В феврале часто бывают снежные метели. Вот и я, как назло, возвращаясь домой на машине, попал в беспросветную снежную вьюгу. Плотная белая пелена стягивала все пространство вокруг, казалось, вот-вот и меня накроет белое пушистое одеяло. Мокрые хлопья налипали на стекла, и дворники едва справлялись со своей работой, а снег все сыпал и сыпал, закрывая от меня едва видимый горизонт.
Я съехал на обочину и, включив аварийные сигналы, остановил машину. Прибавив громкости у радиоприемника, я опустился на сидение и стал дожидаться своей участи.
O sole mio
sta ‘nfronte a te!
Зазвучал из хриплого динамика волшебный голос Лучано Паваротти. От этих прекрасных звуков по моим жилам растеклась такая теплота и солнечный свет, что я, совершенно умиротворенный, закрыл глаза. И в моей памяти тут же всплыли картины ослепительно-солнечной Италии.
Первый раз я побывал в Италии в начале 90-х, когда впервые мне дали возможность вывезти за границу на конкурс юных пианистов моего ученика Арсения Ярового. Я плохо помню ту поездку в Турин, все нам тогда казалось чужим и непонятным: язык, культура, улыбки, атмосфера. Может, тогда мы были просто не готовы воспринимать новые горизонты, которые нам открывались, а может, нам просто не хватило времени, ведь мы были очень заняты выступлением на конкурсе. Сейчас это звучит глупо и непонятно, но тогда мы ехали не ради собственных интересов или амбиций, мы защищали честь своей родины, своего города и школы. Поэтому все наше время занимали репетиции и выступления.
На том конкурсе Арсений получил вторую премию, что было само по себе необыкновенно престижно, но еще более ценным стало приглашение на учебу в Академию Санта Чечилия в Риме.
Я, как преподаватель, был очень рад такому успеху своего ученика, не было во мне ни зависти, ни ревности, но было страшно отпускать своего орленка в чужую страну.
В то время многие люди уезжали за границу в поисках лучшей жизни. Признаюсь, у меня тоже была возможность эмигрировать, но я не решился оставить свою родную музыкальную школу при Ленинградской консерватории и свой родной город, который теперь стал Санкт-Петербургом.
Арсений уехал вместе с мамой, наше общение с ним свелось лишь к новогодним открыткам, которые я получал каждый год из Рима.
Прошло больше десяти лет. Конечно, я помнил своего самого талантливого ученика и с радостью следил за его успехами, но никак не ожидал, что спустя столько лет получу приглашение приехать к нему в гости.
Арсений должен был давать сольный концерт на одной из самых престижных площадок Рима — Auditorium Conciliazione. Я был польщен возможностью побывать в этом зале, тем более на концерте своего ученика, но все же главным в этой поездке я считал встречу с Арсением и знакомство с его новой родиной — Италией.
Едва спустившись с трапа самолета, я оказался в среде, где повсюду звучала незнакомая мне речь, где все надписи и объявления были на итальянском языке. Сперва я растерялся, но увидев в толпе знакомое лицо Арсения, успокоился: я был в этом чужом городе не один.
Я запомнил Арсения худым, долговязым подростком, теперь же передо мной стоял высокий стройный мужчина, в нем удивительным образом сочеталась европейская элегантность и уверенность в себе с какой-то удивительно-русской простотой и тоской в синих, как северные русские озера, глазах. Он повзрослел, возмужал, что, впрочем, неудивительно, но я без труда узнал его по тому же, как в детстве, отрешенному задумчивому виду.
Арсений тоже быстро заметил меня и, взмахнув рукой, направился ко мне. Он обнял меня как самого близкого родственника и, схватив мой чемодан, потащил к стоянке такси. Десять лет назад я и подумать не мог, что буду ехать с Арсением в Риме на такси и вот так запросто разговаривать с ним о жизни. Меня поразило, что он говорил очень чисто, без тени акцента. Когда я напрямую спросил его об этом, он ответил, что знает итальянский и английский, но пользуется ими только в работе, а дома с мамой всегда говорит по-русски. Когда слушал Арсения, мне казалось, что время остановилось. Сейчас в Петербурге молодежь не говорит так красиво, правильно, без этих ужасных молодежных словечек.
Мы приехали к Арсению домой. Поднимаясь по ступенькам на второй этаж небольшого многоквартирного дома, я отметил про себя, что чистый уставленный цветами подъезд напоминал мне наши старые парадные, куда более просторные, но такие же красивые и простые.
Арсений жил с мамой в небольшой трехкомнатной квартире с балконом. В одной комнате была спальня мамы, в другой Арсения, там я никогда не был, а вот третья комната служила гостиной, там меня и поселили. Гостиная, несмотря на свое название, больше напоминали класс в консерватории: у стены стоял небольшой диван, несколько стульев, а посередине величественно возвышался роскошный белый рояль. Я видел такие инструменты только в трансляциях концертов. Теперь же я мог не только любоваться этим чудом, но и прикоснуться руками к его крышке, корпусу, клавишам. Арсений предложил мне сыграть, но я отказался осквернять этот инструмент своей неумелой игрой. Тогда Арсений сел за рояль, и едва он прикоснулся к белоснежным клавишам, как рояль, словно заснеженный вулкан, издал рев, а затем из его кратера хлынула лава божественных звуков.
Я остановил Арсения, признался, что могу умереть от счастья раньше срока. Арсений улыбнулся и, опустив крышку рояля, оставил меня одного.
Я еще раз огляделся и, не заметив ничего нового, вышел на уставленный цветочными горшками балкон. Вид, открывшийся моему взору, не впечатлил, да и что можно было ожидать от обычного жилого квартала.
Мое окно в питерской коммуналке выходило во двор-колодец и тоже не могло похвастаться прекрасным видом. В детстве я любил становиться в центре двора и, задрав голову вверх, представлять, что под крышей дома заканчивается небо, которое, как крышка чайника, накрывает огромный колодец, а за ним пустота, и ничего нет, а я один на самом дне. В детстве это казалось интересным и завораживающим, но со временем меня стали угнетать серые облезлые стены дома, ржавая пожарная лестница, по которой мальчишками мы любили лазить на крышу, и небо, которое почти никогда не было голубым.
Арсению нужно было готовиться к вечернему концерту, я знал, как важно музыканту побыть в одиночестве, настроиться на выступление, поэтому я тактично удалился под предлогом, что хотел бы осмотреть достопримечательности Рима. Арсений отпустил меня, дважды напомнив, чтобы я не опоздал на концерт. Я клятвенно обещал ему, что обязательно приду.
Спустившись в римское метро, я удивился, как быстро оказался на станции, ведь у нас в Петербурге спускаться на эскалаторе нужно целую вечность, а здесь я не успел опомниться, как оказался перед серыми вагонами, разрисованными всевозможными граффити. Не скажу, что мне очень понравилось ехать в метро, ведь я ни слова не понимал по-итальянски, из-за чего чуть не проехал нужную станцию. Зато выйдя из метро, я увидел, возможно, самое прекрасное строение Рима — Колизей.
Я неоднократно видел это сооружение на открытках и по телевизору, но представить себе не мог, что Колизей такой огромный. Хотелось дотронуться рукой до его мощных стен, ощутить холод каменных глыб. В школе мы все читали историю Древнего Рима, разглядывали в учебнике картинки с гладиаторами, никогда я не думал, что окажусь здесь лицом к лицу с этим древним памятником.
Я обогнул Колизей и направился дальше по Via del Fori Imperiali, я прошел мимо Римского форума, который знаком всем нам по фильму «Безумно влюбленный» с Адриано Челентано. Я бы тоже с удовольствием погулял среди древних развалин, но у меня было слишком мало времени, а хотелось посмотреть все. Я свернул с главной улицы и не спеша начал осматривать узкие римские улочки. Я побывал на площади Навона, кинул монетку в фонтан Треви, поднялся по лестнице на площади Испании, прошел вдоль Тибра и оказался недалеко от Ватикана. Признаюсь, я не очень хорошо ориентируюсь в незнакомом городе и не знаю иностранных языков, поэтому мне трудно было найти нужное здание, но все же, немного поплутав, я успел вовремя на концерт. Войдя в зал, я очень удивился, что вместо роскоши и блеска, которую ожидал увидеть, передо мной предстала простота и лаконичность внутреннего убранства зала. Единственное, что бросалось в глаза — это красная обивка, которая придавала всему помещению изысканность.
Я отыскал свое место и, заняв его, огляделся. Зал был полностью заполнен, что, конечно, свидетельствовало о популярности моего ученика. Погас свет, под шумный всплеск оваций вышел Арсений, он подошел к одиноко стоящему черному роялю. Постепенно зал утих, Арсений сел за рояль и начал играть.
Я помню его совсем маленьким мальчиком. Когда он пришел ко мне в класс, то едва доставал до педалей, а теперь там, на сцене, сидел взрослый состоявшийся музыкант. Его пальцы виртуозно скользили по клавиатуре, изящно перепрыгивая с одной клавиши на другую. Я не учил его этому, мастерством он овладел уже здесь в Италии. Как специалист, я оценил его блестящую технику, как зритель, я просто наслаждался той музыкой, которая окутала зал и проникла в душу каждого зрителя.
Арсений играл божественно, вначале он исполнил музыку западных композиторов: Листа, Шопена, Шуберта, Бетховена, — но потом под сводами Auditorium Conciliazione зазвучала музыка Рахманинова, Скрябина, Чайковского. Я пытался разглядеть лица европейцев, они слушали как завороженные, не знаю, что их больше пленило: мастерство моего ученика, великая русская музыка или то и другое одновременно.
Зрители долго не отпускали Арсения со сцены, они бешено аплодировали и кричали «браво». Арсений сыграл на бис еще пару произведений и, получив заслуженное вознаграждение в виде цветов и аплодисментов, удалился со сцены.
Я никогда не играл как Арсений, да и вряд ли уже когда-нибудь достигну такого мастерства, вероятно, поэтому я стал всего лишь преподавателем в музыкальной школе.
После концерта Арсений отправил маму с цветами домой на такси, а мне предложил пройтись по вечернему Риму.
Арсений поинтересовался, что я думаю о сегодняшнем концерте. Я не стал скрывать от него свое восхищение и удовольствие. Арсений скромно поблагодарил меня за то, что я для него сделал ради этого успеха. Ах, Арсений, при чем здесь я, это твои золотые пальцы сделали тебя таким, как сейчас.
Арсений много расспрашивал о Петербурге, о нашей музыкальной школе, об учителях. Он говорил, что очень скучает по Петербургу, что очень хотел бы побывать там, но пока плотный график выступлений не позволяет вырваться в город его детства.
Прожив столько лет в Италии, легко ностальгировать по родине, недаром многие эмигранты часто забывают, по какой причине покинули свою страну, и начинают тосковать по ней.
Видимо, Арсений забыл, как приехал в Ленинград из небольшого заполярного городка, как жил вместе с мамой в маленькой съемной комнате в коммуналке, как ходил в школу пешком, потому что на трамвай не было денег, как твоя мама работала на трех работах, чтобы прокормить тебя и дать образование. Конечно, ты все забыл, Арсений. Сейчас ты живешь в хорошей квартире, у тебя много концертов, ты можешь сам обеспечить и себя, и маму.
Мы немного побродили по римским улицам и вернулись домой уже после полуночи. Мама Арсения накормила нас легким ужином и отправила спать. Моя душа была переполнена новыми впечатлениями и эмоциями, поэтому я еще долго ворочался на узком диване, пытаясь уснуть. Утром меня разбудил легкий стук пальцев по деревянной поверхности, я открыл глаза и увидел, как пальцы Арсения ловко прыгают по крышке рояля, повторяя мелодию. Это напомнило мне один случай, когда еще в детстве он оставался ночевать у меня, и наутро, боясь меня разбудить, таким же способом повторял урок, который долго не удавался. Я окликнул Арсения и попросил его что-нибудь сыграть. Он поднял крышку рояля и, прикоснувшись к клавишам, заиграл ноктюрн Шопена. Он играл это еще в школе, но теперь в его игре появилось мастерство, мудрость, жизненный опыт.
Мы выпили чашку кофе, съели несколько хрустящих тостов с чудесным фруктовым джемом и отправились на экскурсию по Риму.
Арсений был свободен и потому предложил мне пойти в музеи Ватикана. Большой холл и роскошные залы с шедеврами Рафаэля, Джотто, Караваджо удивительно напомнили мне Эрмитаж. По своей красоте, величию, обилию коллекций эти музеи могли бы поспорить между собой. Но эти споры были явно лишними, ведь оба музея были безумно интересными и находили своих посетителей. Помню, как в детстве меня привели в Эрмитаж, и мне очень хотелось, чтобы все ушли и оставили меня одного на ночь. Здесь я остался бы на год, чтобы рассмотреть каждый сантиметр этой красоты. Мы долго бродили по большим залам, пока не уткнулись в указатель, ведущий в главную сокровищницу Ватикана — Сикстинскую капеллу.
Кто говорит, что в Италии нечего делать, просто никогда не видел Сикстинскую капеллу. Мы вошли в большое полутемное помещение, забитое до отказа туристами из разных стран. С трудом пробираясь сквозь толпу, мы неотрывно смотрели ввысь на работу Рафаэля. Я много читал о том, с каким трудом далась Рафаэлю эта работа. Будь я самым талантливым поэтом, я бы, наверное, смог описать ту красоту, ту игру красок, которую имел счастье наблюдать. Скажу только одно: ничто кроме музыки не приводило в такой восторг и трепет каждую частицу моего тела.
После Сикстинской капеллы весь блеск Ватиканского музея как-то поблек. Мы прошли еще несколько залов и оказались в Соборе Святого Петра — сердце Ватикана и всего Рима. Этот собор поражал своей мощью как внутри, так и снаружи. Часто наш Казанский собор в Петербурге сравнивают с Собором Святого Петра, но могу сказать, что Римский собор произвел на меня куда большее впечатление. Входя в любой католический храм, особенно такой огромный, ты чувствуешь себя маленьким и ничтожным перед лицом Бога. Я родился в атеистической стране и, несмотря на то, что обе бабушки были искренне верующими людьми, я так и не пришел к Богу даже в то время, когда быть верующим снова стало обязательным.
Мы вышли из сумрачного собора, и яркий солнечный свет резко ударил в глаза и ослепил на мгновение. Привыкнув к свету, мы увидели залитую солнцем площадь. Мы спустились по лестнице и вышли на окруженную мраморными колонами площадь Святого Петра. Как я уже отметил, снаружи весь ансамбль выглядел не менее впечатляющим, чем внутренние своды собора.
Выйдя с территории государства Ватикан, мы зашли в одно из близлежащих кафе. Арсений угостил меня настоящим итальянским обедом, состоящим из легкого овощного салата, заправленного оливковым маслом, спагетти с соусом болоньезе и сыром parmigiano, а также легкого итальянского вина и спелых фруктов. Все было удивительно вкусно, и я бы, наверное, съел все, что было в меню, но, к сожалению, возможности кошелька и желудка были сильно ограничены, поэтому, не тратя время на отдых и разговоры, мы расплатились и отправились дальше осматривать вечный город.
Мы пересекли Тибр и, проходя между уютными кафе и магазинами, оказались у фонтана Треви. Я предложил Арсению зайти в небольшую белую церковь, прилегающую к площади.
Нам повезло: в это время шла служба, и мы смогли насладиться прекрасным церковным хором. Детские голоса сливались в нечто целое, удивительное и завораживающее. Казалось, это ангелы спускаются на землю и снова устремляются ввысь. Я никогда не слышал ничего подобного, хотя сам когда-то пел в детском хоре, но все это было слишком просто, буднично. А здесь необыкновенная акустика храма, звук органа и чистый высокий хор оказывали магическое воздействие на всех собравшихся. Волшебство музыки так охватило меня, что я хотел остаться здесь навсегда, но Арсений торопил меня, ведь мы опаздывали на спектакль в Римский оперный театр.
Мне пришлось подчиниться и в спешке покинуть церковь. Если бы я оказался в Риме один, то непременно прошел мимо театра, подумав, что это мэрия или другое административное здание. Но войдя в театр, мне на секунду показалось, что я снова в музее, так огромен и прекрасен был зрительный зал. Однако внимательно все осмотреть мне так и не удалось, потому что погас свет, и в тишине нестройным хором зазвучали аплодисменты.
Этим вечером в Римской опере шла, пожалуй, самая итальянская из всех итальянских опер — «Травиата» Джузеппе Верди. Дирижер взмахнул палочкой, и огромный зал окутала гениальная музыка Верди.
Я, вероятно, был дурно воспитан, ведь в моем сознании эта опера ассоциировалась с немолодой, видавшей жизнь Виолеттой и таким же немолодым, довольно упитанным Альфредом. Какого же было удивление, когда я увидел прекрасную, стройную, высокую Виолетту в черном платье с красной розой на груди и бокалом шампанского в руке. Она не только изящно двигалась по сцене, сверкая страстными карими очами, но прекрасно владела своим бархатным лирическим сопрано. С этого момента для меня на сцене не существовало никого, кроме нее.
Едва дождавшись антракта, я поспешил посмотреть в программке ее имя — Флория Маркони, так звали прекрасную темноволосую, смуглую итальянку, смотрящую на меня с маленькой фотографии в буклете.
После антракта я совершенно потерял интерес к драматической стороне этой оперы, меня не волновали взаимоотношения Виолетты с Жермоном или Альфредом, я был поглощен ее чудесным голосом, тонкой музыкальностью и актерской игрой. Самым проникновенным моментом всего спектакля стала прощальная ария Виолетты
Addio del passato bei sogni ridenti,
Le rose del volto gia sono pallenti…
Это было настолько волнующе, что каждый звук проникал в самую глубь моего тела и заставлял сердце бешено колотиться от удовольствия и отчаяния. Завершилась опера не менее эмоциональным дуэтом, однако большого впечатления он на меня не произвел.
Едва в воздухе рассыпались последние звуки, зал заревел от восторга. Я слышал, что итальянцы — самая взыскательная публика в области оперы. Однако сегодня ни музыкантов, ни дирижера, ни певцов нельзя было ни в чем упрекнуть, они заслуженно получили самые жаркие овации.
Я был настолько восхищен талантом Флории Маркони, что всю ночь не мог уснуть, прокручивая в голове сцены, которые меня особенно впечатлили.
Утром моя римская сказка закончилась. Арсений должен был лететь в Люцерн, а я решил продолжить свое путешествие по Италии. Мы вместе поехали в аэропорт и там очень тепло простились. Я пожелал Арсению успехов и пригласил в Петербург с ответным визитом. Арсений пообещал непременно приехать ко мне, но я почему-то не верил ему, мне казалось, что это наша последняя встреча. Арсений вскоре улетел своим рейсом, а я через несколько часов своим.
Прожив всю жизнь в России и изрядно изведав бескрайние просторы наши родины, я давно привык к расстояниям. Поэтому было непривычно проснуться в Риме, а к обеду оказаться в самом сердце провинции Тоскана — удивительной Флоренции.
Моя радость возросла еще больше, когда я своими глазами увидел этот залитый солнечным светом город. Я очень люблю свой Петербург, но сейчас я страшно завидовал тем, кто жил в этом чудесном городе. Я с головой окунулся в мир узких прямых улочек и с непонятной детской радостью стал изучать окружавшие меня здания. Я бродил просто так, без карты, наслаждаясь видами Флоренции, и незаметно для себя вышел к, возможно, самому прекрасному творению мастеров Возрождения — Баптистерию.
Это огромное здание, выложенное из белого мрамора — самое прекрасное, что я видел в своей жизни. Каждый его миллиметр был необыкновенно красив. Я обошел вокруг Баптистерия и убедился, что мой взгляд не может охватить все, настолько огромен и величественен был этот храм, даже глядя ввысь казалось, что его купола уходили куда-то далеко в небо. Почему-то в голову пришла музыка из оперы «Сила судьбы»:
Pace, pace, mio Dio!
Немудрено, родившись в Италии и наблюдая подобное великолепие, писать такую музыку.
Вдоволь насмотревшись на это чудо архитектуры, я отправился дальше и вскоре вышел к Ponte Vecchio. Сразу на ум пришли строки еще одной итальянской оперы:
vo’andare in Porta Rossa
a comperar l’anello!
Si, si, ci voglio andare!
e se l’amassi indarno,
andrei sul Ponte Vecchio,
ma per buttarmi in Arno!
Я поверить не мог, что так просто гулял по тем же улицам, что Микеланджело или Пуччини. Казалось просто нереальным ступать по тем же камням, которые помнили еще стопы Чайковского или Верди. Медленно я прошел по Золотому мосту, погруженный в свои ностальгические мысли. Очутившись на другом берегу реки Арно, я прогулялся по небольшой аллее и поднялся на высокую гору, чтобы посмотреть на Флоренцию со смотровой площадки. С высоты она была еще прекрасней. Светлые здания с рыже-коричневыми крышами, словно грибы-боровики вырастали из каменных мостовых и тянулись к солнцу.
Как-то раз мне довелось подняться на купол Исаакиевского собора и увидеть родной город глазами птицы. Красные, зеленые крыши не только не создавали праздничного настроения, а наоборот еще больше усиливали мрачность серых зданий и черных туч, порождая чувство депрессивного отчаяния. Здесь же все было иначе. Повсюду царил настоящий праздник жизни: светило солнце, играла музыка, люди улыбались.
Вечерело, я изрядно устал, проведя почти весь день на ногах, и потому отправился искать ночлег. Арсений порекомендовал мне небольшую частную гостиницу на самом краю города. Я без труда нашел эту гостиницу и, едва переступив порог своей комнаты, рухнул на кровать без сил.
Где-то далеко зазвучал колокол, строгий однообразный гул призвал к спокойствию и порядку. Почему-то мне вспомнилось детство, когда я проводил каникулы у бабушки на берегу Онежского озера. Я любил бегать к маленькой деревянной церквушке и слушать онежский перезвон: такой длинный, раскатистый, переливный. Я, как завороженный, слушал этот звон, в нем слышались и всплески волн, и шум ветра. И на душе была такая благодать и умиление, что хотелось жить даже суровым карельским летом, которое наступало не каждый год.
С этими мыслями я и уснул, а утром яркие солнечные лучи, пробравшись сквозь затворенные ставни, разбудили меня и заставили подняться с постели.
Я решил отправиться в галерею Уфицци, чтобы как следует насладиться шедеврами художников Возрождения, но, как назло, в этот день музей был закрыт, и я вынужден был знакомиться с Флоренцией дальше. Я свернул в какую-то улочку и оказался перед удивительной базиликой Санта-Кроче.
Вот уже несколько дней я путешествовал по Италии и не переставал восхищаться удивительной архитектурой этого города. Как могли в одной стране и одно время родиться столько гениев.
Санта-Кроче — сравнительно небольшой храм, похожий на печатный пряник, который совсем не хотелось есть, а только любоваться и молиться на него. На ступенях храма сидело много туристов, спрятавшихся от палящего солнца в могучей тени.
Я решил посетить базилику и, с удивлением узнав, что нужно платить за вход, вошел внутрь. Здесь было очень уютно, даже несмотря на ослепляющую красоту. Базилика Санта-Кроче помимо всего прочего была знаменита еще тем, что служила пантеоном.
Я с удовольствием любовался надгробными памятниками известных флорентийцев. Центральное место занимало белое надгробие любимца Флоренции Данте Алигьери, чья статуя украшала вход в базилику. Еще прекрасней был памятник упрямцу Галилею, который согласился умереть за идею и был увековечен своими земляками. Поражало своей скромностью и лаконичностью надгробие великого мыслителя Никколо Макиавелли. Но, пожалуй, самым прекрасным был надгробный памятник великому мастеру — Микеланджело Буонарроти. Каждая могила была настоящим произведением искусства, достойным лучших музеев мира. Всегда сложно описывать словами что-то поистине прекрасное, лучше один раз увидеть и запечатлеть в своем сердце.
Еще одним необычным явлением были низкие полки, на которых в приглушенном свете горели широкие красные свечи. Я не смог удержаться и тоже зажег свечу без всякой задней мысли. Уж очень впечатлила меня эта картина.
Выходя из базилики, я пребывал в каком-то неземном состоянии, близком к Эйфории. Вскоре эта одухотворенность прошла, и я вновь погрузился в спокойствие флорентийских улиц.
Проходя мимо белого ничем не примечательного здания, я с удивлением обнаружил, что это оперный театр. Где-то я слышал, что итальянцев совсем не заботит, как выглядит театр снаружи, куда важнее его внутреннее убранство.
Я подошел ближе и начал изучать красочные афиши предстоящих спектаклей. Я вглядывался в имена исполнителей и подспудно искал там русские фамилии. Благо их в этом списке было немало. Когда открылись границы, многие мои знакомые музыканты уехали на запад. Получили они то, что хотели, или нет, я не знаю, но ни один не вернулся на родину. Раньше все молодые ленинградские певцы мечтали попасть в труппу Кировского театра. А сейчас все с ранних лет тянулись за границу. Раньше казалось немысленным, чтобы в европейском театре практически весь состав заполняли русские певцы, а теперь, судя по афишам, это было в порядке вещей. Внимательно изучая афиши, я наткнулся на знакомое имя — Флория Маркони. Она должна была выступать сегодня в опере «Тоска». Сердце мое бешено заколотилось, ведь она была где-то рядом, я мог всего через несколько часов услышать ее волшебный голос.
Я бросился к кассе и успел купить последний билет где-то на балконе. Побродив пару часов по городу, я отправился в театр. Не зная языка, я с трудом самостоятельно нашел свое место под потолком. Я взглянул вниз: красно-золотой зал показался мне очень уютным и праздничным, правда, с высоты моего места все казалось очень маленьким, даже сцена. Я очень боялся, что ничего не увижу, так впрочем и произошло. Полноценно наслаждаться спектаклем мне не удалось, поэтому оставалось только восхищаться великой музыкой Пуччини и чудесным исполнением. Тем более, главную роль исполняла Флория Маркони. К великому сожалению, я не мог оценить ее игры, не мог видеть ее страстного взгляда, зато я прекрасно слышал ее божественный голос. Она была настоящей звездой на сцене, и дело совсем не в роли, она была актрисой прирожденной, очень убедительной и прекрасной. Ее бархатное сопрано, ее искренность и талант отодвигали на второй план и чудесные арии Каварадосси, и остальных героев, и даже дирижера со всем оркестром. Мое мнение, конечно, не объективно, ведь я был немного влюблен в нее особой неземной любовью, какой может любить только одна творческая личность другую. После спектакля я увидел забытый кем-то буклет с ее портретом и как мальчишка стащил его.
Весь вечер я рассматривал ее портрет, сидя в своей гостинице. Ее черные глаза, смуглая кожа, тонкие черты лица, темные густые волосы, узкие плечи, стройный силуэт настолько врезался в мою память, что не оставлял меня ни на минуту. Листая буклет, я наткнулся на статью о Флории, под которой была напечатана афиша ее выступлений. Я не знал итальянского языка, но, тем не менее, мог различить названия городов и месяцев. С трепетом я увидел, что через два дня она должна была петь в Венеции. Сердце вновь восторженно забилось, было решено: завтра же я еду в Венецию.
Я долго не мог уснуть, постоянно в моей памяти всплывал ее портрет: она сидела на сцене в темно-синем платье с букетом ярких цветов. А в голове звучал ее нежный голос:
Vissi d’arte, vissi d’amore,
non feci mai male ad anima viva!
Я был влюблен лишь однажды в мою сокурсницу — пианистку, однако она не ответила мне взаимностью и вскоре вышла замуж за моего товарища. Теперь они живут где-то в Европе: то ли в Люксембурге, то ли в Брюсселе, я толком не знаю. С тех пор я никогда не любил. Видимо поэтому, едва встретив человека, который чувствовал и понимал музыку так же тонко, как я, я влюбился. Влюбился не в женщину, в мечту.
Проснулся я на следующий день поздно, ближе к обеду. Собрав чемодан, я отправился на вокзал. Пришло время прощаться и с этим городом. Два дня назад Рим показался мне самым удивительным городом на свете, живущим вне времени и пространства, где античные здания гармонично соседствуют со средневековыми улицами, а мимо проезжают мотороллеры из 60-х годов, на которых сидели вполне современные люди разных возрастов. С Флоренцией все было немного иначе: город-колыбель Ренессанса, город-музей, город-философ.
Жаль было расставаться с этим прекрасным местом, однако меня ожидал поезд, который должен был отвести меня в Венецию.
Мне было очень интересно познакомиться с этим необычным городом, со всех сторон омываемым волнами Адриатического моря. Мой родной город часто называют Северной Венецией за обилие каналов, разрезающих Петербург на маленькие части. Мне было интересно выяснить, есть ли на самом деле у этих городов что-то общее.
Путь до материковой части Венеции пролетел незаметно в комфортабельном поезде, совсем непохожем на наши поезда. До исторической части Венеции нужно было добираться по воде. Я купил билет на речной трамвайчик и, заняв место у окна, отправился в сторону архипелага. Вскоре над зелено-голубоватой гладью воды стала появляться, словно сказочный град Китеж, окутанная жарким маревом Венеция.
Мне повезло: я прибыл в Венецию вечером, когда жара спала. Едва сойдя с борта трамвайчика, я оказался на площади Сан-Марко. Я решил, что осмотрю все достопримечательности завтра, а сегодня нужно было позаботиться о ночлеге.
Я не знал, куда идти, и лишь случайная встреча с туристами из России решила проблему с ночевкой. Они проводили меня в небольшую гостиницу, затерянную среди узких улочек. Цена за комнату показалась мне необоснованно высокой, поэтому я снял койку в трехместном номере.
Мне доводилось ночевать в разных местах: я спал и в провинциальных советских гостиницах, и в домах простых колхозников, и в общежитиях. На что я надеялся здесь, не знаю. Комната была очень маленькой, в ней едва помещались три узкие кровати и старый покосившийся шкаф. Единственным достоинством номера было окно, из которого можно было разглядеть один из каналов, хотя это преимущество было весьма сомнительным. Кроме меня в комнате отдыхали два пожилых туриста, по всей видимости американцы. Я был рад, что попал с иностранцами, а не с русскими туристами, ведь тогда мне пришлось бы провести полночи за душевными разговорами. Немного отдохнув, я решил погулять в окрестностях гостиницы.
Я вышел на набережную канала: в темной водной глади отражалось черное, без единой звезды, небо. Почему-то сразу в памяти всплыли строки Блока:
Ночь, ледяная рябь канала…
Я вспомнил, как много раз зимой гулял вдоль покрытых толстым слоем льда каналов. Почему я вспомнил именно зиму, потому что только зимой небо было с таким же темным, а летом в Петербурге белые ночи.
В Петербурге снег и непогода,
в Петербурге горестные мысли,
проживая больше год от года,
удивляться в Петербурге жизни.
Почему мне пришли в голову именно эти строки Бродского. Может быть потому, что в Петербурге никогда летом не было так жарко, а может потому, что в Петербурге было мало солнца, часто тучи серым мрамором сковывали небо, часто, глядя из окна на улицу, видны были одни зонты, или же ничего не было видно вовсе за плотной стеной дождя. Петербург — это город-сумрак, город-поэт, а Венеция — это город-праздник, город карнавалов и улыбок. Не знаю, бывает ли вообще в Венеции зима, мне кажется, здесь никогда не бывает ни дождя, ни снега, только солнце и вечный праздник жизни.
По каналу не спеша проплывали гондолы с романтически настроенными парочками. Я слышал, что в средневековье все гондолы были разноцветными, но после большой эпидемии чумы они были перекрашены исключительно в черный цвет. Каждый гондольер пытался украсить свое судно, чтобы сделать это развлечение еще более привлекательным для туристов. Самому прокатиться на гондоле было мне не по карману, поэтому оставалось лишь наблюдать за счастливыми туристами.
Венеция не думала засыпать, даже ночью она продолжала вести свой праздный образ жизни. А мне пора было отправляться в гостиницу, ведь завтра меня ждала встреча с прекрасной Флорией.
Утром я специально встал пораньше, чтобы посмотреть Венецию, когда на улицах будет немноголюдно. Первым делом я отправился в самое сердце Венеции — площадь Сан-Марко. Обычно там яблоку негде было упасть, но утром площадь была практически пуста: лишь кое-где бродили такие же хитрецы, как я. Я внимательно осмотрел площадь, дворец дожей, колокольню. Почему-то эти виды такие прекрасные на картинах и открытках, вживую не произвели на меня должного впечатления. Возможно, виной тому было солнце, безжалостно палившее с самого утра, возможно, я слишком много ждал от этого города, и ожидания мои не оправдались.
Постепенно площадь начала заполняться туристами, и я решил покинуть ее. Я свернул в ближайший переулок и погрузился в хаос венецианских улочек, которые извивались, переходя одна в другую, и упирались в многочисленные каналы. Узенькие улочки, где едва расходились два человека, вполне могли считаться одной из главных достопримечательностей Венеции, именно здесь можно было почувствовать истинный дух Венеции — спокойный и тихий.
Едва я вышел к Большому каналу, как сразу же очутился в плотной толпе, хаотично передвигающейся от одной достопримечательности к другой. На моем пути вырос прекрасный мост Риальто, похожий на белоснежный кокошник. На самом мосту и вокруг него толпилось много туристов, желающих сфотографироваться на его фоне. С трудом я пробрался сквозь толпу на другой берег Большого канала и продолжил свое знакомство с венецианскими улицами. Мне было интересно, что в этом городе вдохновляло таких великих художников, как Дягилев, Стравинский, Бродский. Может быть, как раз эти каменные улочки-змейки или мутно-зеленоватые воды гладких, как шелк, каналов, или обветшалые, покрытые плесенью дома с выгоревшими ставнями и флагами на окнах.
В моем городе тоже было много воды и сырости, однако он был совершенно иным: над Петербургом никогда не восходило такое жаркое и яркое солнце, в Петербурге нельзя было затеряться в многочисленных улочках или дотронуться до здания, проплывая мимо на гондоле. Наверное, для них, как для всякого русского человека, Венеция была недостижимой мечтой, сказкой.
От этих мыслей стало как-то тоскливо. Я старался гнать их, но не получалось.
Перекусив подгоревшей пиццей и запив ее самым дорогим кофе в моей жизни, я постепенно добрел до Театра Ла Фениче. Здесь должна была сегодня решиться моя судьба.
Я решил, что после спектакля подойду к служебному входу и, дождавшись ее, вручу лично цветы и признаюсь в любви. Пусть я не знаю итальянского языка, она все поймет и так. Когда-нибудь я сыграю ей вальс Шопена, ведь можно объясниться в любви и без слов.
Я подошел к театральной кассе и с прискорбием узнал, что билетов не осталось. Я не расстроился, потому что верил, что не все еще потеряно, что в Венеции найдутся люди, имеющие лишний билетик.
Я решил погулять в окрестностях театра, с нетерпением ожидая начала спектакля. Через пару часов я вновь подошел к зданию театра. Из окон, словно нарочно зазывая, слышались раскаты репетирующего оркестра.
В Петербурге возле всех главных театров в любое время можно было встретить спекулянтов, торгующих билетами. Признаться, я и сам пару раз пользовался их услугами. И теперь здесь перед Театром Ла Фениче я взволнованно искал в толпе ожидающих спектакля людей, кто бы предложил мне заветный билет. Наконец, ко мне подошел немолодой мужчина и, что-то пробурчав по-итальянски, показал четыре пальца. Я закивал в ответ и полез за деньгами. Он остановил меня и, озираясь по сторонам, отвел в сторону.
На последние деньги я купил долгожданный билет в первом ряду. Счастью моему не было предела, ведь теперь нас разделяла только оркестровая яма. Я трепетал от мысли, что всего через несколько минут увижу ее так близко. Пошарив по карманам, я извлек оставшуюся мелочь и, купив в цветочном магазине скромный букет фиалок, вошел в театр. Я привык к тому, что в Италии оперные театры, внешне похожие на здание муниципалитета, внутри оказывались настоящими дворцами из золота и бархата. Рассматривать театр было уже некогда, ведь прозвенел третий звонок и погас свет.
Над тишиной зала прогремело объявление: из-за болезни Флория Маркони не выступит в сегодняшнем спектакле. Я понял это только когда в комнату к Рудольфу вошла в образе Мими совершенно другая певица. Нет, она пела превосходно: очень красиво, мастеровито, — но не было той магии, которую несла с собой Флория. Я был страшно разочарован, что не увидел ее, однако досмотрел спектакль до конца. Все было прекрасно: певцы исполняли свои партии очень эмоционально, страстно, оркестр превосходно исполнял музыку Пуччини, — однако горький осадок разочарования от несостоявшейся встречи безусловно испортил все впечатление.
Я послал свой букет очаровательной певице, исполнявшей партию Мюзетты и, не дожидаясь окончания оваций, вышел на улицу.
Наступила ночь. Темное-темное небо отражалось в освещенных каналах и наводило такое чувство тоски и безысходности, что я остановился и сел на каменные ступеньки, уходящие к водам канала. Я закрыл глаза: никогда я не забуду этот город, эти каналы и это темное небо, в моем сердце навсегда останется память об этой удивительной стране, и я всегда буду с ностальгией вспоминать это путешествие.
Ностальгия — это чувство, обязательно охватывающее каждого русского человека хотя бы раз в жизни. Почему-то мы очень любим тосковать по прошедшему или настоящему, и даже по тому, чего никогда не было.
Я открыл глаза: за окном по-прежнему выла вьюга, было белым-бело.
O sole, ‘o sole mio
sta ‘nfronte a te!
sta ‘nfronte a te!
Дохрипел радиоприемник и замолк совсем.
Не знаю, зачем я придумал всю эту историю. Я — скромный преподаватель — никогда даже не был в Италии. Тогда на конкурс меня не пустили, Арсений уехал вместе с мамой, и больше я его не видел. Все эти годы я ждал хоть какой-нибудь весточки от него, но ничего так и не получил. А Флорию Маркони я видел по телевизору и всегда мечтал услышать ее вживую и познакомиться лично.
Я видел Италию только на открытках и в фильмах, но я всегда грезил этой страной, и надеюсь, моя мечта когда-нибудь сбудется. Когда-нибудь я дотронусь до Коллизея, увижу Сикстинскую капеллу, пройдусь по Ponte Vecchio, покатаюсь по каналам Венеции, побываю в Римской опере и услышу Флорию Маркони, только прежде надо выбраться из снежного плена.
КОММЕНТАРИИ:
Натали (Monday, 27 October 2014 18:17)
Ещё раз перечитала.
Хочу в Италию!
#2
Людмила (Sunday, 18 May 2014 19:13)
Прекрасный рассказ, хотелось бы почитать еще что-нибудь из произведений Алины.
#1
Натали (Thursday, 10 April 2014 19:41)
Как же нужно любить Италию, чтобы, никогда не посетив эту необыкновенную страну, с таким знанием, с такой нежностью поведать нам эту историю!