни.
Дай мне сил и права на усталость.
***
Оспа дождя на оконном стекле,
А под окном батареи журчанье…
Честно ли, сидя в домашнем тепле,
Пялить глаза на природы отчаянье?
Словно в зверинце, но наоборот:
Там она, там, за решётками-рамами,
Мечется, рыжий лисёнок-урод,
Мокрыми листьями, как телеграммами,
Сыплет и в окна стучится: беда!
Люди, согрейте! Вы там не без чувства ведь?
И зажигают огни города –
Чтобы не видеть и чтоб не сочувствовать.
ЗЕМЛЯ
Дождинки сеют монотонно
В осенней серой полумгле.
Осклизлых листьев мегатонны
Пластами рдеют на земле.
Лежат, в низинах сбившись в глыбы,
В садах, бульварах, по лесам…
И где те силы, что могли бы
Вознесть их снова к небесам?
Тут неземных усилий траты
Нужны и где их одолжить?
Земные краны и домкраты
Не в силах это совершить.
Но каждой, каждою весною,
И пальцем не пошевеля,
Навстречу солнечному зною
Их вздымет матушка-земля.
Немыслима и чудотворна,
Всего живущего залог –
Она, лежащая покорно
У неразумных наших ног.
ДЕРЕВЬЯ
От кручины осеннего тлена
Никуда вы уйти не смогли,
Изумрудные внуки Вселенной,
Шелестящие дети Земли.
Вы стоите толпою понурой,
И никто вам не в силах помочь:
Утро встретит вас моросью хмурой
И ожогами холода – ночь.
Потерпите, родные. Бывает.
Дни пустые и ночи без сна.
Чем угрюмее будни терзают,
Тем светлей Воскресенье – весна!
***
Осенние ясные дали,
Спокойные, будто глаза,
Которые столько видали,
Что их не замутит слеза.
А, впрочем, какие тут слёзы,
Коль, словно оранжевый стяг,
Нежнейшее пламя берёзы
Струится сквозь хмурый сосняк.
Горит, не боясь, что осудит
Соседей прижимистых рать,
Что скорая вьюга остудит…
Всё правильно, юная! Трать
Своё золотое богатство,
Сори драгоценной листвой;
Ведь самое худшее рабство –
Трястись над своею душой.
Поверь бородатому дяде
С поклажей неюных уж лет:
Всегда остаётся в накладе
Себя берегущий субъект.
Того ж, кто горел, не считаясь,
Награда немалая ждёт:
Он встретит с улыбкою старость
И, даже уйдя, не уйдёт.
ПРОЩАНИЕ
Октябрь. Берёт за горло стужа.
Цветы поникли у ворот.
В свинцовом небе долго кружит
Грачиных стай круговорот.
Они сминаются и рвутся,
Они клокочут, как миры
В котле вселенских революций,
В горниле дьявольской игры.
И это мрачное кипенье,
Бурленье чёрное подстать
Обрушившемуся смятенью:
Куда? Зачем нам улетать?
Весь этот грозный и печальный
Круговорот над головой
Напоминает пир прощальный,
Где слёзы катятся рекой.
…А завтра этот самый хаос,
Забыв про толчею и гам,
Растает в небе дружной стаей,
Послушной мудрым вожакам.
* * *
Загудели осенние ветры,
Потянуло сырою тоской.
На бесчисленные километры
Понахохлился табор людской.
Да была ли июльская нега?
Всё и мокнет, и стынет теперь.
Сыпанёт ещё белого снега,
Старой хвори и новых потерь.
Ты пришла, беспристрастная осень;
Постарайся уж быть подобрей…
Мы послушные, мы не закосим
В сентябре-октябре-ноябре.
Не нарушим обещанной дружбы,
Не допустим обсчёт и обман,
Отстоим твои строгие службы:
Ветер, холод, дожди и туман.
Обдирай помертвелые чащи,
Плач холодный над нами пролей:
Нам и дальше ведь будет не слаще –
В декабре-январе-феврале.
***
Уже и октябрю пришел конец.
Земля полна предзимнего испуга,
И неба серый сумрачный свинец
Суров, как смерть, и величав, как фуга.
Без пышных купидонов-облаков,
Без мишуры древесных украшений
Явило небо свой извечный гений –
Глядеть из тьмы веков во тьму веков.
Не верю я в веселую лазурь
Над мамонтов последними стадами;
Такими ж, верно, серыми грядами
Над ними шла космическая хмурь.
…Над торжищем несчетных мегатонн,
Над захлестнувшим землю наважденьем
Она плывет, как колокольный стон,
Напоминаньем и предупрежденьем.
***
Зима – светла. Она не знает мрака.
О, волшебство вечерней полутьмы,
Когда над крышей каждого барака,
Светясь, восходят нежные дымы!
В застенчивых отливах перламутра
Они плывут, неспешны и тихи,
Идут, как бы пророчествуя мудро
Или слагая дивные стихи.
И вдруг забудешь об ухмылках прозы,
О том, что жизнь бывает неправа,
И кто-то там сейчас клянёт морозы
И экономит мёрзлые дрова.
***
Безмятежное, доброе утро.
Сыплет мягкий, задумчивый снег.
И такое затишье, как будто
Это было, и будет вовек.
Так вокруг и спокойно, и чисто;
Снег сравнял и окоп, и редут;
И вот-вот демократ с коммунистом,
Благодушно воркуя, пройдут.
Каждый вычеркнул давние распри,
А уж если былое мелькнёт,
Он, как тёзка мой – Чехову в Гаспре ,
Улыбаясь, на ухо шепнёт…
Больной Л.Н.Толстой сказал посетившему его Чехову: “Поцелуйте меня на прощанье”,
а когда Чехов наклонился, Толстой сказал ему на ухо стариковской скороговоркой:
“А ваши пьесы я всё равно терпеть не могу. Шекспир плохо писал, а Вы ещё хуже…”
СОРОКА
Зима и хворь. Кто эти вещи
Когда-нибудь разъединит?
А за окном – осточертевший,
Один и тот же скучный вид.
Ничто не радует, не дразнит
Усталый ум, потухший взор.
И вдруг, как чёрно-белый праздник,
Сорока села на забор.
И так задорно, так бравурно
Затмила скучные дела,
Как свежая линогравюра
Поверх немытого стола.
И сами распрямились плечи,
И улыбнулся человек:
Она права – ещё не вечер,
Ангина тоже не навек.
Пяток секунд похлопотала
И запестрила вдаль она –
Чтобы и там светлее стало
Всем приунывшим у окна.
***
Лишь в природе найдёшь постоянство;
Лишь в природе, и боле ни в ком.
Тихий снег засевает пространство
За моим одиноким окном.
Звездочётов труды и ужимки
Мне сегодня смешны и просты.
В эту ночь я считаю снежинки –
Божества неземной красоты.
О, снежинка, вершина творенья!
Что там реймская роза* пред ней?
…Невесомый хрусталь оперенья,
Ювелирность ажурных ветвей…
И смиренье… Какое смиренье!
Тьма их сыплется. Белая тьма.
Каждой надо бы – стихотворенье.
Под ногами – тома и тома…
* Ажурное круглое окно собора в Реймсе
(Франция), называемое “розой”.
ЗЯБЛИК
Город серый, взъерошенный, грязный,
Но сквозь шумный весны разнобой
Вдруг пробьется застенчивый праздник –
Это зяблик вернулся домой.
Немудрящая песенка лета,
Как улыбка ребенка, чиста.
Любо слушать её без билета,
Занимая любые места.
Любо, прыгая с кочки на кочку
Над весенней шалавой водой,
Вдруг увидеть звенящую точку –
Это зяблик вернулся домой.
МАЙ
…И колдовство вечерних улиц,
И ночи тёмный, душный зов…
Чего ты хочешь, май-безумец,
От исполнительных рабов?
Ты их ведёшь, куда захочешь,
Бросаешь в счастье или в грех,
Над их готовностью хохочешь,
И необиден этот смех.
И даже те тебе подвластны –
Рабы семьи, рабы забот…
И новое хмельное рабство
Для них дороже всех свобод!
***
В майский день расцветает и веник.
Прёт за город воскресный народ.
Неуёмный людской муравейник
Копошится, копает и жжёт.
И горчаще сквозь сизые чащи
Расплываются эти дымы.
Ничего этой горечи слаще
Не сыскать после пресной зимы.
Ту горчинку почуешь за вёрсты,
Закипая желанием жить.
Вон как синие дали развёрсты –
Не придётся петлять и кружить.
Возносись, очищающий ладан,
Пожирай сухостой, как мосты
К тем путям, где гордыней и блудом
Засоряются наши мечты!
Не мечтаем о благости Рая,
Но и мрака не хочется нам…
Выжигай, веселясь и играя,
Где бы ни было, скуку и хлам!
***
Май в разгаре. Волшебное время!
Всё стремится в счастливый полёт.
Одуванчиков дерзкое племя
Лишь на крышах ещё не цветёт.
Простодушно, без всякой утайки,
По-цыгански не ведая страх,
Разметались их жёлтые стайки
Между рельс, у столбов, во дворах.
Не страшны им ни ливни, ни ветры,
Что им степи и что города…
Хоть какие считай километры –
Всюду их золотая орда,
Развалясь на горячих пригорках,
Брагу солнца до одури пьёт,
Беззаботно, без помыслов горьких,
Что приходит всему свой черёд,
Что вовек всё живое на свете
Время жжёт в непреклонных кострах,
И что тот же улыбчивый ветер
Разметёт их серебряный прах.
***
Какое утро! Золотой туман.
Не колыхнётся царственная Волга.
Увидев это, можно снова долго
Терпеть житейский будничный обман.
Ещё нигде ни звуков, ни следов.
Всё безмятежно, правильно и ясно.
Скворечники над кипенью садов –
Как заголовки лирики прекрасной.
ЛЕТО
Ах, лето, лето, лето –
Неутолимый звон,
Горячая комета
В просторе годовом!
Ты рассыпаешь искры –
Весёлые цветы,
Но отчего так быстро
Над нами мчишься ты?
За росами июня
Стоит сентябрь в огне.
Ах, лето, всадник юный
На солнечном коне!
Звенит златое стремя,
И повод сжат в горсти.
Помедли, чудо-время,
Подольше погости!
***
Потемнеет. Потянет прохладой.
Побелеет полынь у дорог.
И по веткам притихшего сада
Беспардонно пройдёт ветерок.
И опять налетит и взъерошит,
И волнами пойдёт по кустам.
То затихнет, то снова полощет
Шерсть земную, а поверху, там –
Океаном клубящейся хмури,
Повергая в смятенье дома,
Заливая остатки лазури,
Наползает лиловая тьма.
А под нею притихшее поле
Ждёт испуганным тёмным нутром,
Что вот-вот в исступленьи расколет
Купол неба чудовищный гром.
***
Жара. Ни движенья, ни мысли.
Дремота бессмысленных грёз.
Как сохлые тряпки, повисли
Зелёные плети берёз.
Не тронется пылью дорога,
Живое попряталось в тень,
И только коза-недотрога
Упорно бодает плетень.
И ты в этом царстве покоя,
Где сонная одурь и тишь,
Вот это упрямство тупое
Улыбкою вознаградишь.
РЕМОНТ СТАРОГО ДОМА
Сломали крышу. Новые стропила
Уже возносят плотнику хвалы,
И небо восхищённо окропило
Веранды изразцовые полы.
Июньский дождик, краткий, деловитый,
Давно такой не видя старины,
Расцеловал узорчатые плиты
И улетел, не ведая вины.
Ах, лето, ты почти синоним счастья!
И синь вверху, и солнце на плечах…
И пол, хлебнув небесного причастья,
Тотчас и высох в жарящих лучах.