Валерий Граждан. Приключения на природе

Перекур у логова

Ветеран Тульговец 

Мы, все заводчане, по праву звали его дедом. А в обиходе, полуофициально – инженер-строитель кораблей дед Тульговец. Молодые инженера и рабочие называли Зиновий Петрович. Супругу свою он схоронил на местном погосте, а единственный сын затерялся в шири Мирового океана от пароходства Клайпеды.

На северах вообще принято на уровне закона: вышел на пенсию, – езжай на материк. А по вредности, здоровью и подавно: старше пятидесяти даже в отделах мало кто задерживался. Уезжали со слезами, отдав красотам Камчатки по пятнадцать и более лет. Нашему деду было едва не за шестьдесят. Как инженер-строитель кораблей он слыл просто ходячей энциклопедией. Мог без чертежей сварганить любую яхту. Приёмку ПОУ–оболочку поста акустики любого корабля вёл без шаблонов, по памяти. Подводные лодки известных проектов знал не только поотсечно, но и сообразно шпангоутам. Хотя на нашем Судоремонтном (СРЗ «Горняк») большинство слыли спецами «на ять». А варяги-длиннорублёвщики не задерживались. Да и не приживались они. Жадность редко стимулировала любовь к своему делу. По молодости наш Зиновий выступал на любительском ринге, где соперники пометили его сломанной переносицей. И, невзирая на годы, его походка и ныне скорее напоминала прыгающие перемещения по рингу. Даже наклоняясь над чертежом, Петрович делал это по типу боксёрского «нырка», чем озадачивал визави. А его худощавая фигура уже маячила у проходной утром, едва не за полчаса до шести. Но вот однажды все его достоинства в одночасье с лихвой перекрыла слава единственного аборигена на полуострове, удостоившегося…

Зима на перевале 

А произошло нечто невероятное. Как и многие, «кому за сорок», инженер ходил на работу за три километра пешком. Путь лежал через перевал среди зарослей каменной берёзы и ольхи. Зимой эдакий променаж становился исключительно опасным: на вершине внезапный бешеный порыв пурги мог сбросить со скал даже легковушку. А уж пешехода… Обычно торили дорогу мощнейшие снегоочистители с роторами под три метра в высоту, если не более. Да и те в сопровождении гусеничных тягачей. Вся лесная живность многометровые сугробы почитали за родной дом. Безмятежным сном в обустроенных берлогах засыпали гигантские бурые медведи, а их самки рожали малюсеньких медвежат. Они присасывались к мамаше и росли без проблем до весны. На лету оставались громадные северные вороны-вещуньи да бакланы. Где-то в чаще пробарабанит дятел, да красным шариком пропорхнёт снегирь. Белым призраком пронесётся заяц. Синички и воробьи к зиме селились в посёлке, где для них пропитаться было куда проще.

Зато весной…Её приход на Камчатку просто стремителен. В конце мая выдаётся благостный денёк с палящим солнцем, хотя уже в марте не обойтись без тёмных очков. Таяние снега неприметно из-за его непомерной толщины. Но наступает заветный день, когда оттаявшая под снегом земля просто взрывается зеленью. Нередко, ложась спать в ещё снежном царстве, утром изумлённые люди видят траву и даже листочки кустарника в обрамлении подснежников. Через день-другой весенняя феерия на юге сопок передаёт эстафету лету. На северной же стороне снег лежит весь май и более. А на вершинах вулканов белизна сверкает всё лето. Вся дремавшая зимой лесная братия просыпается на свой первый уже почти летний завтрак.

Гурманы тяжеловесы 

Утро туманное 

Поднимаясь на перевал, Зиновий внедрялся в туман, казавшийся снизу тучкой. Сквозь него протискивались птичьи трели, невесть чей писк, истошно орала троекратно неведомая в мареве птица: «Чавычу видел?»

«Да видел я, птаха, и чавычу и кижуча, и чего только я за сорок лет в здешнем краю не повидал…», – пробурчал себе под нос дед. К вершине прояснило. Но к заветному бревну-валёжине туман опять сгустился. Здесь инда Тульговец любил делать привал. В эдакую рань природа предоставляла ему полное умиротворение. Вверху чуть проглядывала голубизна неба, хотя заветный бивуак – корявый ствол нашёл в мареве скорее по привычке. Непроглядная полутьма не смущала: эка невидаль! Зиновий вытянул ноги и поразминал их. К туману примешался некий запах псины. «Странно, пожалуй! Может, кто какую животину сбросил со скал к бухте? Да не похоже…». Валёжина под ним странно дёрнулась, будто кто об неё почесался. Без сомненья, кто-то сел по соседству и засопел. «Не иначе цигарку запалит, гад», – почти со злостью подумалось старику. Но сосед так дёрнулся, что мирно торчавший сучок располосовал Зиновию штанину. «Да ты чего, блин, совсем осатанел! Шёл бы себе восвояси, штаны, вон мне оприходовал начисто!!» Голосом Бог дедка не обидел, и его восклик рванул в тумане эхом до самой бухты. И тут бревно центнера в полтора весом буквально выпорхнуло из-под зада Тульговца. А тем злополучным сучком располовинило штаны горе путешественника. «Ну, бля, я те челюсть-то сверну!», – буквально взревел эксбоксёр. Но нечто огромное, захватив с собой клочья тумана, ломанулось в чащу. «Медведь, матушки мои!» – уже почти шёпотом изрёк путник, узрев зверя уже краем глаза. Дед бежал. Ветер гудел в его ушах, колотилось сердце…

Его едва догнал армейский «Урал», неспешно одолевающий опытную трассу. Солдатик-водитель крикнул Тульговцу: «Дед, садись, довезу! Куда спешишь, ведь рано ещё!» И Зиновий сел, отдышался: «Да там, наверху – медведь!»

«А где зад заголил?» – И тут оба засмеялись.

Ну конечно же, эти сороки-вахрушки, зашивавшие штаны инженеру, разнесли весть заводчанам. А Камчатка, как известно, полуостров и слух на нём множится эхом.

Вороньи хлопоты

Вот уже четвёртые сутки Камчатку мордует снежный циклон. Какие уж тут миллиметры, счёт осадкам пошел на метры! И не даром здесь произрастают как нигде на Земле каменные берёзы! О них топор высекает искры. А по форме кроны – это больше баобабы: с такой же необъятной формой и переплетёнными сучьями. Тому причиной ураганные ветры и каменистая почва. Есть даже поговорка среди местных: кривая, как камчатская берёза. И нету у неё висящих на сучьях серёжек. Есть просто кривые донельзя сучья.

И, о боже, к воскресному утру ненастье угомонилось. Подарок изголодавшимся по солнцу аборигенам, к коим мы себя причислили уже лет 20 назад. А щедрое солнце, совершенно игнорируя шторы, высветило блаженствующего у нас в ногах кота Барсика. Нашего оповестителя катаклизмов. Известно, что овцы, куры, либо коровы, коих в нашем полувоенном посёлке сроду не наблюдалось, в преддверии землетрясения мычат, кудахчут и блеют. Собаки, особенно дворовые – лают. То наш «страж» игнорировал эту природную функцию, как минимум, до пяти баллов по шкале Рихтера.

Мы просто диву давались его осведомлённости. При первом же толчке на указанной отметке (но не ниже!) кот удивлённо осматривался: не напрасно ли встал. Уже только убедившись в наличии разгула стихии в виде ВТОРОГО, более сильного удара и с неимоверным гулом, Барсик молниеносно исчезал в районе ванной. Оттуда позже мы уже всей семьёй вызволяли семикилограммового паникёра, вцепившегося от страха в балку перекрытия.

Солнышко перешло с пушисто белого туловища ленивца к его розовому ушку. И он тут же, не открывая глаз, водрузил лапу поверх уха. Не помогло. Соскочил с дивана, дёрнул нервно хвостом и тут же вскарабкался на привинченный к стене книжный шкаф. Там было его место зрелищ на ристалище ворон с собаками. Для тех и других он был недосягаем, и это Барсика умиротворяло: враги бьют врагов!

Прямо напротив наших окон, чуть поодаль, чернел зев мусорного ящика. Ранние хозяева уже высыпали поверх белизны снега недоеденные снеди, коих давно поджидали псы и вороны. Нет, это не те тщедушные вороны с материка, грязно-серого окраса. Камчатский ворон весь иссиня-чёрный, огромных размеров и с вороненым клювом-торпедой. Собравшись в стаю до пяти-шести особей, они приводили в ужас любую дворнягу, не говоря уж о кошках. Бедолаги отсиживались в подъезде до тех пор, пока зловещее «Кар-р!» не стихнет напрочь. И лишь тогда опрометью бежали по вопросам любви или свободной охоты через дорогу, либо в соседний подъезд. Ворон не собака – от него и на дереве спасения нету.

Мы лежали в предвкушении воскресного отдыха на природе.

– Светик, рассвет уже полощет! Вставай, дочка, смотри, какой денёк выдался! Так что позавтракаем и на лыжи! – обозначился я и достал мазь по погоде.

– Галя, смотри, какой куржак на берёзах! Сказка, да и только! Тебе лыжи готовить? – спросил я жену, загодя зная ответ: не пойдёт. Как-то не тянула её камчатская природа. Зато сын с дочкой с удовольствием выходили за компанию со мной на лыжню в хорошую погоду. Но сын довольно быстро вышел из разряда «чайников» и смотреть на нашу «тягомотину» не желал. Так что ещё затемно ушёл с приятелями по секции торить лыжню. После такого снегопада в лесу не пробиться – утонешь! И без лыжни – никак. Через час и мы были во власти зимней феерии: солнце, искрящийся снег, белоснежные в куржаке каменные берёзы и…восхитительный по чистоте камчатский воздух.

Хотя толком разобраться, то куржака, как такового, на побережье Камчатки не бывает. Ведь это иней, изморозь на ветвях деревьев при резком понижении температуры. Но тут… Лес стоял увешанный целыми сугробами снега. Пушистого, мягкого, искрящегося каждой снежинкой в отдельности. Без тёмных очков об эту пору здесь просто невозможно. Одели их и мы.

Вороны расселись на берёзе неподалёку от мусорки в ожидании очередных «подношений». Собаки опасливо кружили поодаль. А мы вышли на лыжню, которая была тут же за дорогой. Катили с наслаждением. Дочка лидировала метрах в пятидесяти. Но вдруг встала и молча позвала, махая рукой. «Может, нашла чего?» – подумал я, ускорив шаг.

И точно: за сугробом впереди нас шла непонятная возня. Мой морской бинокль ничего не прояснил. Отчётливо был виден лишь периодически высовывающийся вороний зад. Ко всему недовольное карканье выдавало непростую ситуацию, но какую?

– Светик, может подкатим?

– Не надо, папа, – спугнём! Она чего-то тащит подальше от лыжни. Но чего? Дай бинокль, я гляну туда! Ой, это же банка из-под селёдки! На, посмотри!

Действительно: птица с величайшим упорством тянула за отогнутую крышку огромную банку из-под пенжинской селёдки. Вскоре банка почти наполовину высунулась из-за сугроба. И что только не делала с ней ворона, лишь бы оттащить «бесценную» добычу подальше от супостатов, за которых явно признала нас. Но на днище банки не предусмотрели полозья, и проклятущая зарывалась в рыхлый снег. Ко всему, бугор мешал обзору за нами, и добытчица, слегка подлетев, села на закраину груза. Лучше бы она наступила на грабли! Её мало того, что треснуло по макушке перевёрнутым «сокровищем», но и лишило света божьего. Импровизированная ловушка захлопнула ворону по её же инициативе.

«Кр-ра, кр-рух! Кр- рых, ка-а-а!» – орала невольная узница, пытаясь освободиться из плена. Её птичий сленг был очень даже сродни причитаниям корабельного боцмана, уронившего полную флягу на ногу. Может только не так забористо, но доходчиво. Уверен, что мы, лыжня, мусорка (откуда была принесена банка) и собаки – все вместе взятые были упомянуты всуе.

– Да ну её к чёрту, эту любительницу побрякушек! Поехали дальше, – позвала было дочка.

Только в одночасье созрела в решении и владелица банки. Взяв намертво клювом-тисками отогнутую крышку, пернатая потужилась взлететь. И взлетела…И полетела: куда «глаза глядят». А глядели они у вороны в противоположную полёту сторону. Создавалось впечатление, что аэронавтка постоянно сверяла курс по несуществующей карте. Но таковая отсутствовала. А шею упорно выворачивала изрядно парусящая рыбная тара.

Панически ретируясь, владелица горящей на солнце безусловно раритетной вещицы издавала через сомкнутый клюв нечто похожее на «кы-ы и ку-у».Что конечно же означало: «С дороги, сукины дети!» При этом сам полёт выполнялся вслепую и, конечно же, без приборов.

– Света, тебе не кажется, что эта дура летит прямиком в вон ту берёзу?

– Ой, папа, она же врежется в самый центр!

– Похоже. Ей бы чуть повыше, может и пролетит…

Но смоляная неудачница отречённо махала и махала крыльями, неотвратимо сближаясь со взвешенными пухлыми сугробами на ветвях разлапистой берёзы. И было похоже, что во взгляде её, неотрывно, хотя и принуждённо следящем за нами, говорилось: «Нате, выкусите! Теперь всё ЭТО моё! Все в стае лопнут от зависти при виде сокровища!» И тут…

По сути, ворона едва не перелетела макушку дерева. Хотя метрах в десяти далее стояла такая же. Она была обречена. Едва банка зацепила снежную лавину чуть державшегося снега, как летунья по инерции кувыркнулась. Она чёрной тенью замелькала среди сучьев, смешиваясь со снежной лавиной. Изредка вспыхивала на солнце злополучная банка. И птица вопила благим матом: «Кра- ррых! Кру-ра- рых!! Кры- рра-ар!» И так до самого основания берёзы. Я полагаю, что переведи кто мне тогда вотум негодования пострадавшей, икалось бы с неделю.

Обрушение завершилось в три-пять секунд. Банкой владелице помойного дара пришлось пожертвовать. Зато саму её попросту вышвырнуло напрочь как из хлопушки спрессованным воздухом. И она кубырялась с минуту подле опавшего с берёзы сугроба. Жизнь для неё потеряла смысл: лишиться ТАКОГО сокровища, которым она, по сути, овладела. В муках, но овладела. И вдруг… «Конечно же, это происки тех двоих на лыжне! Мать их!» – горестно рассуждала неудачница, безусловно, совершенно безосновательно.

Так ей показалось этого мало, и она долго поливала нас оскорблениями, то залетая вперёд, то кружась над нашими головами. А мы смеялись до слёз, вспоминая кульбиты и полёт скряги-неудачницы. А уже дома кот Барсик, томно прикрыв глаза, слушал, как мы рассказывали историю домашним. И сладострастно урчал: «Поделом ей, разбойнице длинноносой!»

Заводь лешего

Сибирь полна загадок, причём таящих истинное волшебство едва не столетиями. В одном из таких чудес мы убедились, побывав по случаю на одном из многочисленных озёр Томской области. Можно бы всё нами увиденное и услышанное отнести к таёжной скептике: «Эка невидаль! А вот мы в прошлой экспедиции…» Но тут сразу же оговоримся, что в тайге не новички и повидали немало, но тут…

Приехали к брату жены в один из тогда богатых совхозов. Как водится – сибирское застолье, охотничьи байки за полночь и обещание свозить нас, если Леший пустит, на одно озерцо необычное. «А сколько твой «Леший» на лапу берёт за охоту летом?», – спросил я шурина. Но от такого вопроса за столом затихли. А шурин Коля, переглянувшись со взрослым сыном Саней и женой Евгенией, чуть ли не прошептал, поперхнувшись: «Ты, Валера, так не шуткуй! Здесь не город, тайга кругом, а Леший, он везде бывает в наших местах. Сам видел его штучки. Вблизи-то он не показывается, но и издаля шуганёт, подштанники не удержишь. Прости, Галя, перегнул малость». Моя супруга лишь пожала плечами: «А мне-то что! Хотя одним глазком посмотрела бы. А?! Мужики! Заодно и рыбки половим. Есть хоть чего ловить в твоём расчудесном озере?»

– А ты, сестрёнка, не подначивай! Рыбой нас моя Евгения накормит наивкуснейшей. А вот ловить её вы втроём будете. Ты с мужем да вот Санёк ещё. Он там с Лешим в дружбе. Старик мало кого жалует, а то и обидеть крепко может, бывало – до смерти.

– Ну уж, прямо-таки до смерти?! Давно ли заливать выучился, а? Коль, скажи честно: спьяну болтанул.

– А вот и неправда твоя, Галя. А чтобы не трёпа ради, то завтра же и поедем. Мне как раз на дальние дойки заглянуть надобно, коровок попользовать от слепней. А там и до Лешевой заводи на Чудо-озере рукой подать. Только чур, ни на дойке, ни по дороге, а тем паче на заводи Лешего не поминайте: не то быть беде. А уж страху натерпитесь вдосталь. А что до рыбы, так её там прорва. Не больно-то туда рыбачки захаживают, а уж охотников Леший и подавно не жалует: либо в болоте утопит, а то загонит так, что неделю, не-то и боле плутать будешь. Так вот…

Под впечатлением разговора молча разошлись по спальням. Благо, у главного ветврача, кем работал в совхозе Николай, хоромы были далеко не тесные. «На вырост», как шутил он сам, кивая на сына: «Вот, ужо, поженим…»

А Коля ещё долго возился в чулане с корчагами и удилищами. Договорились выехать в пять утра. Сосны в необъятном дворе Николая ещё полностью были окутаны утренним туманом, как с улицы въехал «газик»-ветеринарка. В минуту загрузились, за рулём шурин сидел сам: не любил по выходным беспокоить своего водителя. Приехали к загону, когда доярки закончили дойку. Так что пока шёл осмотр коров, мы с Саней лакомились парным молоком. Жена и дома, в городе, из молочного потребляла творог да сметану в борще. Да разве что ряженку в охотку.

– Вот и управились с бурёнками! – весело сказал Коля, садясь в кресло далеко не нового «козлика», как именовали в селе его транспорт мальчишки.

Минут через десять неожиданно выехали из лесной чащи на бережок заводи. Она ещё была покрыта лёгким испарением и исчезала в нём метрах в двадцати. Вдоль берега ощущалось неспешное течение. Создавалось впечатление речного пейзажа.

– Коля, а течение-то откуда? Озеро ведь?

– Да, честно говоря, сам удивляюсь. Причем к вечеру оно развернётся наоборот. А пополудни, часа в два-три увидишь нескучную картину: вода в заводи будто разом вскипит. Потом всё утихнет и потечёт наша аква вспять. Ты им, сынок, порассказывай маленько, а я поехал на другие дойки. Заеду завтра об это время. Ну, бывайте! Ни хвоста, ни чешуи!

С тем и уехал. А мы «рассупонили» снасти, Саша по огромному кедру-топляку отнёс обе корчаги, где внутри привязал марлевые мешочки комбикорма: «Чтобы не вымывало», – пояснил он. Верёвки от корчаг привязал к сучьям топляка.

– Дядь Валер, бери снасти и иди вон к тому пню у воды. Там увидишь дырки в нём. Туда и воткни обе удочки. А я пока наживку спроворю. А вот тут, смотри, – после обеда, как утихнет вода, и сядешь как в кресло. Тут и кукан приладишь. А я пока для ночлежки и обеда все сготовлю. Да на ушицу во-он у тех кустов рыбки надёргаю!

И пошёл в тайгу рубить сушняк да лапник. Благо, кострище, скорее всего его же, было готово и даже окопано. Массивные рогатки под котелок даже не обуглились. Дрова частью разложил меж них. Сухой лапник сложил на лысом от травы кусочке отлогого бережка. Тут же неподалёку заготовил свежие духмяные ветви сосны. Ясное дело – ночлежка почти готова. Разжёг костерок и поставил объёмистый котелок на рогатки. Мимоходом сунул мне коробок с невесть когда пойманными кузнечиками и свежими алыми червями: «Вот, бери, дядь Валер. На кузнеца с утра, прям сейчас спробуй. А потом на червя». И пошёл к тем заветным кустикам. Там уже минут через пяток на траве трепыхались штуки три увесистые рыбки. А не успела вскипеть вода в котелке, как трава рядом с ним шевелилась вся от обилия копошащейся в ней рыбы. Жена начистила взятую с собой картошку и приготовила специи, частью прямо здесь и собранные: рыбачила со мной и раньше. Вскоре над озером потянулся душистый запах ухи.

Вставало солнце, обозначая себя в таёжном мареве золотистыми лучами, заскользило по заводи, разгоняя остатки тумана. В чаще поднялся чудный птичий распев. Даже кукушка начала отсчёт неизвестно чьих лет. Застучал дятел «тр-р-ток!» и чистейшим свистом отозвалась иволга «фью-фью-фить!». У меня начался клёв и даже пара лещей и золотистый карасик. Именно золотистый, а не серебристый, как обычно в озёрах. «Тоже недурственно!», – пробормотал я себе под нос.

– Валер, иди посоли! – окликнула жена, зная мой «талант» к посолке. И дома мне доверялись все соления. И сыпал я «на глаз», не обращаясь к рецептам. При этом удавалось угодить всем. А пока готовилось варево, Галя по-хозяйски раскладывала на клеёнке домашние снеди и, конечно же, флягу со спиртом.

Подошёл Саша. Деловито отрезал сало, взял лучок, положил на краюху деревенского хлеба, что великолепно пекла Евгения. Посолил хлеб и положил его на воду. Краюха резво поплыла к средине заводи. Налил в рюмку спирта и, размахнувшись, плеснул ею во всю ширь заводи: «Угощайся, дядя Леший!». «Дурью мается или картину гонит…», – подумал я. Галя только хмыкнула: «И чего продукты переводить!» Но Галин племяш будто не заметил нашего недоумения. Только буркнул: «Ведь говорили же вам…»

Дальше наш отдых проистекал на славу. Пилось и елось с аппетитом, еле успевали таскать рыбу. Потом с ловом как обрезало – ни единого. Я было вспомнил про волейбол, но Александр упредил: «Оно бы не надо ЗДЕСЬ шуметь. Давайте лучше в подкидного». Но тут как-то разом умолкли птицы. Повис некий вакуум на всём: насекомых на пнях, листве, птичьем разноголосии, закружилась листва среди заводи. Погас костер, поникла трава. Вода в заводи замерла. Даже шум в кедраче сник. Мы насторожились: что это?

Так длилось до получаса. Затем вспыхнул костёр. Посреди заводи вздыбился фонтаном поток. Он заголосил на все лады: гейзеры на Камчатке звучат скромнее. «У-у-ых, дык-дык шва-а, фыф-фо, ух-хать!», – примерно так разражалась заводь почти на час, делая перерыв после каждой рулады. И… опять тишина. Первым послышался треск костра, и зашумела верхами тайга. По берегу прошла крупная дрожь земли. Покачнулся мой пень с удочками и слегка вздыбился топляк. «У-ух -пля-швынь», – погрузился-плюхнулся он тут же. Волна от него разошлась за пределы заводи.

Клёв возобновился. Подъели ушицы, а мы с Сашей «усугубили» под уху и сало. Вечерело. Корчаги следовало вынимать лишь утром, когда рыба в них «обживётся» в максимуме.

Обожгли «лысины» сушняком под ночёвку, дабы согреть грунт. Поужинали, опять «усугубили», попили чай. Поверх лапника постелили тулуп и уложили почивать мою супругу: «До утра можешь не тревожиться!». Так бы оно так, но…Комары не в счёт: дым от подброшенной травы разогнал их. Правда, не на время. Мази тоже не больно-то действовали. И тут, где-то уж больно совсем рядом раздался крик ребёнка, будто его резали по частям: «Ай, ай, и-и-и-а! А-пи-и-хр-р-иа-ай!» Волосы встали дыбом, жена выскочила из-под тулупа: «Что это?!» Подошёл из темноты Саша.

– Что, пужнулись? Да заяц это. Взял его сонным филин. Спите.

Но спать, как видно, в эту ночь нам не довелось. А, как видно, начало сбываться упреждение не хаять даже в помыслах и не отзываться «всуе» о Лешем. А тем более, в его пенатах… «У-У-ых! Ха-а- У- у – ыха- ха-ха!» – раздалось в уже ночной чаще. «Валер, я боюсь! Кто это?!» – прижалась ко мне Галя. «Да спите вы! Филин это! Поел видно, озорует», – отозвался от костра Саша.

Но не тут-то было. Ночные потехи были в разгаре: откуда-то из тьмы выскочили чудища. Невидимые, они с визгом и рёвом проскакали чуть ли не вдоль нашей поляны. С треском исчезли в чаще. Галя вцепилась в меня так, что я выматерился от боли. Наш визави, как видно, спал. Чего, честно говоря, не особо хотелось мне. Выпил, скорее от страха. В камчатской тайге такого не доводилось встречать. Но это как бы была прелюдия. Земля под нами стала повсеместно дрожать и точкообразно смещаться. Сверху раздался свист-грохот. Над нами что-то пролетело, обратив в пепел и искры костёр. Полушубок вырвало из наших рук и унесло в темень. Привидения с топотом проскакали обратно. В тайге послышалось душераздирающее: «Эу-х-х мять-мять-зяу ит-тя а-ай!!» «Вот уж, дурдом, – подумал я. – Даже в урмане Восточной Сибири такого не слышал!» Пошёл втемень, сыскал тулуп, подал Галине: «На, не трясись! Может глотнёшь чутка?».

– Не-а, я боюсь очень. Ты не уходи! А вообще дай капелюху!

– Капелюху, капелюху! На разведенного с брусникой! – протянул жене рюмку. Она судорожно проглотила спиртное, и дрожь её поутихла. Крики и уханья в ночной чаще не стихали. Но в небе над тайгой опять послышался гул. Забурлило озеро. По закраинам заводи полыхнуло огнями. Они остановились и словно зависли над самим озером в озёрной тьме. Огни росли и ширились, превращаясь в некие гигантские глаза. Казалось, глаза мигали. Из глубин заводи неслись глухие стоны. «Быр- быр-бдух!!» – не то вздох, не то последние звуки утопленника потрясли нас и стихли в чаще. Не выдержав колдовской феерии, я выпил чуть ли не стакан спирта. Со злостью откусил слоёного сала, достал из котла кусок холодной рыбины. Вроде стало безразлично. Да и жена перестала дрожать.

Посветил фонариком на часы: было четверть пятого. Забрезжил рассвет. Ещё раз дрогнула и как бы прогнулась хребтом земля. Затем всё стихло. Мы с женой поплотнее укрылись тулупом и в одночасье уснули.

– Эй, рыбачки, а ну, подьём! – услышали голос Коли.

Саша уже собрал снасти, выгрузил более мешка рыбы в молочные фляги и зачищал от мусора и угольев поляну. Ехали домой молча, как бы боясь осуждать Лешего.

Лишь уже дома, поедая жареных карасей в сметане, я спросил: «Коль, а что, неужто лешие бывают?

– А ты поди, да проверь как следует. Может, диссертацию напишешь! А?

Но был выходной, и думать о диссертации не хотелось. А караси у Жени удались на славу. «А ну его, этого Лешего! Прости меня, Господи! Может, ты его приструнишь?»

Но задели-таки эти чудеса расчудесные за живое. И попробовали мы с Николаем дать своё объяснение увиденному и услышанному.

Положим, что крики – это обычные явления в смешанной тайге, где полно зайцев, сов и филинов. Бьющийся в когтях хищника заяц кричит пуще ребёнка. А уж ночные разбойники при этом хохочут и ухают на весь лес. Кабаньи бега – тоже не редкость, когда секачи гоняют волка, либо наоборот: кабаны дают дёру от нескольких волков, что летом бывает редко. А вот круговерть с течением…Тут только одно: аномалия с возможными залежами магнитных руд и идёт своеобразная зарядка-разрядка накопленной энергии в их магнитном поле. После чего полярность меняется и ток (поток воды, содержащей ионы) меняется на противоположный.

Медведи Камчатки

Ну, ты и хам, Сеня!

Если по-настоящему, то на всей Камчатке истинных рыбаков-любителей можно сосчитать по пальцам. Удивительно, да? Так что сразу оговоримся, что те, на траулерах, вовсе и не рыбаки. Они – моредобытчики. Попробуйте любого из них усадить на тот же мыс Лопатка с удочкой, а рядом пришпандорить корабельный трал для сбора добычи. Что выловит, то и пустит в садок-трал и сдаст в «закрома Родины». Вот и увидите, что он всего лишь ученик-первогодок в деле рыбной ловли. А вся его добыча будет состоять из проносимого течением мимо мыса мусора из китайских игрушек, сетей и пуховиков. Из съестного, может, и хватит на две ухи на берегу и жарёху дома. И это, ежели без выпивки с пресловутыми «дружбанами»-рыбаками.

Есть рыболовы-рыбосказы, как наш Фомич – «старый хрыч»… До печёнок достанет мужиков в курилке своей рыбалкой. А в его верстаке всяких грузил и блёсен более чем у швеи пуговиц. А дома и в гараже удилищ да спиннингов…что хвороста на зиму в деревенской избе. Но спроси хвост корюшки к пиву, так начнёт лепить несуразицу, вроде: «Ноне не кле-ева-ало! А вот нодысь…» И опять про своё: как, когда и чем ловить надо. А самой рыбы-то тю-тю! Всем нам усмешки, а жене – чистое горе: беспрестанный перевод денег… в экспонаты.

Но самое-то парадоксальное в камчатской рыбалке то, что рыбы этой завалом во всех магазинах.

Чавыча, кижуч, нерка, красница, голец, камбала, селёдка, навага, кета, горбуша, мойва, корюшка. Впечатляет? А ещё сколько чего и не назвал. Но зато всё перечисленное можно ловить почти безданно-беспошлинно на удочку, либо на спиннинг. Разве что кроме лососёвых…Да и то, доступно за плёвый по стоимости билет. Но это так, в обиходе. На деле же пацаны летом денно и нощно пропадают на бухте и реках, отлавливая камбалу и селёдку, а то и мешками тащат домой и соседям мойву. И гольца, хотя и считают сорным лососем, но ушица из него славная. Обидно, но в большей части плоды трудов ребячьих и азарта выбрасываются на свалку: не впрок они семейству.

Но зимой…Даже завзятые выпивохи на выходные переключаются на подлёдный лов корюшки. И совершенно не по причине недостатка рыбьего фосфора в организмах. Чихали они на фосфор и прочие железяки с минералами-витаминами. Они закусывают преимущественно слоёным салом с чесночком. Можно медвежью тушёнку кусочками. Не брезгуют печёночкой трески, а то и «скромными» бутербродами с маслом, где икра должна слегка нависать над ладонью.

Даже случайная наважка, пойманная из одной лунки с корюшкой по запаху очень напоминает рыбный деликатес – корюшку. И ещё: корюшку, выловленную зимой, надо вкушать с опаской: объешься в два счёта!! Даже селёдка, пойманная зимой на удочку – припахивает чудесным огуречным ароматом корюшки! Вот ведь чудо…А доведётся ехать в одном автобусе от «трёх берёз» (там с перевала собираются ловцы корюшки), то невольно перехватывает огурцовый дух из рюкзаков-горбовиков. А стоит направиться от остановки автобуса к дому, как вы познакомитесь с котами всей округи. Они будут реветь почище, нежели на старообрядческих похоронах с наёмными плакальщицами. И упаси вас бог кинуть им рыбку!! Испанская коррида покажется детской забавой. Со своим котом можно поладить и то на время, если скормить животине хвостов пять одновременно.

Так что зимой любой мужик-камчадал, живущий от рыбных мест не далее 200 вёрст (а более бывает разве что вдоль Камчатки) – уже рыбак. Но скорее компанейский собутыльник. И чаще – второе. Впрочем, рыбы хватает всем. 30- 40 хвостов на льду лайды уделят просто так, «за компанию». Так что рыболов-неумеха является на родной порог с уловом. Но…

Надо одеться теплее, обуться в валенки с бахилами и прихватить 2-3 бутылки водки. В рюкзаке уместится закуска и пакеты под рыбу (это от жены). Ах, да! Удочки! Ну, если домочадцы заметят их отсутствие, то можно и взять. А вообще, такую мелочь, как удочку-коротышку вам даст любой: их у каждого штук по пять.

Наш знакомец Сеня был приобщён к зимней рыбалке своими соседями по гаражу. У них были удочки, спирт и копчёное сало. Но не было транспорта. Он у них как бы был, но вечно «не на ходу». Семён же славился знатоком Запорожцев всех мастей: от «горбатого» до Таврии. Они выходили из-под его рук с тишайшим звуком Жигулей и надёжностью УАЗа.

О проходимости его «ушастого» гибрида с сорокасильным мотором ходили легенды. Были случаи, когда он преодолевал средней топкости болота. Но самое ценное у его авто была печка. В его «Запор» набивалось до десятка, а то и более любителей халявного тепла. Ни тебе дров из-под снега добывать не надо, утопая в полутораметровых сугробах, ни разжигать вечно тухнущее пламя. Но… погрелся – будь любезен выдели благодетелю десяток зубаток (крупная корюшка). И козе понятно, что без улова Сеня домой не приезжал. Ко всему – Семёна уважали и даже после рыбалки. А кто помоложе, обращались на «Вы».

От щедрот «квазирыболов» угощал вкуснятиной соседей. Особенно предпочитал одаривать одиноко живущую женщину, преподавательницу младших классов Елизавету Матвеевну. Она учила его внука Егорку. И вот, однажды…

Народ ринулся на Солёное озеро как одержимый. Уж больно погода, по мнению знатоков, была просто отменной. Сеню осадили, потом насели и уговорили. Даже дали бензин для мотора с печкой и цепи для колёс. Треск льда от буров был слышен за полверсты от озера. Лунки ладили настолько близко, что путали: где чей улов. Рыба не просто ловилась, а попросту пёрла из едва образовавшейся проруби. Расстёгивали полушубки, снимали рукавицы, поднимали уши у шапок: такая сноровистая была рыбная страда. Мужики от азарта забыли даже традицию выпивать за каждую сотню (а кто и за десяток) пойманную рыбку…

Но вот чей-то транзистор на всё озеро оповестил: «Московское время два часа. Слушайте…» В принципе, это всего лишь означало, что на Камчатке, то бишь у нас – 11 утра. Но вот беда: клевать корюшка перестала. А за ней даже навага и камбала, которые никто никогда не забирал в рюкзак-горбовик. Народ, матерясь, степенно стал подтягиваться к берегу. Сеня запалил свою «буржуйку», авансом собирая мзду. Запалили костры, тут и там скрежетали вскрываемые консервы, резали сало, хлеб.

Первый спирт пили «с таком», занюхивая корочкой ржаного, натёртого чесноком. По второй пили, заедая копчёнкой, остервенело отгрызая замёрзшие куски духмяного сала. По третьей, уже не спеша, «за тех, кто в море». Распалённые спиртным желудки принимали припасённые снеди безо всяких квот. А далее «процесс пошёл» как по накатанной колее: анекдоты, байки и хохот на всё прибрежье.

И вдруг кто-то заметил: «Глянь-ко, мужики! А чё во-он тот чокнутый маячит на льду?! Неужто клюёт? Витян, зырни-ка в свой капитанский окуляр».

– Да ни хрена у него не клюёт! Видно, выпить нечего. Вот и сидит. Впервой, видно. Сеня, ты уж распух от жары в своём Запоре, сгоняй, будь другом. Позови чудака на ушицу со стопарём. Али не русский! А будет кобениться, так вальни ему мочи в лунку!

Разомлевший Семён в развалку пошёл по утоптанному на льду снегу. С берега было лишь видно, что диалог не клеится. А горе-рыбак лишь продолжает подёргивать удочками, опустив козырек шапки. Свистнул Витя:

– Ну чё ты там телишься! Тащи его сюда. Да в лунку того… не забудь! – Но произошло и вовсе непонятное на расстоянии: Семён изготовил свой фаллос для осквернения лунки мочеиспусканием. А рыбак в это время поднял козырёк и… Сеня, развернув «оглобли», опрометью помчался назад, даже не застегнув гульфик.

Подбежав к костру, он с передыхом и жестом затребовал стопарь. И лишь опрокинув его в рот, едва отдышавшись, запросил «плеснуть ещё». А выпив вторую поданную рюмку, сказал, тыча рукой на лёд озера: «Там…эта, ну, в общем, было вынул я…чтобы это… а ОНА козырёк-то подняла и говорит: «Ну и хам ты, Сеня!» БАБА ЭТО!!! В-вот. Это училка моего внука, Матвеевна, Елизавета. Соседка! Срам-то какой…Ну вы и муда…, то есть деятели! Присоветовали! Теперь в посёлок не выйти!»

Малость посоветовавшись, делегация во главе с Витей-капитаном пошли ублажать сконфуженную рыбачку. Привели, усадили с почестями и поудобней. А уж уха, слава богу, пришлась ей по вкусу. Нашлась и поллитровка брусничной. Упросили «отведать, не погнушаться». А мужики – они и в Африке мужики. Повинились, конечно. С кем не бывает!

Вилючинск. Озеро Солёное.

Тропа

Ягод и грибов буквально рядом с посёлком когда-то было полным-полно. Но с годами и с цивилизованным заселением дары природы отодвигались куда-то в неведомое и дорожали. Если по деньгам, – то на базаре просили за ведро и лишь «по рубчик» едва не четверть зарплаты. А уж коли желаешь витамины и снедь как бы задарма, то доставай «натовские» обутки без срока износа по горам или Запорожец после капремонта и с новой резиной. Плюс снасти и билет – это если на лосося. Сам испробовал все варианты: разница если и есть, то далеко не в пользу «натовок». А всё-таки умять дороги-тропы к вулканам и посмотреть с их высот окрест иногда очень даже хочется. Это если по ягоду. Об одном из таких походов, упрощённо, но правдиво поведаю вам.

По посёлку давно ходили преданья, что где-то за сопкой Колдуном разрослась нетронутая годами жимолость. Это была высоченная гора, как бы потухший вулкан неподалёку от нашего цивильного жилья. Зимой как-то туда восходила по хребту команда из секции лыжников. С ней даже бывал и мой сынишка. Почти до трети вершины взлезал и сам. Теперь же бают, что на спуске по ту сторону ягода разрослась, но летом надо одолевать хребет. Горы, сплошь занесённые снегом, теперь густо покрывались ольшаником. Сквозь него у основания проторёны медведями лазы-тропы. Ягодник слыл непочатым гомом с сапиенсом и даже медведем. А уж ягода на нём была едва не крупнее крыжовника, а то и винограда. Такая вот была молва. Да и сам Колдун казался маняще близким на глазомер обывателя и как бы нависал над городком. А население почти поголовно составляли моряки, коим иногда «море по колено». А прочее и вообще по … (как бы по барабану).

И надо же было тому случиться, что уговорили-таки меня соседские молодящиеся жёны офицеров из нашего мультисемейного чудильника «сбегать» с ними за пресловутую сопку за сладкой ягодой. На кон было поставлено крепчайшее и духмяное вино из (будущей) жимолости. Таковое они закупали у коряков на том же базаре. Вернее, чаще меняли на спирт. Спирт втихаря отливали у захмелевших мужей и прятали в их же парадных мундирах. Впрочем, и сам уговор позже едва кем вспоминался сразу после застолья по случаю нашего прихода из океана. И уж было как бы всё призабылось. Ан нет!

Но на беду, вскорости на базаре появилась первая жимолость. Женщины как по команде: «к бою, походу товсь!» скопом остригли наманикюренные ногти и укоротили причёски. Не иначе как сговорились скакануть через «чёртов мост» – сопку. И дали мне понять, что поведу-таки их я, аки Суворов через Альпы. Проклиная застольный трёп, я отважился сделать пробные восхождения на «чёртов» Колдун. Конечно же, негласно и в одиночку, встав пораньше. Но, ко всему прослышал от знающих ягодников на том же базаре, что не я один такой «догадливый». Медведи испокон веков ходили этим путём по ягоду, насытившись нерестовой рыбкой из речушки Вилюй, что у подножия одноимённого вулкана. «А можа и ноне ходють. Кижуч-то (крупный лосось) однако пошёл».

После двух, не то трёх вылазок я уже с дрожью в телесах ожидал востребования обещанного рандеву с тётеньками-молодушками. А мысли о попятной крепли в голове всё более. Синхронно с ягодником из буйной камчатской травы шеломайника, что растёт выше «конника в шеломе» густо пошли влёт комары, а вослед – мошка. Мысли одна дурней другой теснились в голове: от госпитализации по случаю несварения, до…подагры. Но где взять симптомы здоровому моряку? Дошло до того, что мне явился сон, будто выпросил кредит у корабельного финансиста и накупил проклятущей ягоды всем страждущим офицершам по целому пищевому ведру (по рубчик), дабы выпутаться из незавидной истории. Дело ещё в том, что я узнал ряд неведомых мне ранее нюансов.

Оказалось, что до пресловутой сопки хода по тягуну, то есть беспрерывно в гору, версты три, если не более, а одна таковая ещё длиннее километра. Пораспрашивая старожилов, усвоил, что на ту сторону Колдуна ни один дурак летом не ходит: обойти гору сквозь чащу по отрогам тоже невозможно. Заросли кустистой ольхи будут почище непролазной тайги – урмана, где тропы есть, но…как бы именные, то бишь медвежьи. И являли собой скорее тоннели, где габариты протаранены камчатским буром в виде крупнейшего в мире полутонного медведя «со товарищи». В холке «бур» хоть ненамного, но ниже роста человека. Так что чёрта лысого возможно делать по его «инженерным» лазам променаж человеку, кроме как на корячках. Местами лапотворное жерло напоминало валенок караульного солдата изнутри: всё в шерсти и жутко воняло. При вдохе в рот лезли комары, а мошка вообще сводила с ума и жалила тучами повсеместно. Утешало лишь то, что «лепёшки» испражнений устроителя тропы – лаза были иссохшие, а сие значило, что хозяев здесь не было давно. Ну а если… А уж «если» – то здесь вариант исключался напрочь. Разминуться с мишкой удастся только в случае его «настойчивого» желания ретироваться, то есть бежать. Что осуществимо лишь в нашей фантазии. Да и то при заднем ходе «потапыча» до ближайшей прогалины в кустарнике. Но он нами именно там скорее всего… и пообедает. Лоси здесь не наблюдались, а посему троп более подходящих для человеческого роста не оставили.

И вот настал «День Ч». Фанатки халявной жимолости идти на попятную наотрез отказались. Даже после моего красочного описания хруста их рёбер на клыках кровавой пасти хищника. «Заливай кому другому, мой ещё лейтенантом был, когда здесь обосновались! С тех пор ни единого человечка мишка не задрал! Скажи лучше, что сдрейфил!», – этой фразой жена капдва (капитана 2 ранга) напрочь отрезала мне отступление. К тому же, ногти обстригла она первой, хотя жила в отдельной двушке. Всему виной подлое ОБС (одна баба сказала), что по известным причинам было куда авторитетнее тогдашнего ТАСС.

Настало раннее летнее утро выходного дня. Я, окружённый плотным кольцом дородных женщин, понуро шёл в гору. Явного желания петь не было. Женщины же, весело помахивая вёдрами, щебетали без умолку:

– И чего мы, на самом деле! Ягода почти под носом, а мы как клуши дома сидим. На природе живём, а природы не видим! Скажи, Нинк!

– Да и то правда. А денёк как по заказу! Я даже шильца на лимоне прихватила, выпьем с устатку! И отдохнём от кухни в кои веки…

Мне даже не улыбалась перспектива «выпить с устатку». Да и прихваченное с кухни ведёрко из пластмассы габаритами не внушало. Весь предстоящий «отдых» мне более представлялся как «Квадрат Малевича» без ретуши. Я рискованно полагал, что роль руководителя не оставит времени вообще на сам сбор сладкой ягоды (пусть ею тешатся мохнатые косолапые аборигены). Мои моложавые товарки вскорости сомлели и почти скисли ещё на подходе к именитой горе. Здесь Колдун заслонил всю панораму, оставив краешек Вилючинскому вулкану.

Бойкие разговоры о ягоде и эксклюзивном вине поутихли. Пели птички, стрекотали кузнечики, зловеще каркали вороны. Кое-где попискивали комарики, оповещая самок (они сосут кровь) о нашем визите. Шеломайник подобно крапиве обжигал неприкрытые одеждой конечности. Вскорости отыскался вход «на Голгофу». Я сделал краткую речь – предостережение. Из неё следовало, что нас ожидает на подъёме всё, кроме вбивания гвоздей в запястья. Но дамы плотной массой угрюмо протиснули меня в безвестный лаз. Со стороны могло показаться, что они ведут меня к насту с гильотиной. Через четверть часа лаз сузился, и все заняли позу «зю». Это даже не из индийской йоги. Поза куда сложнее. Если по-русски, то как бы нараскоряку, но с подбородком, почти вжатым в живот. Далее, когда своды сомкнулись, остались лишь редкие лучики света. Мои ведомые визави, всё чаще соскальзывали по редкой, но сочной траве. При этом они потешно бодали затылками обширные зады передних. Прогалы в зарослях почти не радовали: подъёму конца не виделось. Участились охи с визгами. Камни нещадно драли джинсы на коленях и далее. Хныкали вперемежку с краткой руганью: «Ну, ты достала меня своей жо..й!». А затем, выплёвывая тучи летучих вампиров, и вовсе матерились. С крутизной и остротой камней тропы мат удлинялся. Я стойко молчал, держа дужку ведра в зубах и ритмично полз.

Скажу честно: лаз мной был опробован разве что до чуть более половины подъёма. При этом направления менял чисто интуитивно: где поудобней. Теперь же уверенности не было. Что будет далее, даже предполагать боялся. Изрядно облохматив одеяния, женщины выползли на залитую солнцем куртину. Сразу захотелось жить, попить и справить нужду. Пот и мошка обезобразили лица. Почти у всех заманчиво зияли свежие прорехи на штанах. Ссадин и ушибов было не счесть. Губам стало роскошней, и они вспухли совсем без силикона втрое. У многих сузились веки до грани соития. Небо виднелось изредка, как той свинье в пословице. Птицы тревожно умолкли. Зато ныли комары, бессовестно влезая в образовавшиеся женские «декольте» на коленях и упомянутой «пятой точке» сзади. Тучи мошки жалили нещадно и повсеместно. Зинка плакала: «Я сползу вниз сама-а…Отпустите меня пожа-алуйста! Не нужна мне такая ягода!» Но все смотрели даже не на меня, а на жену капдва, предводительницу ОБС и женсовета. И та изрекла: «Если после следующего перехода не откроется вершина, пропади она пропадом эта жимолость! Пусть ею коряки давятся!» Но перспектива ползти с ободранными коленями назад тоже не улыбалась. Уж лучше умереть здесь, на этой залитой солнцем микрополяне. Ломило спину, горели колени и подошвы, шея безвольно роняла голову на грудь. Пот застил глаза и ручьём стекал между ягодицами. Голова гудела. Почти не стесняясь меня, визави справили нестерпимую нужду, едва вонзив зады в заросли. Комары и мошка впились в благодатно представленные телеса. Запах пополз по сопке. Переждав, просительно изрёк:

– Девчата, вроде чутка осталось. Пошли, родные!

«Родные» со стоном и слезами кое-как, шатаясь, внедрились вослед за мной в ненавистное лоно чащобы. Я полз подобно зомби в обетованную могилу. Пот застил глаза. Вампиров его запах только привлекал. Всё было против нас. Но роковым оказался именно тот самый запах с полянки, привлёкший…

Как ЭТО случилось, я даже не успел осознать. Просто в полутьме лаза что-то дохнуло на меня горячим, утробным, похожим на варево. Будто из чугунка с картошкой. Я ведром, что держал в зубах, уткнулся в огромную морду с глазами. «Нечто» хрюкнуло и было подняло в защите лапу. Я оцепенело молчал, зато дева сзади заорала, да так, что резанный поросёнок спасует с первых децибел. Чуть не в унисон выдали нечто невообразимое ползущие следом. Они орали вдвойне, втройне: от испуга неведомого и ужаса безысходности. От визга я ко всему ещё и оглох: едва не лопнули перепонки в ушах. Даже в барокамере такого не случалось. Последнее, что дошло до сознания – это рёв, куда резче паровоза и треск ольшаника. Кисло ударило в нос фекалиями медведя. Они сыграли роль нашатыря, и я как бы очнулся. Треск и рёв удалялись.

Первой подала голос Глафира Деменьтьевна (ОБС): «На сегодня жимолостью пресытились! Эй, провожатый, стаскивай нас взад! До заимки без нашего испражнения, да выпьем. У меня бутылка чистого!»

Заимка оказалась почти рядом. Предо мной высветились в лучах уже пополуденного солнца обезображенные, некогда человеческие лица. Пили все и ели, будто после голодовки. Благо, припасы оказались у всех, даже у Зойки холостячки. После трапезы воспряли и даже смеялись над дырами в штанах от колен до ягодиц. Ещё более над распухшими лицами, аки у чукчей в зимней тундре.

Начало смеркаться. Все впопыхах сгребли остатки еды и пропихнули поводыря, то есть меня, в тоннель. Шли, уповая на влекущие силы тяжести. Никто не хныкал: все хотели домой и вниз. Падали, матерились, плакали, смеялись…Сползали, кувыркаясь, снова матерились площадно и громко. Но все уже радостно заорали, когда сквозь кустарник увидели свет городских фонарей. К своим домам почти бежали. Казалось, что мы вырвались из ада, и наше жилище нечто спасительное.

Я спал весь следующий день. Женщины не могли пить даже компот из жимолости с месяц. Мужья грозились намылить мне шею, но на деле смеялись взахлёб, смакуя нашу историю.