Особняк стоял на окраине города, окружённый тяжёлым, неподвижным бором. Серые деревья с оголёнными ветвями напоминали согбенных стариков, замерших в ожидании чего-то неизбежного. Временами за окнами пробегал порыв ветра, заглядывая в окна, словно хотел мельком подглянуть за человеком, скрывавшимся в доме.
Писатель заперся здесь, отрезав себя от мира, людей, любых напоминаний о жизни. Глубокое разочарование заполняло его душу до краёв, как ржавый налёт постепенно овладевает металлом.
Ему казалось, что он опустился на самое дно. На самом же деле он барахтался в диком омуте, не решаясь признать, что очутился в нем по собственной воле.
На столе стояла бутылка виски, ждала его — единственная компания, которую он мог терпеть. Его трезвые дни и бодрствующее сознание давно остались в прошлом, а вместе с ними и всё, что хоть как-то напоминало о радости. Он пил, и пил, и пил, потому что пьяному легче не думать. А трезвым он быть не желал.
Он ненавидел жизнь. Свою молодость, когда был слишком наивен и надеялся на что-то светлое. Ненавидел своё настоящее, когда стал раздражительным и нервным, опустошённым, как бутылка вина. Даже будущее он ненавидел, потому что не видел в нём ничего, кроме серого продолжения этой бесплодной пустоши.
Его книги больше не издавались. Перо стало бессильным, а слова — жалкими. Он винил в своем поражении всех подряд. Издателей, которые больше не хотели брать его рукописи. Читателей, которые стали слишком глупыми, по его мнению, чтобы воспринимать его всерьез. Жену, которая не выдержала его вечного недовольства и ушла. Успешных писателей, которые покупали дорогие машины и радостно раздавали интервью. Даже погоду он умудрялся винить в своих неудачах.
В стакане с виски плавали пузырьки, растворяя остатки льда. Он залпом выпил, чувствуя, как жидкость обжигает горло. В голове шумело. Разум ускользал, оставляя после себя лишь вязкое, душное, мрачное сознание.
Он не всегда был таким. Когда-то он мечтал писать великие книги. В юности он восхищался Достоевским, Фолкнером, Чеховым. Он грезил о том, что его имя войдёт в историю. Но время шло, а мечты превращались в пыль. Он завидовал тем, у кого получалось лучше. Презирал тех, кто радовался жизни, имея в кармане гораздо меньше денег, чем он. Он был талантлив, но зависть, словно моль разъедала его душу.
А ведь была любовь…
Женщина, которая когда-то смотрела на него с восхищением. Принимала его целиком. Он помнил её лицо. Помнил, как она любила его — глупо, слепо, наивно. А он что? Он пользовался ею, как пользуются вещью, зная, что она будет рядом, несмотря ни на что. Будет терпеть все его капризы и прихоти, пока однажды она не исчезла из его жизни. Всему есть предел.
Он снова налил себе.
— К чёрту, — пробормотал он.
Часы тикали на стене. Ночь подкрадывалась, наполняя особняк мёртвым холодом.
Может быть, завтра он попробует написать что-нибудь стоящее. Может быть, завтра всё изменится. Всё пойдёт к лучшему… Но почему не сегодня? Сегодня он напьётся до беспамятства.
Алкоголь был его единственным другом.
К полуночи особняк окончательно погрузился во мрак. Лишь тусклая настольная лампа разбрасывала по стенам пятна дрожащего света.
Виски кончался. В очередной раз он опрокинул стакан, чувствуя, как тепло растекается внутри тела, скрадывая остроту и проницательность мысли.
В голове шумело. Виски смешался с усталостью, и теперь он уже не различал границы между явью и зыбким, туманным сновидением. Он откинулся в кресле, всматриваясь в глубину комнаты.
На стене напротив темнело большое декоративное зеркало — тяжёлое, старинное, с резной рамой. Оно всегда ему не нравилось.
Он долго и мучительно смотрел на своё отражение.
Вдруг оно шевельнулось, приблизилось, будто гость из чужого неведомого мира внимательно наблюдал за ним.
Лицо смотрело на него застывшим неподвижным взором. Не повторяло за ним никаких движений.
Таинственная фигура медленно, не спеша вышла из зеркала, шагнув а темноту комнаты.
Писатель ничего не произнес, но только судорожно втянул в себя воздух, чувствуя, как тело сжимает холод.
Фигура сделала ещё шаг, и еще один.
Теперь она высилась перед ним, как некий безмолвный судья.
Человек, как две капли воды похожий на него самого. Те же черты, та же сутулость плеч, та же усталость в глазах. Только взгляд… он нёс в себе нечто потустороннее, глубокое, проникновенное. Он словно заглядывал в самые недра души писателя.
— Здравствуй, — сказал призрачный гость.
Писатель сглотнул.
— Кто ты?..
Голос его дрожал. Он попытался пошевелиться, но его тело словно онемело.
— Ты знаешь, кто я, — лукаво улыбнулся двойник. — Не притворяйся, будто не знаешь.
Писатель закрыл глаза, затем снова открыл, пытаясь пробудиться от дурного сна. Но, нет. Ничего не вышло. Это был не сон.
— Чего ты хочешь? — хрипло спросил он.
— Поговорить.
— Уходи туда, откуда пришел.
— Нет.
Голос гостя был низким, ровным, почти доброжелательным, и от этого становилось только тревожнее.
— Я не просил тебя приходить, — сказал писатель.
— О, но ты звал меня много лет. Просто не слышал моего голоса, — улыбнулся двойник и медленно сел в кресло напротив. — Теперь я здесь.
— О чём ты хочешь поговорить?
— О тебе.
Писатель нервно отвёл взгляд в сторону.
— Я не…
— Лжец, — мягко перебил фантом. — Ты всегда был лжецом. Для самого себя, для людей. Ты строил образ несчастного художника, этакого страдальца, брошенного миром. Напитанный толстым слоем инфантилизма, ты винил всех вокруг, называя себя созидателем. Но ведь это ложь, верно? Ты ничего не созидал, а разрушал все вокруг.
Писатель крепко сжал подлокотники кресла.
— Ты пьёшь беспробудно, потому что считаешь себя жертвой. Потому что легче винить обстоятельства, людей, чем признать правду. Ты неудачник не потому что мир несправедлив. Ты неудачник, потому что ты жалкий трус.
Сердце писателя застучало.
— Ты…
— Ты винишь издателей. Но кто пишет банальные, бульварные, вымученные тексты? Ты. Ты завидуешь тем, кто талантливее тебя. Завидуешь тем, кто беднее, но счастливее. Завидуешь тем, кто смеётся, пока ты захлёбываешься в собственном яде.
Каждое слово фантома било по вискам, как молот.
— Ты… ты ничего не знаешь обо мне! — выдохнул он.
— Ах, конечно. Как же я мог забыть? — гость наклонил голову, пронизывая писателя холодной улыбкой. — Ты обвинял жену в том, что она тебя не понимает, что ей не хватает эмпатии. Но ведь именно ты сделал её несчастной, не так ли?
В его глазах потемнело.
— Ты изменял ей, пока она ждала тебя дома. Ты сам обвинял её в изменах, потому что твоя совесть была не чиста. Ты смеялся над её слезами. Тебе было наплевать, пока она не ушла, найдя в себе силы начать жизнь без тебя. А теперь ты наивно играешь в жертву.
Писатель закрыл лицо руками.
— Заткнись… Замолчи…
— А та девушка? Помнишь её? — фантом неумолимо продолжал. — Она была молода, влюблена в тебя, готова на всё. Ты её использовал.
В глазах писателя помутилось.
— Ты бросил её, как сломанную игрушку, и даже не вспомнил потом. А она? Она плакала, переживала, обвиняла себя. Но тебе ведь было плевать.
— Заткнись!!! — крик вырвался из его рта.
Фантом откинулся в кресле, смерив его долгим пристальным взглядом.
— Я не заткнусь. Потому что я — это ты. Я та часть, которую ты всю жизнь пытался загнать поглубже, избегая со мной знакомства.
Фантом наклонился вперёд.
— Ты — подлый. Завистливый. Лживый. Холодный гордец. Ты гнил изнутри все эти годы. И теперь ты здесь. Один. В пустом доме. С бутылкой. Что вокруг тебя, если не выжженная пустыня?
Тишина…
Писатель с трудом дышал. Его руки дрожали.
Фантом наклонился ещё ближе.
— Так что же, друг? Ты будешь слушать дальше?
Писатель молчал.
Фантом улыбнулся и скрестил руки на груди.
— Не волнуйся. Впереди у нас вся ночь…
На рассвете писатель проснулся в кресле.
Его голова гудела, словно колокол, а рот пересох. Виски с прошлой ночи отдавал внутри свинцовой тяжестью, но куда страшнее было другое.
Воспоминание о внезапном госте.
Он вспомнил всё…
Холодный жгучий насмешливый призрак.
Его голос. Едкие, прошибающие пот слова, впивавшиеся в сознание как осколки острого битого стекла. Он не хотел верить, что это было на самом деле. Но ощущение — это мерзкое, липкое, необратимое ощущение — оно не могло быть сном.
Писатель медленно поднял глаза и посмотрел в зеркало.
Там было только его отражение.
Но оно не казалось ему прежним. Словно он смотрел на другого, не знакомого ему человека.
Он вскочил, с трудом удержав равновесие, схватил зеркало обеими руками и вынес его из комнаты. Ноги его дрожали. Он неуклюже спустился по лестнице, волоча за собой тяжёлую раму, пока не дотащил его до гаража.
Пыльное, грязное помещение, пропахшее бензином и старыми коробками, приняло его находку с равнодушием.
Он накрыл зеркало покрывалом.
Ткань легла на поверхность, как похоронный саван.
— Всё, — прошептал он. — Всё.
Какое-то время он просто стоял там, прислушиваясь к оглушающей тишине. Сердце стучало в груди, как молот, бьющий по наковальне.
Потом он развернулся и медленно вышел, заперев за собой дверь.
Особняк встретил его всё той же пустотой, душераздирающей, безразличной, безжизненной.
Он пил весь день.
Хотел забыть. Чтобы унять голоса в голове. Затем просто потому, что без этого становилось невыносимо.
Дом разрастался вокруг него, как чужеродный организм. Зачем столько комнат – много, много пустых темных комнат.
Он чувствовал, как стены живут, дышат, как воздух сгущается, наполняясь невидимыми укоряющими взглядами.
В какой-то момент он понял, что ходит кругами, блуждая по нескончаемому лабиринту, как человек, забывший, куда он идет.
Почти везде – книги. Полки, заваленные томами. Бумага, исписанная и смятая. Когда-то это место было его единственным убежищем. Когда-то оно наполняло силой, свежестью, дарило идеи.
Теперь оно стало его тюрьмой.
Он снова и снова пытался найти себе оправдания.
Да, он не идеален. Но кто идеален? Разве люди не совершают ошибок? Разве он виноват в том, что жизнь сложилась именно так? Разве кто-нибудь вообще понимает, каково это — быть им?
Но чем больше он пытался себя убедить, тем сильнее внутри пробуждалось что-то неприятное.
Наконец, он вновь оказался в своём кабинете.
Ночь плавно опустилась на особняк, сомкнув его в ловкие сети.
Писатель рухнул в кресло и обхватил голову руками.
Опять эта тишина…
Но вдруг раздались шаги.
Мерное ритмичное постукивание по деревянным половицам.
Медленные. Чёткие. Неотвратимые.
Кто-то поднимался к нему наверх.
Писатель замер.
Нет. Не может быть. Это всего лишь воображение, алкоголь, усталость…
Но шаги приближались…
Ещё секунда, и…
Ближе.
Он затаил дыхание.
Звук шагов прекратился – кто-то стоял за дверью.
Мгновение абсолютной, давящей на воображение паузы.
А затем…
Ручка двери повернулась, и в комнату вошёл он…
Вчерашний гость.
Но теперь его присутствие ощущалось ещё острее, ещё напряжённее. Воздух в комнате сделался плотным, насыщенным, заряженным, будто перед грозой. Лампа на столе потускнела, тени на стенах стали больше.
Писатель замер.
Фантом шагнул вперёд и сел в кресло напротив. Спокойно, невозмутимо, вальяжно.
— Ты думал, что избавился от меня? — спросил он.
Голос был низким, ровным, вкрадчивым, продирающим до мозга костей. Голос, который невозможно заглушить ничем.
Писатель промолчал. Он только вцепился в подлокотники, чувствуя, как предательски дрожат руки.
— Жалкий нелепый трюк, — продолжал фантом с лёгкой усмешкой. — Вынести зеркало. Накрыть его тряпкой. Ты правда думал, что всё так просто?
— Что тебе нужно?! — выкрикнул писатель, не в силах сдерживать больше эмоции.
Фантом склонил голову набок.
— Я пришёл к тебе, потому что ты сам хотел моего присутствия. Я пришёл, потому что ты устал бежать. Потому что в глубине души ты знаешь: пора.
— Пора что?
— Пора признать правду.
Писатель стиснул зубы.
— Я знаю правду.
Фантом слегка прищурился.
— Лжешь. Ты всю жизнь строил из себя жертву. Винил всех, кроме себя. Ты винил жену — потому что она ушла. Ты винил талантливых людей — потому что сам оказался недостаточно хорош. Ты винил судьбу — потому что был слаб.
— Замолчи!
— Ты пил, потому что так легче. Потому что это самый простой способ уйти от борьбы. Ты ненавидел, потому что это проще, чем признать собственное ничтожество. Ты окружил себя фальшью.
Писатель вскочил.
— Прекрати!
Он схватил со стола бутылку и со всей силы швырнул её в фантома.
Стекло разбилось о стену.
Фантом даже не вздрогнул.
— Это всё, на что способен твой высокоразвитый ум? — усмехнулся он.
Гнев кипел внутри писателя. Всё тело дрожало. Писатель не помнил себя. Он швырнул на пол лампу, разбил стакан, опрокинул кресло. Его трясло от ярости, от страха, от ощущения, что он теряет контроль над реальностью.
На пол полетела стопка бумаг, он сорвал с полки несколько книг, они разлетелись, ударяясь о стены.
Но потом…
Его взгляд вдруг зацепился за одну вещь.
Фотография в чёрной деревянной рамке.
Он помнил этот снимок.
Он его сохранил — единственную фотографию, которая не вызывала у него отрицательных чувств, не вызывала ни гнева, ни стыда.
Давняя фотография с женой. Не тогда, когда он её предавал, не тогда, когда они ругались… столько ругались, что он потерял счёт ссорам, а раньше, гораздо раньше.
Когда она ещё смеялась в его объятиях, когда она не была испорчена его характером, его демоническим влиянием.
Когда он ещё был тем человеком, который мог удивлять, влюблять, созидать.
Его рука зависла над ней, сжатая в кулаке.
А затем, движимый бессознательным импульсом, он схватил рамку и с силой швырнул её об стену.
Раздался глухой удар. Стекло вдребезги разлетелось.
Фотография медленно сползла вниз, оказавшись в беспорядке осколков.
Фантом выжидательно молчал.
— Вот она, твоя сущность, — сказал он наконец. — Жалкий, злой человек, который бежит от правды, ломая и круша всё на пути.
Писатель стоял посреди разгромленного кабинета, тяжело дыша.
Его тело дрожало.
Он вдруг почувствовал страшную навалившуюся невесть откуда усталость.
Он упал в кресло.
— Я не такой, — прошептал он.
— Разве?
— Я… я… просто ошибался. Все ошибаются.
— Да, люди ошибаются. Но не все из них прячутся за своими ошибками, как за живым щитом. Не все живут, обвиняя мир в своих грехах, вместо того чтобы признаться себе.
Писатель медленно поднял голову.
Глаза фантома светились ледяной искрой.
— Признай, — сказал он. — Признай это, и тогда, возможно, тебе удастся спастись.
Что-то внутри него изменилось.
Треснуло.
Как зеркало, на глади которого вдруг побежали трещины.
Он перестал дрожать, вслушиваясь в окружающее его пространство.
Писатель медленно окинул взглядом комнату, в которой сам же посеял хаос.
Затеи он подошёл к письменному столу, сел и притянул к себе ноутбук.
Фантом молча наблюдал за писателем.
Пальцы легли на клавиши.
Он начал писать. Не истории. Не вымысел. Не фантазии больного раздражительного ума, а правду.
Правду о себе. О том, каким он был. О своих поступках, о своём эгоизме, о своём страхе. О том, как изменял жене, как топтал цветы, как презирал любовь. О том, как унижал тех, кто был талантливее его. Как высокомерно смеялся над чужими чувствами. Как завидовал. Как разрушал.
Он писал так, словно на него снизило наваждение. Словно, впав в какую-то дьявольскую пляску, в нем открылся бесконечный источник слов. Он писал, не останавливаясь ни на мгновение.
Фантом же сидел напротив, наблюдая за ним, пока рассвет не проник в окно и не растворил в воздухе таинственные черты.
Когда первые лучи солнца пробились сквозь занавески, кабинет был окутан тишиной.
На столе, рядом с остывшей чашкой кофе и пустыми бутылками, стоял ноутбук. Экран всё ещё светился — финальная строка оставалась открытой, курсор мерно мигал в ожидании следующего слова.
Писатель, вытянув руки перед собой, мирно спал. Голова его склонилась набок, волосы были растрёпаны. Лицо, измученное, осунувшееся, впервые за долгие годы не выглядело напряженным. В нем даже проявились далекие детские черты.
На губах застыла едва заметная улыбка.
За окном пропел первый утренний дрозд.
Начинался новый светлый день, – впервые за долгое время.