– Да, война не лучшее время для бэби, это уж все знают, – сказала Лариса, и лицо ее изменилось, – улыбка еще его не опечалило, но глаза наполнились слезами.
– Понимаешь, все у меня хорошо, даже очень хорошо, вот только … Знаю, наивно, даже имени не знаю, но где-то – надежда: найду ее, мою мамочку!
Мы сидели в нашей комнате в Доме коммуны, куда я затащила ее после концерта. Меня, да и всех наших, Лариса полностью заворожила своим танцем: искренность, нежность, грация. Вкус и оригинальность, думаю, это от природы.
– Ах, как ты танцуешь! Поверишь, как я тебе завидую! Такую красоту без единого слова создать!
– А я тебе, вон сколько всего знаешь! А я что: танцую, танцую, прыгаю, верчусь волчком. Репетиции, концерты, гастроли. Даже летом, Это хорошо, когда в курортные города, тогда вообще вместо отдыха. Вот как бы в тот поселок съездить, все самой разузнать.
Ларисин рассказ о ее появлении на свет был не столь уж необычен для военных лет, но все-таки удивительный.
Представь, – рассказывает она, – женщина, синхронный переводчик с немецкого, отличный специалист, возвращается с фронта в столицу, 1943 год, весна, дороги развезло, газик забарахлил где-то, у то ли села, то ли поселка.
Пока водитель возится с машиной, Инесса Ивановна присела на какой-то ящик, заменяющий скамейку, около длинного барака и закрыла глаза.
Апрель, тепло, хочется долгожданного солнца. Перед глазами калейдоскоп солнечных бликов. О, солнышко разгулялось весной.
Дерг, дерг! Да что такое?
– Тетя, тетя, я боюсь. Пойдемте, тетя.
– Да что такое? Скажи снова и медленно.
– Там, там, у нас. – Плачет громко. – Я боюсь одна. Мама скоро придет, сказала, чтобы я не выходила из комнаты. А мне страшно.
Вошли в дом, оказавшимся общежитием. В конце длинного коридора повисшая на петлях дверь. За дверью рассмотрела темную фигуру, лежащую на железной койке, а из-под койки истошно орал комок из ватного одеяла. Сначала достала это орущее существо. Плач неожиданно затих. На кровати что-то захрипело. Значит, живое.
Позвала водителя, вместе вытащили больную женщину, отвезли в госпиталь.
Медсестры брать не хотели.
– Наверно, тиф. Везите в инфекционку. – Еле уговорила, ссылаясь на авторитетных лиц.
– Ладно, положим в сарайчик. Там не холодно.
Но Инессе Ивановне было не до разбирательств. Нужно было срочно уезжать.
Выпросили бутылочку молока и резиновую перчатку. Проделала дырочку и накормила ребенка, первого в жизни ребенка, которого она видела и ощущала так близко. Теплый комочек уснул и не просыпался до самой Москвы.
Въехали с Ленинградки, со стороны Химок. Ребенка сдали в Никольскую больницу, родильное отделение. Куда еще?
– Потом меня отправили в детский дом, где Инесса Ивановна меня и отыскала. Взять не взяла, не могла, ее в Берлин в сорок пятом отправили, вернулась только через два года. Да я ее и побаивалась тогда. Странная тетя в военной форме. Помню только, как я брыкалась в ее руках, вырывалась и пряталась под фартуком у нянечки. Знаешь, такие сценки-воспоминания: то ли наяву, то ли выдумываем.
А вот как танцевать начала, не помню. Наверно, раньше, чем ходить. Как услышу музыку: баян или радио, тут меня не удержишь, пляшу, верчусь. У нас две молодые нянечки работали – скучно в женском окружении. Придумали себе развлечение: когда дежурят вечером, одна в детдоме остается. А вторая напялит на меня длинное платье, бантов навяжет и на вечеринку или на свадьбу. Я пляшу, народ веселю, мою “импресарио” накормят и напоят. Шоколадку мне в рот и строго-настрого “молчать”. Я что? Малюсенькая живая игрушка.
В семь лет попала в балетное училище при Большом театре. Случайно. У нас старенькая пианистка музыку вела. Заболела однажды, и ее дочь заменяла. Увидела мои “па” самодельные и уговорила заведующую показать меня приемной комиссии.
Помню только, как было неловко стоять перед старыми дядьками в одних трусиках, и как меня жали и прогибали. Но с тех пор уже жила в интернате, где все девчонки были старше меня, а я вроде “сына полка”. Я настолько все серьезно воспринимала, что попадала в курьезы. Да уж, только не смейся.
Однажды мы репетировали танец с собачками, ну, конечно, собачки были кукольные. Я думаю: “Что же интересного в этих тряпичных куклах”? Где-то нашла щенка и на выступление притащила. Так это было потрясающе! Он прыгает, визжит, думает, что с ним играют, а зал заливается от смеха (мы на детском утреннике выступали). Так в конце он от полного восторга еще и лужу налил. Кому потеха, а меня отстранили от выступлений на два месяца, а уж насмешек я услышала!
– А Инесса Ивановна? – спросила я, когда она замолчала. И вдруг вспомнила нашу немку с первого курса. Совпадение, вряд ли? Так вот почему Лариса оказалась у нас на концерте!
Да, что делает с нами жизнь! Поверить, что наш “одуванчик”, наша чокнутая немка, с ее рыжим “вшивым ” домиком на голове, с ее допросами студенток, не ходят ли они улице Горького по ночам, со всеми причудами старой женщины, у которой явно “поехала крыша”, была военным переводчиком – трудно. Теперь-то ясно, почему ее держали в институте, хотя она достала буквально всех. За военные заслуги.
Но нам было грех жаловаться. Мы веселились и расслаблялись на ее семинарах. Великовозрастные детишки.
Перед началом семинара мы стояли у окна и болтали. Минут через пять Инесса выплывала из класса медленно, величественно и молча загоняла нас в класс, как стадо овец, ловко управляя длинной указкой.
Это была прелюдия. Дальше шла основная комедийная программа. Каждый раз что-то новое. Но неизменное начало: Витя Фролов, невысокий крепкий паренек с русым чубом выходил к доске и просил слово. Он единственный в группе говорил по-немецки. Говорил непременно о патриотизме, комсомоле и дружбе между народами.
Потом бледнел (как он это делал, но делал артистически) и начинал свое неизменное стихотворение “Vaterland”, читая одни и те же строчки раз десять. Взор в небо.
Потом переходил на пение, тут уже не выдерживал никто, хохот стоял минут пять. Почему это вызывало такое веселье – сказать трудно. Инесса стучала по столу, пытаясь нас утихомирить. Смех замирал так же быстро, как возникал. Только мой сосед, лучший студент факультета, артистическим талантом не страдал. Остановиться он не мог катастрофически. Он падал головой на парту и продолжал гоготать, вздрагивать и, не держи я его за свитер, точно свалился бы с парты.
Инесса вставала, подходила и тыкала в него своей указкой.
– Кто-нибудь, кто-нибудь, сходите за медсестрой, ему плохо. – Теперь уколы фирменной палкой доставались мне.
– Инесса Ивановна, – успокаивали ее мы, – это ничего, это он ничего, это он от чувств.
Я острым своим кулачком приводила соседа в вертикальное состояние. Он извинялся, но что-то предательски булькало у него внутри.
И здесь на выручку приходили все: громко читали стишки (часто довольно вольные), пословицы, отдельные фразы, которые вынесли из школьного немецкого, конечно, сопровождая наши потуги смехом и жестами.
Ко второму часу занятий как-то успокаивались. Витя читал технический текст. Читал тихо, нудно, как псалом. Минут через пять уставшая старушка мирно спала, поддерживая свою голову двумя ладонями, дабы не упасть головой на стол, а мы занимались вполне мирными делами: ели, вязали, спали.
Наши веселые семинары славились на весь факультет, и ребята из других групп просились на наши концерты. Но мы свое “чудо в лилово-желтом”, нашу бабулю оберегали стойко.
– Инесса Ивановна? – переспросила Лариса и еще больше погрустнела. – Так, по-разному. Иногда просветы бывают. Очень любит, когда я на пианино ее любимые песни играю. Начинает вспоминать разные случаи из военной практики. Начнет рассказывать – заслушаешься. Она была призвана с первых дней войны. Была на передовой, даже однажды в разведку ходила, присутствовала на допросах, переводила документы. Но самые яркие воспоминания, как спасала наших и немецких солдат от нелепой гибели. Ей надо было через громкоговоритель уговаривать окопавшихся немцев сдаться. Это было нелегко, от себя часто рассказывала о наших и немецких матерях, даже как меня нашла и спасла; читала стихи Гейне, Гете – все, что можно, чтобы мирно сдались и прекратили сопротивление. Но все это сказалось на психике. Одной ей никак нельзя. Переехала к ней, хотя от одних запахов смеси духов и вида этой квартиры, напоминающий “аскольдову могилу” меня мутит. Так бы всю эту мебель, тряпки, статуэтки – все на помойку. Да, может, зайдешь к нам? Она будет рада.
Да уж, особенно мне, мне из ее “развеселой” группы.
И теперь, сидя с этой такой нежной, но такой сильной девушкой, мне было стыдно: стыдно не только за наши “веселые” уроки и ребячество, мне было стыдно, что мое раннее детство прошло хоть и бедно, но не сиротливо, за то, что я, изучая точные науки, могла находиться в стороне от “мирских дел”, защититься своими знаниями и возможностями, которые дают эти знания. И искренне верилось, что все в наших руках, все можно изменить, всем управлять.
Но можно ли держать курс в одном направлении, когда вокруг множество людей и даже разных народов дрейфуют куда угодно?
Будем жить – будем пробовать!